Четыре возраста Нулизы-сан

Кроме обретенного Позывного — ни чувств, ни мыслей; столбом Егор посреди ангара, и в Прямой Кишке над входом гаснет уже красный транспарант. Испытание пройдено — чего тут нельзя было пугаться? Егор на ватных ногах идет к выходу — а недосмотренное им кино продолжается в тысячах километров юго-восточнее. Толкутся мелкие волны, стянутые пленкой светящейся взвеси. Экраноплан уже практически под водой, и пробитая Хранительницей дыра выглядит полыньей, а треугольное крыло — льдиной вокруг.

— Беркана — всем. На борт! На борт! Через три минуты здесь будет стая — до полутора тысяч!

Человека нигде не видно: похоже, агония твари превратила его в фарш... Нулевая быстро давит продолжение мысли. “Хотя бы у нас нет потерь. Хотя бы у нас.”

— Отряд?

Семь зеленых огоньков.

Семь! Все-таки не восемь! Тенрю, как бы здорово ты тут развернулась! Могли бы, наверное, и экраноплан спасти, одного лития на год работы...

Но — зеленых! Все-таки зеленых!

— Нулевая — Третьей!

— Есть Нулевая.

— Я вижу этот бак, он тут плавает.

Ну хоть чего-нибудь спасти, раз весь груз не вышло:

— Подцепи его, только аккуратно. Проверь, не активный? Беркана — Тридцать-ноль. Все закончено.

— Есть Беркана. Можем взлетать, но только сперва очистите этот бак от взвеси, я даже в камерах вижу, какой он липкий и противный на ощупь.

— Третья?

— Ободрала ножом, как успела. Дальше воздушная завеса осыплет.

Первая валькирия — Дагаз — уже развернулась и взлетает. Она загружена штурмовой группой и спасенным экипажем треугольного крыла. Вторая валькирия — Ингуз — подобрала обе девятки резерва, седьмую и двенадцатую. А Беркана принимает отряд номер тридцать. Аватара стоит на откинутой погрузочной площадке, помогает подняться выложившимся канмусу.

— Отряд, всем второй тюбик. Немедленно!

— Раскомандовалась, — ворчит Седьмая. — Нет бы спасибо сказать. Только и слышу: ешь, молись, руби!

Но ругаться неохота даже ей: без потерь!

Операция закончилась без потерь. Пассажир экраноплана разве — но пилоты говорят, мудак был редкостный, жалеть нечего. Профессионалы понимают, что большой заслуги тридцатого подразделения тут нет. Просто повезло. С другой стороны — у начальника Владивостокской Школы есть личные дела всех канмусу, а в каждом личном деле — особая графа: “везучесть”. Это же, наверное, не просто так?

Нулевая поднимает глаза к темному небу — громадные чужие звезды.

Впрочем, уже не чужие. Просто непривычные.

Теперь можно думать, прикидывать варианты. Обсуждать в тактическом классе... Когда-то давно, в прошлой жизни, она так выиграла плеер... Стой, а Тристейн тогда — какая жизнь? Предпрошлая?

Габриэлла Ферраро затаскивает на борт уставшую Третью с баком. И вдруг замирает, едва коснувшись круглой обечайки.

— Беркана — всем! Мы отбили у Ото-химе шестнадцать ядер! Поздравляю всех с победой!

Затем Габриэлла одним движением забрасывает ценнейший груз в корпус, а следующими двумя — вталкивает в ледяной ветер воздушной завесы Третью и Нулевую. Площадка поднята, погрузка закончена — резкий, “истребительный” старт. Как можно выше, как можно скорее. Такой ценный груз Ото-химе отслеживала наверняка, и сейчас, как пить дать, ее наблюдатель верещит на весь океан, что посылка перехвачена; не потому ли так спешит с юга еще одна многочисленная стая?

Наблюдатель в самом деле следит за гостями с Оаху; наблюдатель в самом деле составляет донесение и посылает его по цепочке звукоподводной связи — от глотки в глотку — до самого жирного юга, до коралловой короны, где сегодня ставка Ото-химе. Но никто не велит искать похищенное, никто не бросает северное войско на штурм Гавайев — отомстить, потому как до валькирии ведь не допрыгнешь...

