Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Полоз отвернулся.
— Нарушить свое слово? От такого, как я, не ждут верности.
Кольца сжались, выдавливая дыхание. И ребра захрустели.
— Невозможно. Как и невозможно простить. Я не смогу жить, зная, что и они живы...
Разжались. И Великий Полоз, коснувшись груди Янгара, легонько толкнул. Упасть же не позволил, поддержал. Пасть его была розовой, гладкой. И парой сабель в ней — белые зубы. Они выдвигались медленно, и Янгар зачарованно смотрел, как набухают на остриях этих сабель капли яда.
Полоз по-прежнему смотрел в душу.
А страха не было.
Янгхаар не боялся снов.
Укус был стремителен. И боль пронзила все тело Янгара. Он пытался сдержать крик, но не сумел. И в бреду, в жару, скатился с постели.
В крови бурлило пламя. Темное подземное.
Дареное.
И на груди алело пятно.
Янгар прикоснулся к нему и скривился от боли. Краснота расползалась, но жар, странное дело, стихал. Пальцы дергало. Мучила жажда. И Янгар не без труда поднял кувшин с водой. Вкуса не ощутил, выпил все, до капли, но жажда осталась.
Что произошло?
Великий Полоз признал своего потомка?
К утру краснота прошла. И боль тоже, на плече же осталось круглое черное пятно, похожее на свернувшуюся кольцом змею.
— Я сделаю то, что должен, — Янгар накрыл метку ладонью.
Полоз не отозвался.
— Не ходи, — Кейсо не знал покоя с того момента, как Янгар вернулся в Олений город. Каам чуял беду, отвести которую не выйдет. И все же пытался остановить.
Судьба смеялась.
Давным-давно выпрядены нити. И человеку, пусть бы такому, который поднимался на вершину затерянной горы и, преклонив колени, смотрел в озеро, искал в слезах тумана истину.
Но все ж остался он человеком.
А судьба — судьбой.
И тем же вечером она явилась за Янгаром.
Несли рабы яркий паланкин, и северные ветра, любуясь, трогали шелковые покровы, гладили меха, румянили щеки гостьи. Ночь набросила на волосы ее серебряную сеть, и звездами горели в ней алмазы.
— Если у тебя есть хоть капля благоразумия, — произнес Кейсо, глядя, как рассыпается по двору охрана кейне, и опускаются рабы на колени. — Ты не станешь разговаривать с ней.
Белые меха скользили, заметая след кейне Пиркко. И каам добавил:
— Или хотя бы слушать не станешь.
И Янгхаар кивнул: эта женщина была хороша, но...
...в лесу, в Белой башне, которая сменила имя, его ждала маленькая медведица.
Янгхаар Каапо вышел навстречу гостье, и та одарила его улыбкой.
— Я пришла говорить с тобой, — сказала кейне Пиркко и подала руку. — Пустишь ли меня в свой дом?
— Это не мой дом.
Янгар смотрел в лицо дочери Ину, которая должна была стать его женой.
Красива ли Пиркко?
Безусловно.
Невысокая, гладкая, с шеей длинной и белой, прикрытой чешуей золотых ожерелий.
Округло лицо. И нежен румянец на щеках.
Губы подрисованы алой краской. И черным углем подведены узкие глаза.
— Пустишь ли меня не в твой дом? — Пиркко повторила вопрос.
— Буду счастлив, — солгал Янгар.
И паланкин все же поставили на землю. Раскатали перед кейне мягкие ковры. И раскрылся зонт из шкур над ее головой, чтобы снег не оскорбил ее прикосновением.
Медленно она шла, скользила, будто в танце, и синие глаза, глубокие как омут, разглядывали Янгара.
Зачем она здесь?
— Мой дорогой муж очень огорчен тем, что ты отказался служить ему, — сказала Пиркко, сбрасывая серебро шубы. И рабы поспешили подхватить меха. — Он не знает покоя... думает, чем оскорбил тебя...
Легкая улыбка скользнула по губам.
И задрожали перья белой цапли, украшавшие высокую ее прическу.
Приняла Пиркко приглашение, прошла к столу и, сев, взяла золотую чашу с горячим чаем. На ладонь поставила и несколько секунд любовалась узором. Чеканные ласточки парили над рисованным морем.
— Мне нравятся красивые вещи, — Пиркко смотрела поверх чаши, и во взгляде ее Янгару виделось ожидание. Это женщина чего-то хотела, но чего?
— Тогда прими эту в дар.
— Приму, — она вдохнула аромат чая. — Говорят, что твой дом был полон чудесных вещей... и мне жаль, что гордость моего отца не позволила мне увидеть их.
