Вдали от суеты

— Но вы полагаете, что он не захочет страховаться? — продолжал мистер Ганн.

— Полагаю, что да, — ответила миссис Кемпер.

— Он в добром здравии, я полагаю? Не жаловался ли он на что-нибудь в последнее время?

— Нет.

— Могу ли я осведомиться, он обладает сколько-нибудь значительным капиталом?

— Ни в коей мере.

— В таком случае ему обязательно нужно застраховаться. Ни один человек, не имеющий значительного капитала, не может позволить себе роскошь быть не застрахованным. Полагаю, он иногда путешествует по железной дороге или пользуется какими-либо иными средствами передвижения?

— Нет, он придерживается одного места.

— Человек, придерживающийся определенного жизненного уклада, я полагаю?

— Да, вполне определенного.

— Это то, что нужно, — заявил Ганн. — Я уверен, что он захочет приобрести полис.

— Не думаю, что это так, — ответила миссис Кемпер.

— Почему? Когда я могу застать его дома? Я поговорю с ним лично. Не вижу ни одной причины, по которой он откажется от страхования.

— Зато я знаю, — сказала миссис Кемпер.

— Какая же?

— Он мертв вот уже двадцать семь лет, — ответила вдова.

Вслед за сим мистер Ганн раскланялся и вернулся в свой офис. Вдова кому-то рассказала эту историю, вероятно, кому-то из Магрудеров, ибо вскоре она стала известна всему городу, и те, кто пострадал от рвения мистера Ганна, теперь упивались его конфузом. Поскольку это было первым поражением в его карьере, неудивительно, что некоторые его враги поспешили нанести ему несколько весьма чувствительных ударов. Самая ядовитая атака, однако, была предпринята Аргусом. Она последовала со стороны, как мне кажется, нашего замечательного медика, доктора Тобиаса Джонса, невзлюбившего Ганна, поскольку он убеждал застраховавшихся лиц обращаться за медицинской помощью к его конкуренту, доктору Бриндли. Статья называлась

ЖИЗНЬ СТРАХОВОГО АГЕНТА

Его звали Бенджамин П. Ганн, и он был агентом компании по страхованию жизни. Он наведывался ко мне в офис четырнадцать раз за утро, чтобы убедить меня приобрести страховой полис. Он подстерегал меня на улице, в церкви, в моем собственном доме, пытаясь всучить этот самый полис. Если я шел в оперу, мистер Ганн покупал билет на место, расположенное рядом со мной, и весь вечер жужжал у меня над ухом, рассуждая о внезапной кончине и преимуществах десятилетнего полиса. Если я садился в железнодорожный вагон, в него тут же врывался мистер Ганн, садился рядом, доставал таблицы смертности и вещал, каким образом я могу сколотить состояние на своей страховке. Если я шел обедать в ресторан, моим соседом за столиком непременно оказывался мистер Ганн, рассказывая восхитительный анекдот о человеке, который накануне своей смерти застраховал жизнь на пятьдесят тысяч долларов. Когда я присутствовал на похоронах близкого мне человека, в тот момент, когда гроб опускали в землю, а я вытирал слезы, то услышал шепот; повернувшись, я обнаружил неуемного мистера Бенджамина П. Ганна, который говорил: "Бедный Смит! Я хорошо знал его. Он застраховался в нашей компании на десять тысяч. Теперь его вдова получит кругленькую сумму. Позвольте узнать ваше имя. Вы не желаете застраховаться?"

