| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Брухва спешил тянуть силу.
И я, отчаянно пытаясь выиграть мгновенья, рвала его плетение.
Но где мне устоять перед хозяином дорог. И выбравшись из башни, которая сама, казалось, пошатнулась, накренилась, готовая рухнуть, превратиться лишь в груду камней, я вдыхала раскаленный воздух. Пила его, черпала чужую волю, грязную, как вода в сточной канаве.
— Хийси... — шипел старик, раскидывая плети чужих воспоминаний.
...девочка бежит по горячим камням, смеется, тянет руки...
...старик жмурится, ловит последние капли осеннего тепла. Дни его сочтены, но он счастлив...
...женщина, задумавшись, смотрится в озеро, гадает, куда ушло то, прежнее отражение, в котором она была молода и прекрасна...
Сотни лиц.
И тысячи украденных мгновений, за каждым из которых мне мерещится кривая харя брухвы. И снова слышу шепот его:
— Хийси... слабая...
Слабая.
Я отказалась убивать.
И лишилась той силы, которая отпугнула бы его и любую иную нежить... и теперь незнакомые люди, запертые в памяти брухвы, пожранные им, окружали меня.
За каждым — путь.
И сколько же их...
...раскинулись дороги, сплелись змеиным клубком, ползут, меняются, зовут меня ступить. Всего лишь шаг, Аану... один-единственный шаг и... где ты хочешь оказаться?
В Лисьем логе?
Помнишь ведь овраг за поместьем, тот самый, с ручьем на дне. Ты еще пускала палочки-кораблики с парусами из зеленых листьев. Стены оврага поросли густой травой. В ней удобно было прятаться... и ты пряталась. Целый день проводила там, на дне, не чувствуя ни голода, ни жажды.
...или вот конюшня. Сытное тепло, запах лошадей и сена. Голубиное воркование под самой кровлей. И колючая солома, в которую ты зарываешься, словно в перину...
Сделай шаг, Аану.
Тропа сама ложиться под ноги, узорчатая, что шкура змеиная.
— Нет.
Я переступаю через нее.
И едва не касаюсь другого пути.
Чужой?
Но хочешь, твоим станет?
Судьбу тоже украсть можно. И разве не мечтала ты хоть раз оказаться на месте сестрицы? Чтобы тебя любили также, как любят ее? Решайся, Аану.
И окажешься во дворце кёнига, любимой его женой.
— Нет.
Подумай, Аану.
Роскошь нарядов вместо змеиной шкуры. И драгоценные камни в волосах... золото и серебро... несметные богатства у ног твоих. Власть...
— Нет!
И тропа сворачивается. А брухва шипит, уже, кажется, раздраженно.
— Хийси!
Он бросает под ноги третью дорогу. И в нос вновь шибает запахом гнили.
— Иди, — велит старик, тень которого видна мне. — Твоя. Если не побоишься.
Хранитель путей не лжет.
И я касаюсь босой ступней камня... какой холодный... и не камень вовсе уже — песок. Белый речной. Ракушки проглядывают... куда ни глянь — песок. Он добирается до ограды, сплетенной кузнецами. А я разглядываю железные прутья, каждый — с два моих пальца толщиной. На вершинах их — острые пики. А на пиках — человеческие и звериные головы.
Искаженные болью лица.
Мухи жужжат, вьются над ними.
Снова падалью тянет.
— Ну же, иди, — брухва уже рядом и тычет посохом в спину. — Погляди, что тебя ждет.
Шаг.
Песок ласкает стопы. Нагрелся на солнышке. И присев, я зачерпываю горсть его, чтобы тут же позволить стечь сквозь пальцы. Надо же... я снова чувствую тепло.
— Ну-ну... глупая хийси.
Глупая? Пускай себе.
За оградой — скамьи и много... а на скамьях — люди. Замерли.
— Это пока.
От удара посоха брухвы мир вздрагивает. И люди оживают. Меня оглушают крики, свист...
Что с ними?
Это не ненависть... но лица искажены... и пахнет от них безумием. Оно — одно на всех, словно волна, накрывшая эту толпу, заставляя ее двигаться в едином порыве, подаваться вперед и отступать. Визжать. Плеваться. Швырять огрызками и гнилью...
