Тем не менее, благодаря этакой вот "ручной лепке", часа через 1,5 мне удалось стабилизировать давление, а сердце уж не стремилось "приснуть", или, наоборот, проломив ребра, выскочить из грудной клетки. Заработали почки, и в стеклянной банке, до того тревожно — пустой, начала скапливаться желтая лужица мочи, мерно капающей из конца трубки, прикрепленной к катетеру.

Пришли родители Олега. Я думал, он в отца рослый, оказалось, наоборот — в мать. Отец, как раз был невысокий, но довольно жилистый, и по той цепкости, с которой он схватил меня за рукав костюма, а также по наждачной шершавости ладони, которую я пожал на прощание, ясно было, что деньги для семьи он добывал чем-то вроде топора или мастерка каменщика.

Мать же, видно, совсем растерялась, — да и кто бы не растерялся, получив такое известие — и повторяла лишь: "А это опасно? это опасно?". И ей, и ее мужу, который старательно прятал свою тревогу за напускной суровостью по отношению к жене ("Что ревешь, как белуга, нормально все будет"), хотя пальцы его, сильные и цепкие, предательски подрагивали, — хотелось одного и того же, — чтобы я широко улыбнулся, сказал, что все в порядке, завел бы их в палату, где спит их румяный красавец — сын, у которого случилось всего-то легкое недомогание от танцулек, ну, максимум — небольшое отравление алкоголем, за которое можно (облегченно вздыхая про себя и благодаря Господа) обматерить сосунка по первое число.

В реанимации быстро учишься тому, что нет такого состояния стабильности, которое не может дестабилизироваться безо всякой причины, а уж в данном случае причин хватало, так что я сказал честно и банально — "состояние тяжелое, делаем все, что возможно", сознавая, что обеспечиваю своими словами родителям Олега бессонную ночь. Пусть это немножко жестоко, но все же лучше (и, в первую очередь по отношению к себе), чем обнадежить, а утром разбудить их словами "Извините, ваш сын умер".

... Если по ящику видишь реаниматолога — работягу, дающего интервью по поводу состояния какой-нибудь высокопоставленной шишки, залетевшей в реанимацию из кресла служебного "Мерседеса", не вписавшегося в поворот, либо с тюремных нар, куда того упекли за мздоимство — что интересно, все хронические болячки, обостряющиеся у них в тюряге, совершенно не мешают им управлять до посадки. Если он бодро заявляет, что у пациента стабильное состояние, понимаешь, что ни хрена серьезного у данного пациента нет, либо врачу этому всегда неправдоподобно везло, и никогда он не сталкивался с пакостью вроде массивной тромбоэмболии легочной артерии, или внезапной остановки сердца. А даже и нормальное состояние — зная нравы, царящие в среде больших денег и политики, тысячу раз поостережешься давать оптимистические прогнозы, хоть у пациента всего-то прыщ на лбу. Возьмет этот прыщ, и после несложных манипуляций со стороны знающих людей, да и оборотится сепсисом, и повлекут очередного героя и борца вперед ногами, под глубокомысленные рассуждения прессы о скудости ума наших врачей. Нет уж, лучше как-нибудь этак: "... состояние несколько улучшилось, но пациент по-прежнему нуждается..."...

Родители Олега ушли со словами, которые произносят все родственники: "ну вы, уж, доктор, смотрите, сделайте все...", а я, как всегда, послушно кивал головой и обещал все сделать. И ровно через 15 минут после их ухода пронзительным колокольным звоном раскатился во все углы отделения сигнал монитора. Едва не подавившись чаем, который мне заварила в период относительного спокойствия медсестра, я бросился в палату. Света, поскольку была ближе, уже вбежала туда, и растерянно остановилась, глядя на монитор, на экране которого, под непрекращающийся протяжный сигнал, зловеще пульсировала ярко-красная надпись — "асистолия". Электронные мозги монитора в данном случае ошиблись — остановки сердца, как таковой, не было, — но, в общем-то, ненамного. Линия на экране монитора, которая отражала сердечную деятельность, выглядела жутковато. До этого момента, рисунок был, по словам нашего военрука "безобразен, но однообразен", теперь же профиль электрокардиограммы больше всего напоминал гребень спины крокодила, или силуэт позвонков какого-то древнего динозавра. Частота это сумасшедшего сердцебиения зашкаливала на первый взгляд, за триста в минуту, так что немудрено, что компьютер монитора просто отказался считать число сердечных сокращений, выдав свой вердикт: "асистолия". В данном случае, это тот самый хрен, что не слаще редьки — при такой частоте сокращений, сердце, трепещущее, как колибри над цветком все равно не может обеспечить ни мозг кислородом, ни даже собственную мышцу, так что реальная остановка сердца — вопрос секунд. Из горла Олега уже тянулся долгий, как итальянская макаронина хрип, глаза его закатились, и из под полуоткрытых век белели склеры. Если не сделаем, то, что должны, кранты.