Он преследовал меня всюду, пока, наконец, не надоел мне настолько, что, в одним прекрасный вечер, я уехал в один отдаленный город, в надежде избавиться от него. Спустя две недели я вернулся домой, было около часа ночи. Но стоило мне только улечься в постель, как раздался звон дверного колокольчика. Я выглянул; на пороге стоял Ганн и еще один человек. Мистер Ганн заметил, что ожидал моего возвращения, и подумал, что я вернулся именно за тем, чтобы получить страховой полис. Он сказал, что привел с собой доктора, что тот меня осмотрел на предмет заключения договора, не откладывая дела в долгий ящик. Я был слишком возмущен, чтобы ответить. Я с шумом захлопнул окно и лег спать. Когда после завтрака я открыл входную дверь, то оказалось, что мистер Ганн и врач сидят на крыльце, ожидая моего выхода. Они провели здесь всю ночь. Стоило мне выйти, как они тут же схватили меня и попытались раздеть прямо на тротуаре, чтобы учинить осмотр. Я вырвался и заперся на чердаке, отдав строгий наказ никого не впускать в дом, пока я не спущусь вниз.

Но Ганна оказалось не так-то легко сбить с толку. Он арендовал дом по соседству, и расположился в прилегающем к моему чердачном помещении. Как только он обосновался, то сразу начал стучать в перегородку и вопить: "Ей! Вы меня слышите? Как насчет полиса? Не хотите ли получить его прямо сейчас?" После чего поведал несколько бородатых анекдотов о людях, померших сразу же после выплаты первых взносов. Но я старался не обращать на него никакого внимания и не производить ни малейшего шума. Он на некоторое время замолчал.

Внезапно дверь моего чердака, ведущая на крышу, была сорвана; взглянув наверх, я обнаружил Ганна и доктора, с ломом и таблицами для страхования, намеревающимися спуститься ко мне по лестнице. Я сбежал из дома и спрятался в пресвитерианской церкви, располагавшейся рядом, заплатив пономарю двадцать долларов, чтобы он позволил мне забраться на шпиль и обосноваться там. Я обещал ему еще двадцать долларов, если он никого не пропустит к этому шпилю в течение недели. Благополучно водрузившись на высоте триста футов от земли, я, наконец, почувствовал комфорт при мысли, что оставил Ганна с носом и решил, что останусь здесь, по крайней мере, на месяц.

Примерно через час, в то время, как я любовался прекрасными видами, раскинувшимися на западе, я вдруг услышал неясный шум по другую сторону шпиля. Я огляделся и обнаружил мистера Бенджамина П. Ганна, подкрадывавшегося ко мне с другой стороны шпиля на воздушном шаре, в сопровождении врача и таблиц страхования жизни по системе Тонтина. Как только Ганн достиг шара, на котором я сидел, он закрепился на шпиле и устроил мне допрос: в каком возрасте умер мой отец, и не жаловалась ли какая-либо из моих тетушек на болезни печени.

Не тратя попусту время, я сполз с колокольни на землю и первым же поездом уехал из Миссисипи Валлей. Через две недели я уже был в Мексике. Я решил осмотреть местность и оттыкать какое-нибудь дикое место в горах, куда Ганн ни за что на свете не решится сунуться. Я сел на мула и заплатил проводнику, чтобы он провел меня к вершине вулкана Попокатепетля. У подножия горы мы были в полдень. На подъем затратили около четырех часов. Когда до вершины оставалось совсем немного, я услышал голоса, и, когда обогнул преграждавшие видимость валуны, то обнаружил мистера Бенджамина П. Ганна, сидящего на самом краю кратера; он словно магическое заклинание твердил правила страхования, сверяясь с таблицами смертности, в то время как врач, стоя в нескольких шагах от него, готовился к проведению осмотра. Мистер Ганн поднялся, заявил, что рад видеть меня и что мы, наконец-то, можем спокойно обсудить условия моего страхования, не опасаясь, что нам кто-нибудь помешает. В припадке ярости я толкнул его в кратер и слышал, как он с глухим стуком приземлился где-то в тысяче футов ниже. Когда он ударился о дно кратера, я услышал голос, выкрикивающий что-то о "выгодности страхования", но гора внезапно содрогнулась, из кратера показалось облако дыма, и больше я ничего не слышал.