— Азарт, — брухва облизывает губы. Язык у него синий, распухший, как у утопленника. — Вкусно... будет вкусно.
Он молодеет, напиваясь этой заемной силой.
А я отворачиваюсь и оказываюсь у самых ворот, которые медленно открываются. И толпа замирает в каком-то жадном предвкушении. Слышу скрип ворота и хриплое дыхание рабов, этот ворот вращающих. Гудение веревки.
Совокупный вздох толпы.
И шелест песка под ногами.
— Он здесь, чтобы убить тебя, — брухва пятерней разбирает спутанные волосы. — Если, конечно, ты не убьешь его, хийси.
Человек в железном панцире, начищенном до блеска. В нем, словно в зеркале, отражаюсь я.
Медведица?
Девушка в медвежьей шкуре, слишком тонкой, чтобы защитить от удара.
А человек ударит. Он уже поднял копье и листовидный наконечник его ищет цель.
— Сначала ранит, — деловито замечает брухва.
— Почему?
Мой убийца молод. И красив. Светлые волосы его заплетены в три косы. А борода украшена алыми ленточками. В левом ухе сверкает зеленый камень. А на шее цепь золотая лежит.
Кто он?
Воин.
И толпа приветствует его криками, хлопками, свистом...
— Почему... им нужно зрелище. Это же люди.
Копье замирает, чтобы слететь с ладони. И я чувствую боль... и кровь из рассеченного плеча летит в песок.
— Хватит, — брухва не позволяет алым каплям коснуться песка, сворачивает путь.
Один из многих.
— Твой, — говорит он, почти касаясь меня грязной ладонью. — Возможно, что твой...
— Один из многих, — упрямо повторила я, скалясь. И брухва соглашается:
— Да.
Он уже не враг.
Но и не друг.
— Зачем ты мне показал это? — к моей ладони прилипли песчинки, которые должны были бы исчезнуть вместе с дорогой.
— Просто так, — брухва вновь стар, и синюшный язык облизывает узкие губы. — Ты... хочешь остаться человеком. Но такой дороги нет.
Ложь!
— Пока нет.
Он перебирает пальцами. На правой руке их четыре, на левой — шесть.
— Дороги появляются... иногда.
Мне чудится, что брухва желает меня утешить.
— Но ложью было бы сказать, что такая появится непременно...
Лица отступают. И паутина тает, возвращая меня к Горелой башне.
— ...и что она случится вперед остальных.
Шелестом догоняет.
— Скорее всего, ты умрешь, хийси...
А я понимаю: бежать поздно.
Рассыпается зачарованный круг, пропуская копейщиков. Весеннее солнце ласкает гривы лошадей, скользит по чешуе брони. Ветер разворачивает стяги, с которых на меня смотрит вздыбленный медведь Ину. Его пасть оскалена, и я слышу рык отца:
— Окружить.
— Оборачивайся и уходи, — Кейсо встает за моим плечом. В его руках — палаш, и сейчас Кейсо ничуть не похож на ленивого смешливого толстяка, которого я знаю.
Он хмур.
И сосредоточен.
— А ты?
Разворачиваются цепи, приближаются медленно. И звенит конская сбруя, дрожат стрелы, изгибаются луки, и стрелы готовы слететь с тетивы.
— Уходи... — Кейсо просто разворачивает меня, подталкивая к кромке леса, которая казалась такой близкой. — Я им не нужен.
Но он останется, чтобы отвлечь внимание чужаков.
Вот только их слишком много.
И если вдвоем...
...я не могу убить человека.
...но если напугать.
— Девочка моя, — каам дергает себя за бородку. — Я знаю, о чем ты думаешь. Они не побегут. Их много. У них стрелы. Клинки. Копья.
...а еще я слышу голоса собак, серых волкодавов, которые не знают страха.
— Если вздумаешь напасть, погибнешь.
...но что станет с ним?
— А второй раз твою смерть Янгар не переживет.
Брухва держался кромки леса, стараясь не наступить на тень старого дуба, который раскинул ветви широко, словно желая поймать чужака в заговоренную сеть. Хозяин путей словно дремал, но я ощущала его интерес. И голод.