— Лидокаин в вену, струйно, 100 миллиграмм. — Нашим сестрам к счастью, не надо объяснять, сколько миллиграмм в миллилитре, а ампула и шприц — вот они, я их заранее, умница, Светке приказал возле больного в лоток положить.

Но лидокаин — это только полдела, сердцебиение немного замедлилось, в правом верхнем углу выскочила цифра 280, так что я, выдернув из гнезда дефибриллятора электроды, быстрым движением растер гель между пластинами и крутнул ручку набора заряда до риски с надписью "200". Плотно прижав электроды к левому соску и грудине, и быстро проверив, не касаюсь ли я какой-нибудь частью тела металлической кровати, я скомандовал:

— Все от больного! — Удивительно, как резво всегда выполняет медперсонал эту простую команду, практически, на уровне рефлекса отдергивания руки от огня. Вот и сейчас все шарахнулись — и Светка, и Корнеевна, которая тоже пришла к нам на помощь, готовая по первому слову подавать что нужно.

Я нажал кнопку на боковой поверхности правого электрода, дефибриллятор надсадно загудел, высасывая из батарей необходимое для разряда количество энергии. Спустя несколько секунд, гудение сменилось прерывистым пиканьем, показывавшим, что заряд набран, и я надавил две кнопки на обоих электродах, расположенных сверху. Мгновенно тело парня содрогнулось, широко открывшимся ртом он вдохнул воздух и задышал, сначала судорожно, и рывками, затем, успокаиваясь, ровнее и реже. Монитор, моргнув на мгновение, показал нам чудесную картинку: после вертикальной полосы, обозначавшей наш разряд, на экране вновь появился привычный глазу ритм, который монитор абсолютно правильно расценил как синусовый. Со слабым щелчком цифра 280 сменилась на 72. Фу-у, успели.

— Теперь лидокаин в вену капельно, будем вводить медленно, начнем с 1 миллиграмма на килограмм в час.

— Третью капельницу?! — изумленно-восторженно спросила Корнеевна. Я пожал плечами, — Бывает, и по четыре приходится вводить.

Давление, резко прыгнувшее вверх после электроимпульсной терапии, снизилось до 140, затем до 110, и на сердце у меня опять немного отлегло. Пришедший в себя Олег даже и не заметил того, как впрыгнул обеими ногами в могилу, и как мы буквально за уши выдернули его оттуда. Он только хлопал глазами и удивлялся, почти как в том детском фильме: "А че вы тут все делаете?". Эпизод умирания совершенно стерся у него памяти — просто лежал один, дремал, вдруг — бах! — боль в груди и полная комната народу. Копперфильд отдыхает.

К счастью, подобной критической ситуации до конца дежурства больше не возникало, лидокаин нам помог, или молитвы матери, но Олег дотянул до утра без приключений.

— А почему мы сразу лидокаин ему не ввели? — спрашивала меня потом Светка.

— Раньше так когда-то и делали. Всем превентивно шарили лидокаин, и я в том числе. Если не введешь — что ты! Раздирали задницу на свастику. А потом ..., потом провели исследования, не у нас, там — я неопределенно махнул рукой, и оказалось, что лидокаин на какое-то число процентов снижает смертность от фибрилляции желудочков, но в 2 раза повышает число смертей от внезапной остановке сердца, так что теперь все — лидокаин вводится исключительно по показаниям, как в данном случае, например. Хотя во многих больницах по-прежнему вводят превентивно, и по-прежнему ругают, если не ввел. Медики — народ жутко консервативный.