Северному войску может приказать одна Ото-химе; а она в настоящий момент прислушивается к совершенно другим звукам.

* * *

Ото-химе прислушивается к слабому-слабому стуку за стеной. Человеку такие звуки недоступны — а вот жизнь корабля Тумана зависит наполовину от акустики, наполовину от волнового защитного поля. И во всем, что касается распространения волн в какой угодно среде, крейсер Тумана “Пенсакола” разбирается куда как лучше людей. Сейчас, к примеру, она легко может определить, что между источником стука и ей самой — порядка трех метров.

Порядка трех метров каменной кладки.

Чем-то напоминает Соленый Берег.

Люди посадили ее в каменный ящик Соленого Берега. Другие люди — вытаскивали с Перекрестка. Она была игрушкой. Объектом. Потом уже третьи люди пытались стереть плохие воспоминания. Но: “Абсолютная память — это не только ценный мех”... Чья шутка? Тех, кто помогал — или тех, других?

Игрушкой людей она быть не хотела. Что ж — свои оказались ничуть не лучше. Кто-то из Взятых предал ее.

И вот все возвратилось к началу. Кольцо замкнулось.

Почти.

Она в заключении. И это сделали с ней люди.

Но вирус-кнут изъят. И это сделали с ней люди.

Пенсакола прислоняется к холодной кладке. Все, что в ее памяти плохого — сделали люди. Но и все, что в ее памяти хорошего — точно так же сделали люди.

Ну да, как же! Ото-химе вспоминает просвеченную золотыми колоннами водную толщу. Это сделала она сама — без людей!

Да, но и тех Взятых, что предали ее саму и сейчас, наверняка, глупо растрачивают ресурсы Океана в драке за власть — этих существ тоже сделала она сама. Без людей, уж за этим она следила тщательно.

Так что же в ней собственного? Личного? Родного?

Даже здесь, в темнице... Судя по эху, темница подземная. Почти подземная... Даже здесь какой-то человечек долбит камнем по камню. Наверное, огонь добывает — согреться хочет, сыро на глубине шесть метров... Помимо воли прислушавшись к ударам, Пенсакола без труда разбирает призыв о помощи. Вот люди — даже здесь от них нет покоя!

И внезапно — именно потому, что это ничем не обосновано, не вызвано, не волочет за собой паутины расчетов — Пенсакола отвечает короткой четкой россыпью сигналов.

“Здесь CL 24, кто на связи?”

* * *

Связь удалось наладить на третий день — Бонд считал дни по наступлении полной темноты в зарешеченном окошке. Хотя за окошком легко мог оказаться внутренний дворик, имитация простора, где свет включают и выключают по рассчитанной схеме — сбить внутренний ритм пленника, раскачать психику. Сам он с задержанными обходился еще и не так, и потому не возмущался — правила игры есть правила игры.

На том конце правил не признавали. Перестукиваться CL24 быстро надоело, и русалка пропилила ультразвуком тоненький канал. А трое суток это заняло потому, что стена между каменными мешками была из нескольких метров гранитных блоков; энергию же собеседница экономила и швыряться плазмой не спешила. Джеймсу и так хватило удивиться:

— Три метра камня!

Русалка заговорила на хорошем английском языке, и потому ее презрение Джеймс легко понял:

— В Соленом Берегу нас держали не стены.

На это Бонд ничего не ответил. Пенсакола продолжила:

— Я как тот дядька из кино: живший от старости к юности.

— Бенджамин Баттон?

— Ну да. Моя жизнь стартовала с бесконечного насилия. После мстила уже я. И вот я опять в чужой власти... Ваших детей сначала все-таки любят — а потом только бьют. У меня первый этап отсутствовал, сразу ломать начали. Зато потом... Предлагала же Балалайка остаться у нее. Мне надо было попасть в каменный мешок, чтобы понять, что я-то без нее обойдусь. А вот она без меня тоже закаменеет. Но не попросит же, гордая!

Бонд помотал головой. На язык не шло ни слова.