— Мальчик — единственное, что оправдывает саму мою жизнь, — Кейсо считал стяги и стрелы. — Я... буду знать, что ответить богам. Иди.
И бросить?
— Ты не воин, Аану. А умирать двоим упрямства ради... жаль, лука нет.
Показался мой отец.
Черный жеребец ступал осторожно, косил лиловым глазом на плеть, которую Ерхо Ину сжимал в руке. Он не изменился.
Мрачен.
Зол.
И плеть пощелкивает, ударяясь о голенище сапога.
— Действительно, жаль... хорошая мишень, — Кейсо отвернулся от окна и, схватив меня за плечи, развернул к двери: — Сначала выйду я. Попробую поговорить... жди. Если начнется бой, то оборачивайся и... девочка, пожалуйста, без глупостей.
Я действительно не умею драться.
И я не могу убивать.
— Оставь месть Янгару.
Пообещать? Кейсо ждет.
А я не могу произнести ни слова, лишь киваю. И позволяю шкуре придавить меня к земле тяжестью.
— Эй, — он высовывает в пробоину окна руку с платком. И сорвавшаяся с привязи стрела проносится рядом, разрезая воздух. — Я хочу поговорить! Ину, ты ведь не убивать пришел...
Но убьет, не задумываясь.
— Выходи, — приказал отец, взмахом руки останавливая лучников.
Кейсо оглянулся на меня, и я прочла по губам:
— Не глупи.
Именно.
Уходи, Аану.
Отведи глаза людям, которые забыли про Хозяина путей. Он же, пусть и не друг тебе, но и людям помогать не станет.
Возможно, что не станет.
— Мы, — я сделала еще одну попытку, — мы можем попробовать уйти вдвоем...
— Нет.
И он прав. Отвести глаза одному легко... но воинов сотня.
Брухва, точно уловив мое намерение, покачал головой. Не позволит? Приподняв посох, старик погрозил им. И ветер донес шепот:
— Хийси...
— Выхожу, — Кейсо в последний раз оглянулся на меня. — Ты же разумный человек, Тридуба. И понимаешь, что Янгхаара здесь нет. Ушел он.
— Куда?
Я слышала каждое слово. Все-таки Горелая башня — это моя территория.
— Тебя искать. Он мальчик молодой, горячий... а ты его обидел крепко. Чего ради, Ерхо Ину?
Отец не ответит, сочтет ниже своего достоинства разговаривать с чужаком. Я вижу его лицо, знакомый рисунок морщин. И брови, что сошлись над переносицей. Брезгливо поджатые губы. И черную бороду, которую отец время от времени поглаживает.
— Встретитесь еще, — весело произнес Кейсо, переступая порог башни.
— Встретимся, — Ерхо Ину вскинул руку.
...это не было сражением.
Кейсо успел вытащить палаш, но...
...воздух стал густым, тягучим.
...нежно зазвенели стрелы, поднялись в воздух пчелиным роем.
...я услышала собственный крик.
...голос стрел, пробивающих халат и тулуп.
...и звон палаша, который падает на камни. Долю мгновенья он зависает на собственном острие, словно стальной ивовый лист.
...Кейсо с удивлением смотрит на собственную руку, которая вдруг стала неподъемной.
...и покачнувшись, оседает на землю.
Читаю по губам:
— Беги...
Бегу, пытаюсь прорваться сквозь цепь людей, что размыкается передо мной, пропускай. И брухва, перехватив посох левой рукой, беззвучно хохочет. Он забрал боль Кейсо. И мой страх. Он остался, потому что все еще был голоден. У меня же почти получилось уйти...
До леса добралась. А там меня ждали сети.
Я порвала одну.
И вторую.
Но их было больше... а за сетями рвались со сцепки серые волкодавы.
Попытавшись встать на задние лапы, я зарычала. И приняла-таки стрелу. Одну-единственную, с алой шелковой лентой на хвосте. Пробила шерсть. Опалила болью. И мир стал вязким, медленным.
Я пыталась удержаться в сознании.
И на самом его краю слышала печальный голос брухвы:
— Хийси...