Ближе к утру, когда Корнеевна отошла поспать на кушетку, а я сидел за столом, Светка подошла ко мне сзади, и я почувствовал ее холодные пальцы на шее.

— Не устали, Дмитрий Олегович? — наклонившись к моему уху, жарко прошептала она. Хотите, пойдем к вам...

Может быть, не будь положение с Олегом не столь нестабильным, я бы и согласился со Светкиным (надо сказать, о-очень заманчивым) предложением, но сегодня ночью была не та ситуация, а потому я лишь сказал:

— Извини, Света, сегодня не до того. Про себя же я удивился: насколько я знал, Светка достаточно серьезно примеривала свой зеленый глаз к Гоше, причем, по-моему, одним примериванием дело уже не ограничивалось. Адреналин, что ли, щедро выброшенный в эту ночь нашими надпочечниками сыграл свою роль?

Светка, видно, обиделась, молча отошла от меня и стала заполнять какие-то свои бумаги. Я же еще попил чайку, и, решив, что ночь для сна все равно уже потеряна, отсидел за столом до утра, периодически заглядывая в палату к Олегу.

-9—

...— А почему: "зеленый берет"?

— А потому, что вы, как они: ничего не боитесь, вас бросают в бой первыми, и после себя вы оставляете только трупы — хмуро ответил я мальчишке.

Мальчишка он и был. Таких вот, наверное, в 41-м бросали под танки, едва успев нацепить кубари. Только он не лейтенант. Он интерн, нечто среднее, между студентом и врачом, интерн, правда, уже почти готовый, сколько там ему до выпуска осталось, — неделя? И кто-то решил, что эту неделю хорошо бы ему провести в боевой обстановке, а может, просто кто-то из более маститых словчил, спихнув командировку на молодого.

Сегодня утром, когда Блажицкий привел его в отделение, лично, так сказать, сопроводив временного сотрудника, я слегка обалдел. Сменщик мой стоял, и застенчиво улыбался, глядя сквозь толстые линзы очков, а от улыбки его сразу вспоминался доктор Ливси из мультика "Остров Сокровищ" — хотя и не такие апельсиновые корки, но все-таки передние резцы у него были почти в сантиметр шириной. О возрасте у врачей, равно, как и у женщин, не принято интересоваться, но по моим прикидкам, до 25-ти ему пары годиков не хватало.

А может, и зря я — про мальчишку.

Можно подумать, сам стажировку у Макинтоша проходил. У него хотя бы полноценная интернатура, а у меня вообще — два месяца ликбеза.

Но после трех суток дежурства, а особенно — последней ночи так хотелось свалить всю службу на плечи какого-нибудь многоопытного дядьку, со стажем лет в 15 — 20, а самому с наслаждением предаться безделью! В данном же случае мой отдых, скорее всего, будет, как выразился Семеныч "как у Лыски на веревке". Я спросил у парня, его звали Денис, где он проходил интернатуру. Оказалось, в областной больнице. Наркозы давал, трубу пихал, в реанимации дежурил, но: всегда с кем-то. А значит, в случае более-менее чего-то тяжелого должен будет, просто для поддержки штанов меня дернуть, чтобы я за спиной помаячил. Если же он такого не сделает, и все попробует разгрести сам — он самоуверенный бахвал, и рано или поздно залетит в дерьмо именно из-за излишний самоуверенности. Как это там выразился наш корифей, петрозаводский мастодонт Зильбер: "Если анестезиолог все умеет, а серьезной подготовки у него не было — значит, это дорого стоило его больным". Или что-то вроде, главное, что я тысячу раз с ним согласен. И не оттого, что у меня подготовка была, как раз наоборот.

Ошибаться ему все равно придется, и не раз. Особенно после 2-3 лет службы, когда кажется, что все ты умеешь, крутой донельзя, вот и начинаешь пальцы веером держать, дескать, мы — анестезиологи! Тут ты и получаешь ха-а-роший пинок под зад: не зазнавайся, не круче ты навозной кучи.

Денис, кстати, и сам честно признался, что немного робеет, "так что вы, если что поддержите?". Ну, значит, не будет все дзоты своей грудью закрывать, однако, будем надеяться, что и границу между паникерством и осторожность тоже соблюдет.

