Он все-таки рискнул — остался в одной рубахе, спрятав под нее крылья, но не примотав их. Перед тем, как лечь, ощупал нос — тот был распухшим и ныл, и, вероятно, под глазами уже налились черные синяки. Но лечить себя было опасно, вдруг кто-то обратит внимание на слишком быстрое заживление перелома.
Спал он плохо. Тухлый, влажный смрад Лакшии — похожий на вонь от разлагающейся туши большого зверя, — как и крики с улиц, как и ощущение недоброго взгляда кого-то жестокого и огромного, — заставляли его ворочаться, ежеминутно открывать глаза и таращиться в темноту. Поэтому и встал очень рано, и, одевшись, спустился вниз, на задний двор харчевни.
Там с телеги, в которую был запряжен охонг с перемотанными тряпьем острыми передними лапами и сеткой на щелкающей жвалами морде, сгружали на влажную землю толстые стволы древовидных папоротников — полых, с причудливыми завитками на срезах. Хозяин отчаянно торговался с владельцем телеги, ругался, плевался, сквернословил — впрочем, дровосек, не уступающий Якоши в телесной мощи, от него не отставал. Оба получали необычайное удовольствие.
Макс достал себе из колодца воды — пахнущей той же тухлятиной, что и все вокруг, — и, преодолевая брезгливость, напился, стал умываться.
— Колун бери, — крикнул ему хозяин, только что хлопнувший дровосека по рукам и удовлетворенно отсчитавший несколько монет из кошеля, висевшего на поясе. Точнее, под поясом — под огромным брюхом, выглядывающим между широкими холщовыми штанами и серой рубахой. — Справишься, иди есть — девки проснутся уже, приготовят.
Рубить полые стволы оказалось легко — если бы только не проклятая жара! По спине под вновь перемотанными крыльями тек пот, и Макс с неудовольствием подумал, что если он тут задержится хотя бы на неделю, будет благоухать так, что смрад столицы покажется ему цветочным ароматом. Впрочем, здесь все так пахли.
Он работал топором и уже заканчивал собирать дрова в поленницу, когда во дворе показалась Венин с двумя ведрами, подошла к колодцу. Руки ее все были в синяках, как и шея. И на лице краснел кровоподтек на всю щеку — еще не успевший налиться синим, и глаз заплыл.
"Это тебя не касается, — привычно сказал он себе. — Ты не спасешь всех женщин этого города. У тебя другое дело. Нельзя вызвать подозрения".
Макс отряхнул руки, подошел к колодцу — женщина как раз тянула из колодца ведро на веревке. Он перехватил веревку, помочь — и Венин испуганно взглянула на него и опустила глаза.
У нее был взгляд агонизирующего живого существа.
— Полей, — попросил Тротт, и она послушно опрокинула ведро ему на руки. Во двор вышел хозяин, оглядел поленницу, удовлетворенно крякнул, кинул Максу монетку.
— Хороший ты работник, Торши. Венин, еды ему дай быстро! Шевелись, ленивая личинка! Ты еще сегодня свою пищу не отработала!
Женщина поспешно подхватила полные ведра, чуть прихрамывая, пошла к харчевне. Макс посмотрел ей вслед — скособочено шла. Будто ребро сломано или отбито что-то справа.
— Не бережешь ты своих девок, — проговорил он ровно, отряхивая ладони.
— А, — махнул рукой Якоши, — эту поломают, другая придет. Их на улицах знаешь сколько? За счастье посчитают. Это Венин из храма пришла, там жизнь сытая была, так нелегко ей. Другие посильнее, с грязи взял, так руки мне целуют. А эту разукрасили, — он расхохотался, — ну и что? Поутру мне за ущерб заплатили. Или, — хозяин, сощурившись, глянул на Макса, — хотел ее помять счас? А? А-ха? — продолжил гоготать он. — Так бери, разрешаю. Что ей, бабе, сделается-то? Одним больше, одним меньше.
— Возьму, раз разрешил, — согласился Тротт. — Мне бы нос еще поправить, хозяин.
