Грибная красавица

Она

Их долго не было. Я бы с удовольствием понаблюдала за тем, как судья будет решать проблему с письмом, но увы. Такие вот развлечения теперь пожалуй единственное, что мне остается. Особенно эмоции красавчика. Он наконец вернулся в зал суда, на его лице смешалась целая гамма чувств: растерянность, злость, недоумение и кажется разочарование. Странное дело — эмоции других людей я могла почуять, только когда на меня накатывал приступ. Но вот чувства красавчика, особенное сильные, я иногда ощущала и в нормальном состоянии. Поэтому меня так тянуло к нему. Скоро последняя петля ляжет на положенное место, и я смогу насладиться полной картиной, сотканной из узора интриги.

Меня, тринадцатилетнюю сорвиголову, заперли в холодном каменном монастыре, вырвали из привычного вольного уклада жизни, заставили зубрить молитвы и читать жизнеописания святых заступников. А потом наставница Камаргу придумала для меня настоящую пытку. Она заставила меня плести кружева, занятие, для которого требуется усидчивость, кропотливость и главное терпение! Петли сползали, нити запутывались, я злилась, рвала нить, ломала спицы, швыряла рукоделие в мастерицу, которая терпеливо сносила мои выходки. Ее кротость бесила меня больше всего, приступы бессильной ярости накатывали на меня так, что я бросалась с кулаками на бедную женщину. Потом объявила голодовку. После недели отказа от пищи я так ослабла, что не смогла бы ложку поднести ко рту, даже если бы захотела. И тогда ко мне в келью заглянул повар. Я даже не знаю, как его звали. Он был просто безликим кухарем на монастырском дворе, готовил и обслуживал трапезы послушников и сановников.

Он принес с собой нож и несколько луковиц. Сел ко мне на кровать, посмотрел на меня исподлобья и сказал:

— Юная вояжна, вы не спите, я знаю.

Он подвинул к кровати столик, ловким движением разрезал луковицу пополам и начал очень быстро, но тонко и ровно нарезать половинки на мелкие кубики, продолжая при этом говорить.

— Я был когда-то на вашем месте. Меня отдала в монастырь родня. Лишний голодный рот в семье. Я бесился, как вы сейчас. Меня отправили на кухню, помогать кухарю. Заставили резать лук, от которого разъедало глаза. Я ненавидел семью, ненавидел лук, ненавидел всех вокруг. А когда ненавидишь что-то делать, у тебя ничего толкового и не выйдет. Пока однажды...

Он остановился на секунду, взял новую луковицу и продолжил свое занятие:

— Пока однажды я вдруг не представил, что режу не лук, а своих обидчиков. Что от того, насколько ровнее будут кубики, зависит, сколько боли я им причиню. Что луковый сок, разъедающий мои глаза, это их кровь. С тех пор я никогда не плачу, когда режу лук.

Он собрал нарезанные кубики в миску, поднялся и ушел. От острого запаха лука на мои глаза навернулись слезы. Я прекратила голодовку и с остервенением взялась за плетение. Вытягивая очередную петлю, я с упоением представляла, что вытягиваю не нить, а жилы своей мачехи, бабки, наставницы Камаргу. Монастырские святоши очень удивились, когда я потребовала цветных нитей для кружев. Я не сразу преуспела, но скоро мои кружева стали изысканней, чем у мастерицы. Я искренне любовалась тонкими плетенными узорами, найдя извращенное удовольствие в ранее противном занятии.

Чем сложнее узор, тем приятней его завершать. Я так задумалась, что пропустила мимо ушей объявление судьи о завершении процесса, и очнулась, когда для обвинительной речи встал инквизитор. Он был невероятно хорош в своей мантии, такой искренний и пылкий. Я подумала, что моя прихоть мне дорого обошлась, но ей-богу, оно того стоило!

— Ваша честь, я долго готовил обвинительную речь, но теперь... не стану ее произносить. Представленные в суде доказательства и свидетельства более чем убедительны. Хочу обратить внимания суда только на одно. — Инквизитор подошел к обвиняемой, резким движением схватил ее за руку, сдернув с нее перчатку, и поднял ее, демонстрируя окружающим. — Взгляните на руки этой женщины! Это рухи старухи!

Колдунья вырвалась и злобно зашипела.

— Это еще одно убедительное доказательство. Она только выглядит молодой, но я видел ее истинный облик, облик ее внутреннего демона. Мерзкая злобная старуха! Ради своего безумного желания остаться юной эта нечисть погубила жизни сотни детей. Она заслуживает самого строгого наказания — смертной казни!

Красавчик замолчал, на его лице была усталость. Он опустил глаза и очень тихо продолжил:

— Поэтому прошу у суда очистительного огня для обвиняемой, чья вина была полностью доказана. И еще... Я хочу попросить прощения...

Он поднял глаза и взглянул в зал.

— Прощения у всех родителей, чьих детей не смог защитить. Простите меня. У всех детей. Я прощу прощения...

Толстушка в простой одежде рядом со мной негромко всхлипнула. Как трогательно! Я презрительно скривилась и, когда он поднял глаза, показала ему язык. Ребячество, но терпеть не могу таких вот сентиментальностей. Он осуждающе покачал головой — ну просто сама праведность! — взял со стола бумаги и продолжил, читая с них:

— Прошу прощения у Максима, погибшего 15 июля 948 года. У Ирмы, погибшей 21 июня 948 года. У Лены, погибшей 13 мая 948 года. У...

— Ваша честь, я требую прекратить этот балаган! — подскочил защитник, но был остановлен взглядом судьи. Инквизитор продолжил, а я окаменела. Он зачитывал всех, чьими именами были подписаны зелья в кабинете у колдуньи. Зачем он это делает? Кому это нужно? Родителям? Да большинства нет в зале, а иным и вовсе все равно. Погибшим? Они не услышат. Суду? Или все-таки это необходимо самому инквизитору? Чтобы успокоить собственную совесть? Я сжала руки в кулаки, чувствуя, как красная пелена яростного бешенства застилает глаза. Я поступила точно также. Обезумевшая от боли и ненависти семнадцатилетняя вояжна, только что переступившая черту, чтобы уничтожить своего мучителя, я тогда захватила власть. Согнала в монастырь трясущихся от страха крестьян и дворовых, поставила перед ними связанных святош на помост и вершила свою месть. Но, перед тем как поднести факел к костру и сжечь этих лицемеров, я стала называть по памяти имена всех жертв, что погубил колдун с молчаливого согласия и одобрения этих мерзавцев. Я помнила их всех, и мне не надо было заглядывать ни в какие бумаги. Я называла имена и думала, что это освобождает меня от мучительных воспоминаний. Первая жертва — опустившийся крестьянский мужичок, его колдун убил просто и незатейливо, стукнув по голове. Свет померк в его глазах с каким-то детским удивлением на несправедливость жизни, а я впервые увидела чужую смерть так близко, что почувствовала ее гнилое дыхание. Остальные жертвы умирали долго и мучительно, и я помнила все, и многое отдала бы за то, чтобы забыть.

Я вновь чувствовала мерзкий запах обгорелой плоти и опустошение в душе, которое даже казнь продажных церковников не смогла заполнить. Словно наяву. Из носа закапала теплая кровь. Если я сорвусь здесь, прямо в зале суда, это будет означать конец всем планам. Уткнувшись носом в платок, я успела поймать взгляд инквизитора, который смотрел на меня с жалостью. Мне не хватало воздуха, а его жалость воткнулась как острый кинжал в грудь, и я теперь захлебывалась собственной злостью. Никто не смеет меня жалеть! Пусть ненавидят, боятся, презирают, что угодно, только не жалость. Я склонила голову к коленям, а толстушка успокаивающе похлопала меня по спине. Единый видит, каких усилий мне стоило, чтобы не вцепиться ей в лицо.

— ...У Катрин, погибшей 13 июля 948 года. И еще у тех детей, чьи имена не были подписаны. У тех маленьких безымянных и брошенных бродяжек. Я не смог вас спасти, но ваша смерть не останется безнаказанной, обещаю. Я сделаю все для этого. И еще раз простите.

Красавчик сел на свое место и сцепил руки в замок, аж костяшки побелели. В зале стояла оглушительная тишина. Я тщетно пыталась восстановить дыхание. Судья обратился к отцу Бульвайсу:

— Ваша речь, господин защитник.

Здоровяк вскочил и начал что-то говорить, но зал словно очнулся. Свист, осуждающие выкрики и топот. Судья пытался призвать к порядку, но отец Бульвайс вдруг резко сник и отказался от слова.

— Если стороне защиты больше нечего сказать, то суд удаляется...

— Постойте, ваша честь! — мне стоило огромных трудов поднять руку и выровнять дыхание. Я знала, что выгляжу ужасно: бледная как смерть, с запекшейся кровью на лице, полубезумные глаза. Но я должна завершить узор! — Насколько мне известно, любой может выступить в защиту обвиняемой. Я хочу воспользоваться этим правом.

Судья удивленно переспросил:

— Вы хотите выступить в защиту?

— Да, ваша честь! — сказала я и направилась к стойке свидетеля нетвердым шагом. Меня слегка пошатывало, поэтому я вцепилась руками в стойку. Дыхание сбивалось. — Я хочу просить вашей милости для обвиняемой, не лишайте ее жизни.

Зал возмущенно загудел, не понимая моего поведения. Красавчик теперь смотрел на меня с удивлением и досадой, жалость пропала, и я вновь смогла дышать ровно. Я молчала до тех пор, пока в зале не установилась тишина. Тогда я подняла глаза и со злостью продолжила:

— Посмотрите на нее. Какая она красивая и молодая. А вы... вы всего лишь презренные людишки, грязь под ее ногами, посмели ее обвинить! Ваши дети — просто кусок мяса, которым пользуются, чтобы убрать лишнюю морщинку возле глаз! Вы живете только для того, чтобы жила она! — ропот в зале усилился, с носа капнула кровь мне на рукав, и я была вынуждена замолчать, чтобы отереть ее.

— Именно так считает обвиняемая! Она не раскаялась и не осознала того, что натворила. И когда ей назначат смерть на костре, что произойдет? Она взойдет на костер, молодая, красивая, вселяющая ужас, окинет зевак на площади презрительным взором и примет смерть с гордо поднятой головой. Именно такой ее запомните вы, ваши дети, и ужас будет жить в ваших сердцах. А так не должно быть. Поэтому я, ваша честь, прошу обречь обвиняемую на жизнь и смерть. Смерть от старости. Она должна состариться, ведь именно этого она так панически боится. Посадите ее в клетку, выставьте на всеобщее обозрение на главной площади и пусть, пусть она сполна насладится старостью! Вы видели ее руки, ей пятьдесят восемь лет, так что вам не придется ждать долго. Скоро, совсем скоро ее лицо покроется морщинами, волосы поредеют, начнут выпадать зубы, обвиснет грудь. И вы, придя однажды на площадь, увидите там не ужасную и прекрасную колдунью, а всего лишь злобную ущербную старуху, которая может вызвать разве что отвращение и презрение! И страх уйдет...

Я замолчала, потом поклонилась судье и побрела на свое место, зажимая нос платком. Тишину зала нарушил истеричный смех колдуньи.

— Никогда такого не будет, поняла! Я никогда не состарюсь, я лучше себе вены перегрызу, сука!

Судья постучал молотком.

— Тишина в зале! Господин обвинитель, у вас есть что добавить?

Красавчик отрицательно покачал головой.

— Вот, держи, как и обещала, — я протянула маленький пузырек Анне, присев рядом с ее креслом во время перерыва.

Она вытянула израненную слабую руку из-под накидки и крепко вцепилась в пузырек.

— Спасибо вам за все, госпожа Хризштайн, — прошелестела несчастная. — Как скоро подействует яд?

— Минут через пять. И дождись оглашения приговора. Помни про наш уговор.