Глава 40. Переломы
Дорога.
Широкая. Старая. Наезженная. Размытая весенними дождями. Вода наполняет колеи, мешается с красной глиной, и колеса повозки поднимают тучи брызг.
— Н-но, — ворчит возница, подхлестывая чалого битюга, который лишь вздыхает и, если прибавляет шагу, то ненадолго.
Он вымок.
И устал настолько, что привык к запаху медведя, уже не оборачивается, не косится на меня, вздрагивая всей шкурой.
Дорога...
Третий день?
Четвертый?
Не знаю. Я слышу движение. Скрип колес, и лошадиное фырканье, хриплый лай, звон сбруи, приглушенные голоса людей, которые довольны, что поймали оборотня. Некоторые осмеливаются заглянуть под полог, наброшенный на мою клетку, а Гирко осмелел настолько, что ударил по прутьям древком копья.
— Что тварь, сочлись?
Он скалился и приближался бочком, обеими руками держась за рукоять копья. Я чувствовала страх, глубокий, занозой засевший в гнилой его душе.
— Отсюда не уйдешь... — он вновь поднял копье, на сей раз выцеливая между прутьями.
И был пойман отцом.
Тем же вечером, на привале, я слышала крики... больше меня не беспокоили. Дважды в день полог с моей клетки стягивали, и у дверей появлялся хромой раб с ведром мяса. Он боялся меня до жути, и мясо кидал дрожащей рукой, норовя попасть меж прутьев.
— Ешь, — шипел он, глядя с такой ненавистью, словно это я была виновата в том, что ему поручили эту работу. — Ешь...
Мясо было свежим, с кровью, и запах ее будоражил хийси.
Я держалась.
Мне не так много и надо, но...
...куски лежали на волглой соломе. Близкие. Сладкие.
Это же просто мясо.
Конина? Говядина? Дичь?
Главное, что я могу его съесть... я ведь никого не убивала.
Что останавливало? Пожалуй, что внимательный взгляд отца, который наблюдал за ценной добычей. Тридуба щурил глаза, щелкал плетью по ладони и хмурился. И раб, словно ощущая его недовольство, шипел громче:
— Ешь, проклятая тварь! Чего тебе надо?
Я отворачивалась и, когда он отступал, цепляла куски когтями и выталкивала их из клетки. Клетка, к слову, была хорошей, с толстыми прутьями, каждый — в мою руку толщиной. Еще и заговорены... не сломать. А замок хитрый. И ключ отец на поясе носит, на виду, словно дразнит меня.
Он подошел вечером.
Моросило.
Влага пробиралась под полог. И на моей шкуре блестели капли воды, которые я слизывала, пытаясь утолить жажду — моя миска была пуста третий день кряду. И я понимала, что таково распоряжение отца. Ерхо Ину остановился в трех шагах от повозки и, сняв с пояса флягу, предложил:
— Хочешь?
Он открыл крышку и плеснул воды на руки.
— Обернись, — это было приказом, которому я не подчинилась.
И отец ушел.
Он вернулся на следующий день... и еще через один... и дождя больше не было, а жажда становилась невыносимой.
— Ты мне подчинишься, — сказал Ерхо Ину, разглядывая меня с насмешкой. — Все подчиняются.
Я чуяла воду в его руках.
— Обернись.
Он злился, пусть бы и скрывал гнев, но я слишком хорошо знала, что означают эти рычащие ноты в его голосе.
— Завтра я прикажу развести под твоей клеткой костер, — плеть Тридуба громко щелкнула. — И у тебя будет выбор или зажариться, или подчиниться. Есть и сегодня.
Исполнит ли он угрозу?
О да...
И я решилась.
— Так-то лучше, — Ерхо Ину приблизился к клетке вплотную и, окинув меня цепким взглядом, велел: — Сними капюшон.
Сняла.
Узнал?
Узнал. Плеть замерла, не коснувшись ладони. Дернулась губа. И отец бросил:
— Вот значит как... что ж, это ничего не меняет.
Он отвернулся и ушел. А я, опустившись на солому, сидела, думала и пыталась понять, как вышло, что этот человек дал мне жизнь?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