— Да надо, — сказал Якоши добродушно, хлопнув Макса по плечу, — страшен ты, Торши, как смерть. Скажу ей, пусть мазь возьмет. И вот что, в храм сходи потом. Нельзя без храма, шептаться начнут.
— Да я первым делом туда собирался, — кивнул Макс, — но куда ж с такой мордой идти, хозяин? Только богов гневить. Сойдет хоть немного — и тут же схожу.
Он поел какой-то вязкой каши — Венин хлопотала тут же, вычищая очаг, и на висках ее блестели капли болезненного пота. Другие женщины, выглядящие куда здоровее, что-то готовили на кухне.
Макс встал — спина Венин замерла. Но он еще сходил за водой, и только когда вернулся с ведром, сказал:
— Пойдем. — И шагнул в сторону лестницы.
Женщина пришла через минуту, сжимая в руках все тот же горшочек. Макс снова сел на кровать, задрал голову — и она ловко нанесла мазь. Пока он размазывал остатки под глазами, поставила горшок на пол, легла рядом на грязные доски — и, подтянув ткань своего одеяния до пояса, раздвинула ноги, глядя в потолок.
Макс никогда не был впечатлительным — и спокойно препарировал трупы, и исследовал язвы от редких болезней, да и ужасов за жизнь нагляделся — как и любой, связанный с здравоохранением. И давно уж приобрел профессиональную циничность и хладнокровие. Но от этой тупой покорности и животного страха в глазах, от кровоподтеков и ссадин, покрывавших все тело — и запекшейся крови на бедрах — ему стало плохо.
— На кровать ляг, Венин, — сказал он как можно нейтральнее, протягивая руку, чтобы помочь встать.
Она с трудом приподнялась и ткнулась ему в руку губами.
Тротт выругался так зло, что она вздрогнула, отстранился. И ждал, пока женщина снимала свое тряпье и забиралась на кровать. Только тогда присел рядом на корточки, прощупал ребра с одной стороны, коснулся распухшего, лилового бока. Венин дернулась и тихо-тихо застонала.
— Потерпи немного, — он аккуратно прошелся по ребрам, стараясь не смотреть на плоскую грудь в синяках. — Тут, похоже, перелома нет, но трещина — точно. Убьют тебя здесь, — Макс зачерпнул из горшочка мазь. Женщина не отреагировала. И правда, к чему сказал? Будто она сама этого не знает.
Смазал ей бок, лицо, поколебавшись, прикоснулся к бедрам. Она не шевелилась — но он все же убрал руку.
— Тебе нужно промыть, — Макс взял ее ладонь, положил на лобок. — Здесь. И обработать внутри. Встань, я сейчас дам тебе чистую ткань. Сделаешь сама, я не буду смотреть, — он поставил на кровать мазь. — Давай, не смотрю я, видишь? Закончишь — скажи мне.
И отвернулся к окну.
За спиной долгое время не слышно было ни шороха. Затем раздался скрип, осторожные шаги, плеск воды — долгий, рваный. Чавканье мази — и поспешные, испуганные движения, сопровождаемые нервным дыханием.
Его почти тошнило от своей "доброты". Помыться дал, синяки смазал. Герой.
— Погано тут у вас, — сказал он с внезапной откровенной тоской, глядя на грязную улицу, по которой двое мужиков тащили третьего, избитого. — Всего день здесь, а уже поперек горла ваша столица. Денег заработаю на дорогу и обратно пойду. Сил нет моих.
Сзади раздался стук. Он обернулся — Венин, как была, голая, стояла перед ним на коленях, схватившись за куртку, и что-то мычала.
— Боги, — выдохнул он, — ты что?
Поднял ее, пачкая мазью куртку. Она хрипела, силилась что-то сказать.
— С-сы сыабооой, — прохрипела, она, наконец. — В-выазьммиии мыения сыебеее...! Т-ты дыо-брыыый!
Гребаный герой! И что теперь делать? Когда непонятно, сколько займет сбор информации здесь, да и потом — куда она сможет дойти с ним, по лесам, чуть ли не два месяца ходу? С ней не уйдешь, если будет погоня или встретится в лесу одна из огромных тварей — а она обязательно встретится.
— Я не могу, — проговорил он с сожалением, глядя в глаза, в которых тухла робкая надежда — как у собаки, которую поманил лаской и захлопнул дверь перед ее носом.
Венин замотала головой, шагнула назад и рухнула на топчан, поджав худые, покрытые синяками ноги к животу. И тоненько, мучительно замычала-заплакала.
— Поспи, — сказал он тихо. — Я заплачу хозяину за твое время. Это все, что я могу сделать, Венин.
Она не ответила, скуля и размазывая по лицу слезы — и Макс малодушно сбежал оттуда, потому что чувствовал себя подонком не меньшим, чем те, что насиловали ее. Милосерднее было бы прирезать ее, чем делать то, что сделал он.
Якоши был на кухне — мешал огромным черпаком в котле что-то, воняющее хмелем и тухлой водой, пробовал, удовлетворенно чмокал губами. Обернулся, ухмыльнулся.
— Потешился, странник? А где девка?
— У меня пока побудет, — буркнул Макс, — одежду мне штопает, пока я по городу пройдусь. Бабье это дело, разрешишь? Отплачу, вечером бесплатно на тебя поработаю.
Хозяин завис, что-то прикидывая, кивнул и отвернулся — снова мешать свое варево.
Дома в столице были построены хаотично — улочки были кривыми, часто заканчивались тупиками. С восходом светила от грязи стали подниматься испарения — однако чем ближе Макс подходил к торжищу, тем больше на улицах становилось народу. Кто тащил воду, кто — перекинутые через плечо связки овощей или голубей. Все чаще попадались маленькие лавочки — мужчины в длинных рубахах, в кожаных шапках-конусах зазывали клиентов, расхваливая товар. Женщин практически видно не было — редко когда за важно выступающим мужчиной семенила, опустив глаза в землю, жена или рабыня. Жены были чуть чище и одежды на них было больше. Тут же, на улицах, продавали мясо — маленькие местные козлики паслись рядом с только что освежеванными тушами, копаясь в кучах зловонного мусора. На окровавленных кусках мяса роились зеленые мухи. Горожане останавливались у лавок, заводили громкие разговоры — но Макс двигался дальше, на базар. Где еще во всех мирах можно узнать больше новостей, как не на базаре?
Впрочем, о предстоящей войне и уходе в благословенную землю говорили все. И горожане вокруг , и наемники вчера в харчевне.
Из обрывков разговоров солдат он понял, что часть из них ждут приказа командиров выдвигаться к лагерю — и от безделия спускают последние деньги на выпивку и девок, потому что император обещал всем золотой за каждый день войны. Наемники были практичнее — собирались поступать на службу к ближайшим от Лакшии тха-норам. И одновременно смелее в мечтах, громко размышляя, сколько золота смогут взять в новой земле, и как распорядятся им.
— Говорят, каждому надел земли будет, — вещал вчера один, — сами баронами станем. И рабов сколько угодно будет. И рабынь.
— Какой из тебя барон? — ржал другой. — Ты свою рожу видел?
— А что? — пьяно веселился третий. — Нас отмыть, причесать, и не хуже тха-норов станем!
Тут на него зашикали — шутки шутками, а за излишне резвый язык и убить могут.
До базара пришлось идти долго — и с каждой минутой становилось все жарче, и все больше людей стремилось в одном с Максом направлении. На одной из главных улиц, где стояли уже богатые дома, и которая упиралась в сверкающие на вершине холма дворец и храм-полумесяц, пришлось прижаться к стене дома, опустить глаза. Вместе с ним жались к стене горожане. Между серыми домами волнами распространялась оглушительная тишина.
По грязи медленно, вгоняя лапы-лезвия в чвакающую кашу, ступал огромный тха-охонг с важным всадником на спине. А за ним вейры на маленьких охонгах, как скот, гнали вперед рабов.
Долго шла мимо богатых домов страшная вереница из грязных, голых и безмолвных людей, мужчин и женщин. Долго грязного телесного цвета змея поднималась в храм, и люди старательно не смотрели в ту сторону. И только она скрылась за воротами — как будто единым порывом выдохнули горожане — и зашевелились, заспешили по своим делам.
Народу на базаре была тьма — такое ощущение, что половина города чем-то торговала, а половина покупала у них. Макс ходил, поглядывая по сторонам, посматривал на товары, слушал разговоры. Купил у разносчика местного пива, остановился у группы жарко обсуждающих что-то горожан.
— Говорю тебе, — с нотками фанатика взвизгивал одышливый, краснолицый толстяк, — сам слышал, своими глазами сегодня видел — пусть вытекут, если не правда! Уже привели в храм корм для богов, будет хранительница капища кровь три ночи пить, вопросы богам задавать. Вечером пойдут жрецы по улицам, сообщат о всеобщей ночной молитве! Вот и получит хранительница ответ, когда и где откроются благословенные врата!
— Так вроде ж получила уже, — неуверенно отвечал его собеседник, такой же толстый и рыхлый. — Отчего войско стали собирать?
— В пророчестве, — с нажимом добавил третий, явно страдающий желудком — таким землистым был цвет его лица, — точность нужна. А как ошибется, прогневит богов и тха-но-арха великого? Нет уж, лучше лишнюю жертву принести.
Макс несколько часов слонялся по рынку — одни и те же разговоры повторялись с завидным постоянством и разной степенью фанатизма и страха. Купил дешевую длинную рубаху за две медные монетки — наподобие той, в которую вчера был одет старик и которую носили большинство жителей города, — и пошел обратно в харчевню.
Там было еще душнее, чем обычно. Опять сидели у очага трое охранников во главе с Кешти, а женщины, стоя на карачках, намывали пол. Хозяин развалился за своим столом, вывалив брюхо, вытянув ноги и поигрывая полой палкой. Наблюдал за работой и раздавал указания.
— Венин, — зарычал он на служанку, что возилась у его ног, — что ты все как муха ленивая сегодня? Ишь, помяли немного, в первый раз, что ли? Шевелись! Еще на кухне ничего не готово!
Женщина согнулась, работая тряпкой быстрее, повернулась — и встретилась безразличным взглядом с Максом. Замешкалась чуть-чуть.
— Вот дрянь, — почти любовно протянул Якоши, и легко ткнул ее палкой в бок. Венин дернулась от боли и снова опустила голову.
"Это тебя не касается".
Макс поморщился, обозвал себя идиотом, выдернул из ножен нож — и подбросил его к потолку. Лезвие вонзилось в древесину в центре хозяйского стола. Якоши тут же подскочил, перехватил палку — поднялся и Кешти от очага.
— Нравится нож? — ровно спросил Тротт. — Отдам почти даром.
Хозяин, недоверчиво щурясь, кивнул Кешти — успокойся, мол, — с трудом вытянул нож из стола, пощупал лезвие.
— Что хочешь за него?
— Женщина мне нужна, — объяснил Макс, глядя, как цокает языком Якоши, проворачивая его оружие. — Отдай мне Венин.
— Ишь какой, — расхохотался хозяин. — Лучшую девку? Венин, — окликнул он зычно, — чем взяла-то? Или умеешь что, чего я не знаю? Один раз поимел и уже навсегда хочет, охо-хо!
Женщина предсказуемо не отреагировала, работая тряпкой между ними.
— Сам сказал, на улицах их много, хозяин, — трудно, ой трудно было добавить в голос почтительности, — а у меня женщины нет. Эта ласковая, молчит, работать умеет — мне много не надо.
— Ножом думаешь откупить? — в глазах Якоши блеснул азарт торговца. — Маловато будет. За нее мне каждую ночь платят.
Тротт пожал плечами, протянул руку.
— Не хочешь и ладно. Отдавай. За такой пять таких девок можно купить. А она слабая совсем — еще пару таких ночей и помрет. Смотри сам, так без всего останешься.
Хозяин еще раз придирчиво осмотрел нож. Отдавать не спешил.
— И откуда такой у нищеты бродяжной? Не жалко? Без ножа у нас не выжить.
— У меня кулаки есть, хозяин, заработаю на новый.
Хозяин думал, морщил лоб, вертел нож.
— А кто ж ее кормить будет, странник? Она у меня не только ублажением занималась. И готовит, и убирает, да и я ее, признать, пользовал, как от себя-то отрывать?