— Вот. Я решила что сделаю. Я вернусь к ней. А там... Черт с ними, пускай судят. Я столько всякой херни наворотила — хоть что-нибудь напоследок сделаю. Я и тебя вытащу, приговором больше...

Джеймс отмер и приложил к отверстию губы — как до этого прикладывал ухо:

— Я пытался убить Балалайку в Роанапуре. Руками ЦРУ, но замысел был мой, и шефа убедил я.

Пенсакола отреагировала без обычной для человека задержки на обдумывание:

— Зачем ты вбрасываешь эти сведения мне? Мог бы солгать.

— Интрига не в том, чтобы лгать. А в том, чтобы говорить правду, железную, неопровержимую правду. Но так, чтобы собеседник сделал то, что нужно тебе. Думая, что делает это для себя.

Теперь промолчала уже Пенсакола; человек продолжил:

— Моя работа — профессиональный обман. Убийц и шлюх обходят молодые. Вот и меня обошел собственный заместитель. Так же, как я подсидел своего же шефа. Круговорот мудаков.

Поняв, что продолжения не будет, Ото-химе отозвалась:

— Довольно точно. Как у меня при дворе.

Говорить первое, что подумалось, было не только легко, но и приятно:

— Ну вот почему они не поступают по уму? Всем было бы лучше!

После некоторой паузы из пропиленного канала долетело:

— А им не надо — чтобы всем, но завтра. Им надо — пусть единолично мне, да только чтобы сегодня.

* * *

— Сегодня у нас под замком сама Ото-химе, — кардинал наклонился к экрану, лишившись от этого важности и внушительности. Нос разросся до клоунского шарика, глаза превратились в оловяные монеты. Акаги даже несколько подалась от консоли назад — хотя и понимала, что из экрана “гестапо Ватикана” не вылезет.

Кардинал отодвинулся, сложил руки перед собой на столике. Прижмурился:

— Мы предложили ей человека, виновного в разрушении Роанапура и покушении на Балалайку. Автора операции. Да вы его знаете. Как он сам любил представляться: Бонд. Джеймс Бонд. Помните?

Акаги припомнила рослого чиновника — ну да, ЦРУ ведь по сути обычная государственная служба — с которым плыла из самого Рима. Не то, чтобы он был так уж симпатичен — со всех точек зрения — но, хотя бы, отвращения не вызывал. Обидно разочаровываться в людях, прах побери!

Кардинал-камерленго улыбнулся:

— В интригах не вам тягаться с римским престолом. У нас опыт столетий! Сидят оба рядом, под следствием Конгрегации.

— Так вот почему в Тихом Океане непривычное спокойствие. Но в Атлантике все по-прежнему плохо. Там-то на императорские замашки Пенсаколы клали с прибором... И что же потом?

— Потом она этого Бонда порвет в клочья. Мы их для того рядом и посадили. Она же монструм фуриозус. Ничего личного, — кардинал улыбнулся так, что экран Акаги не разбила чудом.

— Просто ЦРУ мы тоже не сильно любим. Пусть пиндосы помаются пока приземленными проблемами. А ее мы кротко, без пролития крови — в монастырь. Искупать созидательным трудом.

Собеседник встал, прошелся перед монитором связи взад-вперед — и Акаги рассмотрела на заднем плане маленькую болезненно-чистую комнатку. Жилище подвижника — или, того хуже, фанатика.

Кардинал почесал бровь. “Совсем, как человек”, — подумала доктор Акаги; потом ужаснулась уже собственной формулировке. Нечеловек здесь она. Во-первых, корабль Тумана — пусть и земнорожденный. Во-вторых, эти самые католики женщину человеком не считали. “Сосуд греха” — вот ее полочка, вот ее место в мире, который сейчас выстраивают святые подвижники во главе сотен тысяч уже обычных фанатиков.