Пиркко склонила голову, и тонкие цепочки, скреплявшие копну черных волос, слабо зазвенели.
— И мне жаль...
...ярость колыхнулась в груди.
И боль сдавила сердце.
— Ты был бы хорошим мужем... лучшим, чем Вилхо, — тень скользнула по лицу Пиркко, слеза повисла на черной реснице. — Он кёниг, но... он не мужчина.
Розовые ноготки царапнули лакированную поверхность столика.
— Мой отец желал славы, но платить за его желания пришлось всем нам. И теперь трое моих братьев мертвы, а сама я... — горестный вздох вырвался из груди Пиркко. — Сама я обречена стать женой живого мертвеца...
Дрогнули ресницы, коснулись белой кожи, затрепетали...
...она умела играть, кейне Пиркко. И Янгхаар залюбовался ее игрой.
— И чего же моя кейне хочет от меня?
Женщина-дурман.
И женщина-яд.
От такой и вправду лучше держаться подальше.
— Я хочу помощи, — рука ее вдруг оказалась рядом — не так велик был столик, отделявший Янгара от кейне. И пальцы, унизанные золотыми кольцами, коснулись ладони Янгара. — Скажи, разве достоин он того, чтобы сидеть на золотом троне?
— Не мне решать.
— Не тебе, но... все знают, что держится Вилхо на острие твоего клинка...
Она замолчала, глядя снизу вверх.
И тишина длилась долго. А ожидание в глазах вдруг сменилось гневом.
— Нет, — ответил Янгар на незаданный вслух вопрос.
— Подумай. Он слаб. И никчемен. Он умирает, но умирая, утянет тебя за собой, — она заговорила жестко, но и сейчас голос ее был нежен. — Кёниг не даст тебе той свободы, которой ты желаешь. Он уже думает, что ты измену задумал.
Пиркко поднялась и обошла стол.
Ее движения стали медленными, тягучими. И оказавшись рядом с Янгаром, кейне наклонилась. Терпкий запах ее тела и розового дорогого масла дурманил. Теплые ладони коснулись щек Янгара, заставили поднять голову.
— Я стану твоей, — Пиркко смотрела в глаза. И губы ее скользили по губам, оставляя на них горький привкус трав. — Ты ведь хотел этого?
Когда-то.
Но с той поры многое изменилось.
— Нет, — Янгар стряхнул ее руки и поднялся.
— Почему?
Гнев появился. И гнев исчез.
— Я клятву давал...
— Клятва? Это лишь слова. А слова ничего не стоят, — Пиркко не желала отступать. Ее близость будоражила. И Янгара раздирало желание: сбросить руку, которая нежно гладила его грудь, и подчиниться ей. — Подумай, забыть о словах несложно. И что будет тогда, Янгхаар Каапо, который мог бы стать моим мужем... и еще может...
...наверное.
...маленькая медведица — уже не человек.
...и нить судьбы, сплетенная с нею, была рассечена давно.
...и стоит ли держаться слова?
— Скажи, чего ты хочешь? — спросила Пиркко, прижимаясь бедрами к бедрам. И руки ее обвили шею. Клеймо на груди вспыхнуло.
И отшатнулся Янгар.
— Уходи, — сказал он хрипло.
Рассмеялась Пиркко-птичка.
И ушла.
Глава 28. Зимние визиты
С уходом Янгара меня охватило странное беспокойство.
Я мерила комнатушку шагами, пытаясь уговорить себя, что нет причин для волнений. Сны — это ведь всего-навсего сны. Слепые пряхи собирают их по крохам из остатков надежд, оброненных слов и ненужных воспоминаний, замешивают в серебряном лунном тазу, сдабривая девичьими мечтами. А после тянут тончайшую нить, из которой вывязывают полог.
И полог этот летит на землю, накрывает незримой сетью души.
Мою и вовсе опутал.
В моих снах звучал голос сердца Янгара. Я видела его, скрытое под смуглой кожей, спрятанное в шкатулке грудной клетки.
Такое живое.
Горячее.
Сладкое.
И во сне я, зачарованная стуком, прижималась к Янгару. Руки мои обнимали его. И ногти росли, превращаясь в изогнутые ножи медвежьих когтей. Они легко открывали шкатулку, и я любовалась драгоценным камнем сердца, изнывая от желания попробовать его на вкус.
Ведь сон — только сон.
Можно.
Нельзя.
Я смотрела на собственные руки, измазанные его кровью, подносила их к носу, вдыхая аромат, тянулась губами, желая снять хотя бы каплю.
И заставляла себя проснуться.
В поту.
В бреду.