— Конечно, дождусь, — девушка слабо улыбнулась. Ее лицо не тронула страшная плесень, поэтому оно было до дрожи красиво и печально. — Теперь я могу умереть спокойно, я увижу как моя мать...

Я замерла на секунду, проклиная себя. Ненавижу утешать!

— Послушай меня внимательно. Та женщина, что сидит сейчас на скамье подсудимых, это не твоя мать. Это не та женщина, что родила тебя, кормила, заботилась, любила.... Понимаешь? Твоя мать умерла тридцать лет назад, когда сделала тот роковой выбор и стала колдуньей. Теперь там сидит проклятая тварь в ее теле, не человек, запомни это!

— Вы правда так думаете? — на глазах Анны блестели слезы. — Но почему же она так поступила? Почему выбрала колдовство?

— Она просто была слаба. — Я досадливо покачала головой, на меня внимательно смотрел инквизитор, который явно вознамерился выяснить отношения прямо сейчас. — И ты тоже слаба. Потому что выбрала смерть вместо того, чтобы жить. Мне конечно выгодно твое решение, но все же...

— Мне незачем жить, госпожа Хризштайн.

— Не выдумывай. Пока ты дышишь, всегда есть ради чего жить.

— Госпожа Хризштайн, — к нам подошел профессор Кривож. — Я могу вас попросить об одолжении?

Я презрительно взглянула на него. Еще один малодушный глупец, по вине которого колдунья получила столько времени!

— Думаю, меня арестуют сразу же после суда, поэтому хочу вас попросить позаботиться о моей библиотеке. Прежде чем в дом нагрянут стражники. Эти невежды могут просто уничтожить книги. Я хочу пожертвовать библиотеку Академии, я собирал ее всю свою жизнь! Пожалуйста, обещайте. — В глазах старика стояли слезы.

— Ладно, — буркнула я, намереваясь уйти.

— И еще одно. Не откажите. К нам в дом недавно приблудилась собачонка, на днях она ощенилась и издохла. Осталось пять щенков. Анна о них заботилась по мере возможностей.

Девушка согласно кивнула, на ее лице появилась робкая улыбка.

— Заберите щенков, раздайте кому-нибудь. Или утопите, чтоб не мучились.

Вот только этого мне не хватало! Я отрицательно покачала головой.

— Прошу вас, — Анна взглянула на меня. — Не дайте им умереть. Они такие маленькие и беззащитные. Как те несчастные, что гнили в подвалах моей матери. Пожалуйста...

— Ладно.

— Обещайте! Я знаю, что вы сдержите обещание.

— Ладно, обещаю.

Я уже почти успела вернуться на свое место, как мою руку больно перехватил инквизитор.

— Каких еще сюрпризов мне ждать от вас? — зло выдохнул он мне в лицо.

— О, господин инквизитор, вы хотите расплатиться прямо здесь, в зале суда? Впрочем, я не против, давайте! — Я закрыла глаза и сложила губки бантиком.

Он толкнул меня на лавку и сквозь зубы прорычал:

— Лицемерка! Чтоб сидели тихо и дождались меня, у меня к вам очень много вопросов!

Ну уж нет, после суда у меня свои планы.

— Церковный суд города Кльечи постановил: признать обвиняемую, помчицу Этну Малко виновной в богопротивном колдовстве, убийстве Катрин Картуа, похищении девицы Хризштайн, преступлениях против собственных дочерей, Анны и Янки Малко. Посему, суд приговаривает обвиняемую к лишению титула и имени, отлучению от Святой Церкви и казни.

В зале сделалось очень тихо.

— Я рассмотрел просьбу защиты и учел пожелания обвинения. Я не могу позволить обвиняемой умереть от старости, потому что расходы по ее содержанию и охране лягут на городской совет, считаю это несправедливым. Также не могу допустить, чтобы обвиняемая оставила после себя страх в сердцах горожан. Поэтому приговариваю ее к мясной казни. — Судья обвел взглядом зал суда и сделал пояснения, поскольку мясная казнь была неизвестна многим горожанам.