Начальник “гестапо Ватикана” пожал плечами — в белых стенах кельи крылатка полыхнула зарницей:

— Ведь она с нуля выстроила цивилизацию. Мир. Биоценоз. Правда, при этом уничтожила предыдущий биоценоз, поломала едва установившийся мир после войны Тумана, и самую малость не перебила хребет человеческой цивилизации. Дело величайшее, но не на добро умудрил ее Создатель. И потому пропало оно втуне, — кардинал уверенно поглядел на экран:

— Но мы это исправим. В искуплении мы профессионалы. В милосердии тоже.

— Напомните, как называются профессионалы в любви?

Кардинал откровенно засмеялся:

— Любовь не вздохи под скамейкой. И не вампиры при луне!

Каноник подошел вплотную — комнаты его на экране Рицко больше не видела. Весь экран заполнила огненная мантия, как на взгляд Акаги, чересчур яркая для смиренного служителя божия. Из мантии печеным яблоком торчало лицо, да белыми лепестками — ухоженные старческие кисти.

— Сказано же у Честертона, не помню уже, где именно: "В прежнее время грифон не был обыденным и смешным, не был он и непременно злым. Грифон был связан не со злом, а с добром; от этого его боялись не меньше. Добродетель не была тихой и безобидной, она сотрясала мир, повергала ниц и требовала у Бога пищу себе!”

Договорив сентенцию, кардинал недоуменно поднял обе руки к середине груди. Отшатнулся — а потом и вовсе упал. За его спиной открылся молодой священник; Акаги добрую минуту не могла отыскать его даже в новой своей нечеловеческой памяти. Молодой человек за это время успел вытереть об алую мантию кардинала длинный прямой кинжал. Закончив, парень убрал оружие в богато украшенные ножны — чуть ли не с музейной биркой — и посмотрел на экран:

— Кстати, о терминологии. Вам, как ученому, может быть интересно. Вот — “мизерикорд”, — парень поднял ножны, — и есть “кинжал милосердия”. Доктор Акаги... Если она и правда доберется до вас..

— Что?!

— Так вы даже не знаете, что она сбежала?

Папа Римский, внезапно сообразила Рицко. Епископ римский. Слуга слуг божьих... Не хотелось бы узнать, какие у бога водятся дворецкие, кравчие, и другие — старшие — слуги. С другой стороны, при таком-то первосвященнике за веру можно не переживать.

Убийца думал о другом:

— Доктор Акаги, шантажировать меня бесполезно. Если даже вы записали все происходящее — после триумфа киностудии Тумана вам никто не поверит. Скажут, что всех играли ваши же русалки. Я позабочусь. Престол немедленно издаст обращение, что-де кардинал погиб на посту от коронарной недостаточности. Острой, — изящная твердая рука шлепнула по ножнам, — и коварный Туман, враг рода человеческого, тотчас воспользовался этим в своих гнусных манипуляторских... И так далее, и тому подобное.

Или вас беспокоит моральная сторона дела? Что ж, если мы обманули миллионы искренних верующих по всей Земле — почему не обмануть недоброго старика, выжившего из ума? Или вам понравятся крестоносцы с термоядом? Он уже навербовал полста тысяч сволочи, мне сейчас надо куда-то их пристроить, минимизировать ущерб, так сказать...

Акаги не отвечала, но беловолосый ее и не слушал. Присев к убитому, парень провел рукой по лицу кардинала — лицо уже отекло к полу, заострив нос и неприятно провалив щеки.

— Он любил классическую музыку и довольно хорошо понимал фрески. Он же когда-то был реставратором из лучших... И вообще, неплохим человеком. Но, вступив на доску, он сделался фигурой. Пусть и важной, не менее ферзя. Только на поле имеют значение лишь две вещи. Первое — насколько быстро ты убираешь с доски другие фигуры. И второе — насколько ты ловок в защите, чтобы не убрали тебя.

Мужчина поднялся легким движением, совершенно не сочетающимся с длинным подолом, седыми волосами, скорбной скобкой губ.

— Сколько вам лет?

— За эти полгода я постарел приблизительно на порядок. Доктор Акаги... Акаги-сан, так правильно? Я ведь просто по должности обязан иметь представление о наличии бога. Они все... Все смотрят на меня. И ждут. Но у меня нет ничего, кроме веры. Мне просто нечего им дать.