В холоде, который все-таки пробрался внутрь. И я понимала, что лишь живая кровь согреет меня, но заставляла себя выходить из Горелой башни. Зима больше не заметала мои следы — человеческие, все еще человеческие. И я радовалась, видя их.
Я не попробую кровь на вкус.
И останусь человеком.
Как долго?
Сердце стучало так громко. И я сама не знала ответа на свой же вопрос.
Так долго, как смогу.
Я собирала хворост и разводила огонь в старом камине. Узкое жерло трубы заросло мусором, и дым наполнял комнату. Я дышала им, кашляя и давясь, но чувствуя его терпкий вкус.
И каждый вечер оставляла в окне лучину.
Но чем дальше, тем четче я осознавала: Янгар не должен возвращаться. Я убью его. Не во сне, но наяву. Однажды просто не сумею устоять перед нежным голосом его сердца. И будет именно так, как я видела: черные когти, раздирающие грудь.
И живое сердце на моей ладони.
Предупредить?
Но послушает ли он... и сумею ли я признаться?
Стыдно. И страшно. И лучше будет, если я просто уйду. Куда? Хотя бы в ту берлогу, которая осталась от Тойву. И я, осознавая правильность своего решения, все же медлила.
Горелая башня стала моим домом.
Не хочу его бросать.
И снова борюсь с собой... ночь за ночью. Сон за сном.
Битва, лишенная шанса на победу — нежить не станет вновь человеком. Единственным союзником — черный змей, наблюдающий за мной с потолка. И в его рисованных глазах мне видится сочувствие.
Я смогу?
Я попробую... А там — как получится.
Но наступило время диких вьюг, и все изменилось вновь.
Три дня ветер выл, срывая голос. И круглая слепая луна повисла на небосводе, будто намертво приколоченная. Даже днем она не исчезала, бледнела лишь. А солнце не смело вытеснить ее.
Мешался свет. Не желтым был, не белым, но красноватым, тревожным. Красил он сугробы, вычерчивая по ним путь для хозяев. И сны стали тревожны.
Я слышала запах крови.
Я давилась слюной и тянулась к своим рукам.
Я кричала, просыпаясь, и снежная буря, разыгравшаяся на четвертый день, разносила мой крик. На него отзывались волки. Знаю, что приходили они к развалинам, кружили, выискивая добычу, но не смели и близко подойти к Горелой башне. Хорошо, пожалуй, утомленная кошмарами, я позволила бы себя убить.
Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.
Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала. И вздрогнув, обернулось.
Холодно стало.
Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.
Стук повторился.
— Кто там, — я подошла к незапертой двери.
— Пусти, девица, ночь переночевать, — раздался скрипучий голос.
И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.
— Здравствуй, матушка, — сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.
За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.
— Спасибо, девонька.
Она переступила порог.
И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались, массивны.
За подолом шубы вползла зима.
— Садись, матушка, у огня, — я подвинула единственный стул к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:
— Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.
И протянула ко мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.
— Конечно.
Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла. Только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно — гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови будто изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.
— Отдохни, матушка, — я подвела гостью к табурету. — Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.
Мороженая рябина.
И зачерствевший хлеб — давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.
— И водички налей, — велела гостья. — Сама садись. Говорить будем.
Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.
Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье — небо зимнее, в прорехах туч. Вышивка — разорванные дороги...
— Признала, — старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. — Но не испугалась.
— Испугалась.
— Но одолела страх. Возьми, — Акку протянула кубок. — Не бойся, это не кровь.
Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета. И хмель смывает тени страха.
— Так-то лучше, — усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. — Говорить будем.
Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился: зеленым стало.
Но жарким.
— Для тебя, — Акку протянула над пламенем руки. — И для меня. А человека оно выморозит... отчего противишься судьбе, девочка?
Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.
— Ты позвала меня и я откликнулась.
— Прости, матушка.
— Ты взяла это проклятье, — она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. — И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.
Что было ответить?
Что я желаю отказаться от своего слова?
Слишком тяжела стала эта ноша?
— Я... не хочу никого убивать, — голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. — Я лучше умру от голода...
...от жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.
— ...или замерзну насмерть... но я не стану убийцей.
— Станешь, девочка, — с печалью произнесла Акку. — Подойди ближе. Сядь.
Она указала на место у своих ног. И когда я села — как можно было отказать богине — Акку коснулась пальцами моей щеки.
— Не плачь, дитя.
— Я пытаюсь...
— Вижу, — она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. — Ты пытаешься. И мучишь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет... но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?
Наверное, потому, что их нет.
— А твой отец? — спросила Акку.
Ерхо Ину... он никогда-то не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |