Часть третья

      Повеселевшие часовые зорко выглядывали врага. Костры сдвинули; на прогретую землю укладывались отсыпаться осоловевшие от облегчения люди, впервые за месяцы наевшиеся вдоволь.

      Вилли ходил по лагерю гоголем. Подобрал собственный шлем с синим париком поверх; парик снял, пристроил на первое попавшееся копье:

      — А это будет наш бунчук. Заслужили. Нам же, наверное, и за стойкость еще чего-то перепадет...

      — Коли двинем в Столицу, — сказал один из лесных братьев. — А то можно пойти на север. Если взаправду король мертв, западников нынче прижмут; удальцам вроде нас везде найдется славное место, доля героев. Неужто, атаман, ты хочешь вернуться к топору и плугу?

      Ничего не ответив, атаман поглядел на восходящую луну. Поднявшийся ветерок слабо шевельнул бунчук; поплыли в желтом луче знаменитые синие волосы.

* * *

      Знаменитые синие волосы рассыпались по подоконнику; за окном в Столицу девчонкой вбегала весна. Никакое иное время года не влетало в жизнь столь беспечно. Лето входило торжественно и повсеместно; изящно и самую малость печально вступала в свои права осень; крышкой гроба обрушивалась зима.

      Прошедшая зима едва не прихлопнула сильнейшую. Началась боем с Акаме; непонятной и поэтому пугающей милостью победителей; беспокойным ожиданием в каземате; диким фарсом Енота на суде... Продолжилась рубкой западных рыцарей в соборном храме города Пыльные Ворота — воистину, место проклято! Градоначальника там “Ночной Рейд” пришиб, и Верховного Короля Запада тоже, как ни поверни, прирезал именно в соборе именно “Рейд”. После чего удалился, не прощаясь, на волю, в предгорья.

      Но смерть Верховного вызвала в стане врага дичайшую суматоху. Завидев разброд и шатания, обнаглевшее посольство ночью спустилось с гор. Эсдес наглухо заморозила ворота Пыльного, ведущие в Долину. Западники пригнали тысячи людей: и рабов, и специальные части, Енот их назвал “саперами”. Пробку выбили за полдня. Попытались устроить облаву, но среди холмов, где Эсдес могла превратить в каток совершенно любой склон, облава успеха не принесла. Следующей же ночью Эсдес запломбировала ворота, выходящие в степь. Западники разъярились, и несколько дней прочесывали всю Долину. Енот ржал, как ненормальный: “Эсдес в Ночном Рейде, мечта же!” — а что не ржать, если сидишь в совершенно пустом соборе, когда враги замерзают и оскальзываются, тщетно пытаясь найти тебя среди лесистых холмов? Во всех проемах собора ледяные пробки со дня гибели Короля. Единственный пробитый проход после выноса убитых сами же западники снаружи заколотили досками... Может, кто из разведки догадался о подземных галереях между собором и городом; но про галерею в холмы рыцари точно не узнали. “Рейд” пользовался ей всю зиму.

      Нет, разумеется, Верховный Король или его штаб могли придумать остроумную ловушку. Если бы оставались в живых. Но, если бы верхушка Запада осталась в живых, то все сорок тысяч корпуса вторжения и занимались бы планомерным освоением захваченного. Укрепляли бы земли, что планировали удерживать. Методично вывозили бы ресурсы с тех земель, которыми собирались купить мир.

      Смерть Верховного поменяла главную цель западной армии. Наплевав на захваченные территории, все высшие командиры Запада рванулись в родные края, к дележке Золотого Трона. Им некогда стало чистить дороги; никто из них не желал отрывать от личного войска ни копья, ни солдата — ради чего? Ради того, чтобы очистить проход по Долине? Мы как-нибудь пролезем, и ладно! Напротив, чем больше герцогов, графов, князей и баронов не вернутся с завоеванного Востока, тем проще политическая картина дома.

      Сквозь бутылочное горлышко Долины западники с хрипом, оставляя клочья одежды и мяса, протискивались в свои королевства. А осмелевшие остатки войск Новой Республики преследовали их, доходя порой до самого Алмазного Брода, мимо Горелой Крепости Вилли.

      В стенах Пыльного западных войск было чересчур много для дневной атаки прямой военной силой; но, когда у тебя в “Ночном Рейде” сама Эсдес... Как-то даже неинтересно.

      Однажды, зачерпнув силу особенно холодного дня, Эсдес смогла разделить маршевую колонну на клетушки ледяными стенками толщиной в шаг и высотой в три; в каждой такой соте замкнулись от десяти до тридцати конных. Носхорн предложил запустить к десятку Енота — авось великая опасность пробудит в его клинке что-нибудь еще? Владелец Третьего Проклятого Меча только хмыкнул: “Из нас троих, барон, вы единственный остались без тейгу. По смыслу, запускать в подобную клетку надо именно вас.” Пока они смеялись, разделенные походники с бессильной руганью скребли ледяные стены боевым оружием. Без кирок и ледорубов долбить проходы им предстояло несколько часов — как раз до исхода короткого зимнего дня. Диверсанты же осторожно удалились по засаженными виноградом склонам, затирая следы хворостяными вениками.