Однако в следующий четверг началось извержение, и первым, что было выброшено из кратера, оказался Бенджамин П. Ганн, обожженный, с опаленными волосами, с обильной испариной, но по-прежнему активный и готовый к работе. Если мне суждено быть убитым, я уверен, что мистер Ганн совершит самоубийство, чтобы последовать за мной в иной мир со своим полисом.

Конечно, это всего лишь шутка, и вряд ли вполне справедливая по отношению к мистеру Ганну. Но я рад был узнать, что она совершенно не задела его чувств. В день появления статьи он наведался к полковнику Бэнксу. Полковник воспринял его визит как начало войны, призвал под ружье всех своих клерков и репортеров, вооружился дубиной и отдал приказ впустить Ганна. Но Бенджамин не собирался воевать. Он долго тряс руку полковника; а после того, как выразил ему благодарность за такую бесподобную, бесплатную рекламу, достал из кармана тарифы и насел на полковника, в результате чего тот капитулировал и в отчаянии приобрел еще один страховой полис компании Ганна на десять тысяч долларов.

В настоящее время мы не видим в лейтенанте Смайле интересного человека и даже само упоминание о нем не вызывает энтузиазма. Но во время суматохи, связанной с победой судьи Питмана над собственным облысением, Смайли поведал анекдотическую историю о волосах, в значительной степени занимательную, и, может быть, будет не лишним привести ее здесь в качестве иллюстрации деморализующего воздействия белого человека на краснокожих.

Во время недавнего визита группы индейцев на Восток, один из них, Сидящий Медведь, повел себя примечательным и весьма таинственным образом. Он отделился от своих товарищей, на несколько часов исчез, а затем был замечен возвращающимся, волоча за собой по улице огромный дорожный сундук. Когда он добрался до своего жилища с этим самым сундуком, все прочие индейцы были сильно озадачены. Некоторые из них считали, что сундук, должно быть, представляет собой модель нового вигвама с мансардной крышей, в то время как у других появилась мысль, будто это некая патентованная ванна, и что Сидящий Медведь, в минуту кратковременного психического расстройства, был захвачен необъяснимым, беспрецедентным желанием помыться. Души дикарей охватил огонь ярости, поскольку они усмотрели в этом поступке тлетворное, разлагающее влияние бледнолицых на душу благородного краснокожего. Но когда они принялись допрашивать Сидящего Медведя, увещевать его признаться, то он просто положил свой палец медного цвета на облупленный, темно-коричневый нос, после чего торжественно подмигнул правым глазом.

Сундук был доставлен в вигвам Сидящего Медведя закрытым, скрыт внутри от любопытствующих и вскоре забыт.

В племени, храбрец, убивший в течение года наибольшее количество врагов и представивший обильные военные трофеи, имеет право занять должность вождя. Сидящий Медведь был известен среди соплеменников страстным желанием занять это место, и упорно стремившимся к своей цели. Некоторое время после возвращения он принимал участие в каждой стычке и, когда вокруг костра подсчитывались скальпы, у него неизменно оказывалось большее, чем у прочих, их количество. Постепенно, однако, некоторые соплеменники стали приходить в недоумение, поскольку видели явное несоответствие между скальпами, доставленными Сидящим Медведем, и количеством убитых или скальпированных. Несколько раз, после короткой перестрелки, в ходе которой погибало десять-пятнадцать человек, Медведь приносил домой количество скальпов, превосходящее число убитых, и это без учета тех скальпов, которые приносили все остальные воины, вместе взятые.

Соплеменники видели эту странность, но не придавали ей особого значения, пока не случилось убийства некой группы переселенцев, по несчастью оказавшихся неподалеку от стоянки племени. Их было всего двадцать человек, — индейцы взяли на себя труд подсчитать жертвы; они были оскальпированы, а скальпы пронумерованы. В ту ночь каждый из участвовавших в нападении принес скальпы: кто один, кто два, и только Сидящий Медведь предъявил сорок семь, с самыми прекрасными волосами, какие только можно было себе представить к западу от Миссисипи. Индейцы смотрели друг на друга и ничего не могли понять. Двое отправились на поле боя, с целью повторного подсчета количества тел, а также выяснения, не были ли они странными существами, имевшими по меньшей мере две головы.