Рассказав ему об отделении, я познакомил его с дежурной сменой, показал больных — у толстяка уже вовсю бурчало в животе, скоро кишечник должен был полностью завестись, так что за него я был спокоен. Олег тоже стабилизировался, по крайней мере, давление держал уже сам, без дофамина, медленно доливались последние миллилитры перлинганита. Кстати, вел он себя, как-то странно, на все мои вопросы отвечал охотно, но после того, как я случайно упомянул Винта, как-то сразу замкнулся, начал цедить по слову, видно было, что о чем-то думает, а меня слушает в вполуха. А когда я чуть насел на него — стало ясно, что парень просто чего-то боится — монитор показал учащение сердцебиения безо всякого дофамина. "Ну его к монаху — решил я, — еще даст новый эпизод тахикардии, оно мне надо?" Но решил перед уходом зайти к Генриху Витольдовичу. Я договорился с Денисом, что мы будем дежурить по 2-е суток через двое (бедный, бедный Трудовой кодекс!) — ему так оказалось удобнее, да и то еще — каждый день из города не наездишься, хоть и 50 километров, а все же время, потрясись-ка, в электричке. Личного же транспорта Денис пока еще не заимел.

— Ну, как смена? — поинтересовался у меня на коридоре, спешащий по каким-то хозяйственным делам главный.

— А что смена? Вникает в курс дела. Андрей Львович, там — я показал пальцем в трещину на потолке — что, больше никого не смогли найти? Все укатили в Новый Орлеан? Они что, не знают, что на районе надо работать одному? Ну, хоть чуть-чуть поопытнее дали бы человека.

— Дареному коню в зубы не смотрят. И, — народные мудрости сыпались из шефа, как из рога изобилие — лучше синица в руках, чем журавль в небе.

— Это, смотря, что синица у тебя в руке делает, — пробурчал я в спину шефу, и поскольку дежурство мое должно было закончиться больше часа назад, совсем уже было, засобирался домой, однако хлопнул себя ладонью по лбу и спустился на этаж ниже, к Витольдовичу.

Витольдович — это наш компьютерный томограф, аппарат УЗИ и прочее медицинское барахло стоимостью много тысяч долларов, которое, на мой взгляд, не стоит и пары оставшихся седых волос с его лобастой головы. У меня есть все основания так считать после случая с Кавалеровым, нашим местным бизнесменом, быстро, и, на удивление, практически некриминально разбогатевшим на продаже лисичек за рубеж.

Договорившись с какими-то знакомыми голландцами или немцами, он развернул мощную сеть по приему этих самых лисичек по всем окрестным деревням, где их было не то, что косой — сенокосилкой не перекосить. Чуть ли не волком вывшие от безденежья сельчане, натаскали ему вагон грибов, который и был отправлен за границу. Схарчившие необычный гриб немцы пришли в восторг, сказали "гут" — и дело пошло. На мой взгляд, иначе и быть не могло, поскольку шампиньоны, которые за границей одни за гриб и считаются — не более чем вареная резина. И завертелось дело у Кавалерова так, что через какое-то время он понял, что деньжата уже есть, положение — тоже, дом, в доме и так далее — пора и про досуг подумать. Слетав пару раз в Турцию и Испанию, ему захотелось совсем уж невообразимой экзотики, и начало его носить по саваннам и джунглям. После очередного такого вояжа, вернувшись к родным березам и подберезовикам, Кавалеров почувствовал себя не шибко хорошо, причем настолько нехорошо, что ему пришлось обратиться к нам. По-первости, вообще-то, он рванул в центр, понадеявшись на то, что американские президенты замолвят за него перед тамошними светилами. Однако, проболтавшись там с недельку по "навороченным" кабинетам, где ему ставили все болезни сразу и никакой — конкретно, он взвыл, а, поскольку шел грибной сезон, требовавший неустанного внимания и контроля — вернулся к нам, и залег в палату. Оттуда уже он раздавал по телефону указания всей своей грибной сети, периодически срываясь на джипе в отдаленные деревни, где ушлые мужики норовили понатыкать в шляпки боровиков мелких гвоздей — для веса.