      В другой день Енот, применив “тайные знания бывшей родины”, вычислил положение главного тоннеля канализации. Сдерживая непристойное хихиканье, Эсдес ударила холодом под землю в указанном переулке; после чего “Рейд” собрал нажитые непосильным трудом запасы и переехал из собора в холмистые предгорья. А в городе началась “Ночь коричневого хрусталя”. Горожане разбежались к родичам в сельскую часть Долины. Гарнизону Пыльного бежать было некуда: не отдавать же стены и крепость! Поневоле задумавшись, западники вскипятили тонны воды, которую и вылили в тоннели. Город окутался коричневым же паром полусотни оттенков; после третьего-пятого раза пробка, наконец, растаяла. Но возвращаться по домам жители не спешили, морща носы еще пару недель.

      Все вместе взятое привело к тому, что после середины зимы западники предпочитали возвращаться к себе домой кружным северным путем, далеко за Стальными Скалами. Войск в Долине поубавилось; поубавилось и порядка.

      А тогда, наконец, восстали рабы, за одну ночь вырезав почти все население между стенами Пыльного и крепостью Алмазный Брод. Дым колыхался вонючей черной периной, речки со склонов текли багровым. Упорядочить бунт получилось только через неделю, когда большую часть деревень успели спалить. Теперь грелись плодовыми деревьями да виноградными лозами. Немногие горожане, уцелевшие в Пыльном после всех передряг, предпочли бы сдаться — все равно кому. Лишь бы их, наконец, перестали бить. Но рыцарский гарнизон крепко держал и старый форт и новую крепость, а посредством их держал стены и ворота Пыльного. Покойный Верховный Король больно уж хорошо вышколил армию: даже после того, как она превратилась в разрезанного лопатой червяка, каждый кусок червяка оставался опасен.

      Восстание продержалось до тепла, когда Империя начала перебрасывать на скатах первые десятки обученной новой армии. Тогда как-то сразу сдались и Громкий Камень, и Алмазный Брод, и сам город Пыльные Ворота. На смену отряду Эсдес прибыли Мейн и Тацуми; тут зима нанесла свой последний удар. Глядя на спрыгнувшую со ската пару, генерал просто не почувствовала ничего. Более того, и не удивилась собственному равнодушию. В тот момент и в тот день ее больше беспокоили посты; удобное размещение прибывающего гарнизона; его величина — явно недостаточная для контроля почти пятиста пленников, из-за чего их придется держать под замком; следовательно, восстановительные работы начать все еще некому. А тогда как бы не прозевать время для сева, погоду подождать не попросишь...

      Из девяти ветеранов, сопровождавших Эсдес зимой, до тепла дожили трое. После битвы с Королем маленький отряд старался в открытый бой не вступать. Обнажать мечи пришлось только при обуздании бунта, но там ветераны подтвердили свою грозную славу и убить себя не позволили.

      По прибытию смены все три ветерана попросили вполне заслуженной отставки, которую и получили. Двое присмотрели себе кусок земли с полуразрушенными домами, а третий вместе с бывшим настоятелем остался в соборе Пыльного. В храме остался и Хорус. Поначалу радуя настоятеля успехами в постижении веры, через несколько лет Хорус осмелился трактовать веру по-своему, что и привело к самой знаменитой ереси за все существование Империи.

      С одним из обратных скатов Эсдес возвратилась в Столицу, и теперь сидела на подоконнике собственного дома; мысли двигались медленно и плавно, как нежные белые облака в чисто-синем небе. Под облаками в Столицу вбежала девочка-весна, равно небрежно разбрызгивая лужицы, смех и солнце.

      “Вот и вернулась, а все никак не согреюсь... Тацуми как перелистнутая страница в книге: хорошо, приятно вспомнить, но — прошло! Надежда упорно разводит нас подальше друг от друга, а мне и все равно...”

      Эсдес поглядела на редкую зелень столичных улиц. Вспомнила густые заросли Долины; потом некстати вспомнила горелую щетину, оставленную вместо них восстанием рабов. Помотала головой, стряхивая неприятное воспоминание. Опустила взгляд: под окном Носхорн в стильном черном кителе с алыми аксельбантами Генерального Штаба говорил Еноту, одетому в хороший, новый, но все-таки гражданский кафтан:

      — Не пора ли нам прояснить одно дело, что я обещал на походе? Мы вернулись с холода...