Они нашли ровно двадцать трупов, и, что хуже всего, один из них был плешив, причем, для обеспечения безопасности своего скальпа, он обмотал голову ремнем и застегнул его под подбородком.

По их возвращении, вся стоянка погрузилась в размышления и подсчеты.

Двадцать человек убитых, и сорок семь скальпов, представленных одним индейцем, не считая представленных другими! Чем больше воины размышляли над этим странным несоответствием, тем непонятнее оно становилось. Иногда кто-нибудь, во время ужина, размышляя над загадкой, вдруг видел решение совершенно ясно, замирал, с набитым сосисками ртом, устремлял глаза на стену, и... Решение вновь ускользало от него. Они вышли за территорию стоянки, выполняли заумные математические расчеты на пальцах, перекладывали палочки и камешки на песке, вычисляя суммы по всем правилам арифметики. Они боролись с обыкновенными дробями и призывали на помощь таблицу умножения. Все было тщетно. Сорок семь скальпов против двадцати голов! Это казалось невероятным и невозможным.

Они вооружились алгеброй, обозначили количество голов за х, а количество скальпов за у; они умножали х на у и вычитали из полученного результата последовательно все остальные буквы алфавита, пока ум их не зашел за разум, но тайна так и оставалась тайной.

Наконец, состоялся тайный совет, на котором было установлено, что Сидящий Медведь знает какое-то мощное заклинание, позволяющее ему производить подобные действия, и единогласно решили изучить этот вопрос при первой же благоприятной возможности. На следующей неделе состоялась очередная схватка, в результате которого погибло четыре человека, и в ту же ночь, у костра, Сидящий Медведь имел наглость предъявить сто восемьдесят семь скальпов, ожидая, что невежественные дикари, сидящие вокруг, поверят в то, что все снятые им скальпы принадлежат четырем головам.

Но это было много — слишком много; они схватили его и пронзили ему грудь колом из белого дуба, после чего направились в его вигвам, чтобы выяснить, каким образом ему удавалось предъявлять так много скальпов. Они отыскали дорожный сундук, открыли его и обнаружили внутри пятнадцать сотен париков и бочонок красной краски, купленный недостойным соискателем места вождя во время его пребывания в Филадельфии.

Его карьера была закончена. Он был похоронен в дорожном сундуке, вместе с париками, и с тех пор было постановлено каждый год избирать комиссию по освидетельствованию скальпов, — она должна была исследовать каждый предъявляемый волосатый военный трофей с помощью сильного бинокулярного микроскопа.

Глава XX. Замечательная книга. — Несколько замечаний по поводу значимости Бостона. — Детские иллюзии. — Визит к генералу Гейджу. — Судья Питман и катехизис. — Забавный экзамен. — Происшествие с Хиллегасом. — Ложная тревога.

В то время как я помогал одному из молодых людей, живущих у нас, вчера или позавчера решить вызвавшую у него трудности арифметическую задачу, я прихватил учебник истории, по которому он учится, и в то время как он отправился спать, утомленный нелегким штурмом горы знаний, пролистал его. Это была История Соединенных Штатов Гудрича, для начинающих изучение; мне она была знакома. Свои первые познания в истории родной страны я получил именно из этой книги; я не просто вспоминал текст по мере пролистывания, передо мной возникали смешные изображения генерала Вашингтона и сдачи Корнуолла, совершенно невозможные портреты Джона Смита и Бенджамина Франклина, и абсолютно неестественные отцы-основатели, — те, которые я узнал в дни детства и которые меня приводили тогда в восхищение.