      Енот поежился, не спеша соглашаться с последним. Ответил, тем не менее, согласием:

      — Разумеется. Вы же про вызов?

      “Эти-то чего не поделили?”

      Двигаться не хотелось, но и вмешаться бы надо... Эсдес прошла в комнату, перед зеркалом оправила собственный китель, прихватила фуражку, и заторопилась вниз по лестнице. На ступенях перед выходом во двор она остановилась и прислушалась: клинки пока не скрежетали. Носхорн повторил:

      — Енот, осталось одно дело к вам. Помните про поединок?

      — Разумеется, — ровным голосом ответил Енот.

      На лестнице позади Эсдес затопал еще кто-то; генерал, не оборачиваясь, условным жестом приказала ему молчать. Носхорн же сказал:

      — Я беру свой вызов обратно. Вы, разумеется, можете назвать меня трусом или подлецом, если желаете.

      — Трусом? — изумился Енот. — После того, как вы были со мной в соборе Пыльного? Подлецом, после того, как я сам оставил Вилли с лесными братьями на верную гибель посреди снежного поля?

      После небольшого промежутка тишины Енот ответил:

      — Нет, барон. Если кто и назовет вас так, то не я.

      Подслушивать дальше выходило совсем уж неприлично; выйдя на крыльцо, генерал решительно вмешалась:

      — Относительно верной смерти — твой расчет оправдался, Вилли же не стоптали. Ты же и парик заранее припас. А то ведь, когда ты впервые заговорил о приманке, я уже приготовилась состригать волосы.

      Мужчины хмыкнули.

      — Не догадался, — слегка улыбнулся Енот, рассеяно поглаживая рукоять Третьего Проклятого. — А особо хитрого расчета там и не было. Проскочила мысль, что не разгонится конница по руинам. По улицам могла бы, но их под снегом не видно. С того и замыслил...

      Следом за Эсдес на крыльце появился Вал, и тут же заалел щеками, как мальчик; совершенно не понимая, как себя держать, отступил к стене и уткнулся взглядом в мощение двора. Синеволосая продолжила:

      — Но и у меня тоже к тебе дело, что я обещала в походе. Относительно Тацуми.

      Енот выпрямился и развернулся, но не сказал ничего.

      — Енот, а ты правда ко мне неравнодушен? — шарахнула Эсдес так же откровенно, как обсуждала с Валом того же самого Тацуми.

      И вот здесь Енот ухватился за рукоять плотно:

      — А что, не видно? Мы сколько раз одной кошмой укрывались, сколько наворотили в Пыльном, сколько ночей просидели за разговорами... Что еще осталось неясным?

      — Но ты ведь мог приказать. Вы же победили. Ты вытащил меня из тюрьмы, ты так трогательно пыхтел, отстаивая меня на суде...

      Енот убрал руки с меча. Фыркнул:

      — Ты Тацуми приказать пробовала? Когда он у тебя в ошейнике сидел?

      Вал вжался в стену еще плотнее. Носхорн, кажется, даже перестал дышать. Не стеснялась только сама Эсдес:

      — Дай мне твой знак. Твой личный.

* * *

      А личного знака-то у меня и нет...

      Звезду? Но я ничем не заслужил ее. Ни в сабельный поход, ни на Кронштадский лед; ну да и Тамбовское восстание тоже зато подавлять не пришлось.

      Крест? Верую не в господа бога нашего, но единственно в то, что квадратный сантиметр стали выдержит две тысячи сто килограммов, сварной же шов только тысячу пятьсот восемьдесят...

      Серп и молот? Пасифик? Свастику? Могендавид? Король датский евреем не был, а нацепил, чисто Адольфа позлить... Это не у него дочь-принцесса грузовик водила?

      Отвлекся. Не стоит ерничать с этим. Понимать надо, кто вопрос задал; да еще и взвесить, что стоит за вопросом!

      Какой знак ни возьми, а чем-то плохим он известен в мире. Андреевский крест — горькой судьбой командира Второй Ударной. Британский флаг — первыми в мире концлагерями. Погоня и Рарог — слишком тесным знакомством с устроителями Хатыни... Во многия знания многия печали; про всякий знак внутренний голос что-то нехорошее шепчет.

      Радугу детям — и ту не вернули!

      — Барон, у вас бумага и перо всегда при себе. Нельзя ли...

      Носхорн молча протягивает четвертушку, перо, свинчивает крышку с чернильницы-непроливайки.

      Рисую шестиконечный крест — не католический, не православный. Почти лотарингский, только равноплечий, с толстыми перекладинами. Короткевич писал — “Старая, времен еще воеводы Волчьего Хвоста, языческая эмблема здешних мест”. Про язычников я тоже знаю немало страшного, но они хотя бы далеко по оси времени.