Лепила-2

На обратном пути Семеныч, как-то все молчал, и лишь под самый конец заметил:

— Опять анестезиолог на стол попал, жди какой нибудь засады в Лесногорске...

Прошло не так много времени, и я убедился, что старый хирург, как всегда, был прав.

"...Руди-руди-руди-рит, а по-русски — рыжик...", — напел я себе под нос популярный шлягер давно забытых лет. Была у нас когда-то такая песенка, повествующая о дружбе между народами, чешским и русским, вроде бы. Или польским и русским? Песня была записана на бьющейся пластинке, и как та пластинка разбилась давно и та дружба. Песню же я напел по той причине, что вот он, рыжик еловый, передо мной в полной красе. Я срезал его и огорченно вздохнул: опять червивый. Напасть на них какая-то. Раньше корзинками собирали, ведрами — и хоть бы один плохой попался, а теперь и нету их, и червивые все до одного. Точно, климат меняется. Хорошо, хоть горькушки пока целые. Раньше их и за грибы то никто не считал...

Как оказалось не я один люблю вспоминать что-то рифмованное по отношению к текущему моменту. Генрих Витольдович весело продекламировал из-за соседней лесополосы:

"...Снеточки не ловилися, груздочки не солилися...

-Оброк!

Оброку нет..."

-Засолите, чай, груздочков-то, барин. Кадушечку, поди, — я продрался сквозь негустой ельник к терапевту, увлеченно вырезавшему поляну коричневых кругляшков.

— Кадушечки нет, — огорченно привздохнул Витольдович. — Все никак не удосужусь на "Славянском Базаре" в Витебске купить. В этом году видел, неплохие были, липовые, да жена все на глиняные миски-плошки потратила. В следующий раз всенепременно куплю. Вкус у грибов в деревянной посуде совершенно особый. А, между прочим, у Некрасова "груздочки не солилися", как раз не у барина, а у мужиков.

— Да помню я, помню, — обиделся я слегка, — так, к слову пришлось.

Засол груздей и прочих млечников у Витольдовича и без липовой кадушки отменный. То ли секрет он знает какой, и не выдает, то ли рука просто легкая — не знаю. Пробовал я солить грибы по его рецепту — ничего не получилось. Один раз засолил — в рот взять было невозможно, до того соленые оказались. Второй раз попробовал меньше соли класть — вообще скисли, в подвал невозможно было зайти. Плюнул я с тех пор на соленье, собираю исключительно боровики и подосиновики, благо мариновать у меня их получается. А вот Витольдович признает только засоленные холодным способом грузди, горькушки и прочие гладыши. Я ему только грибные места нахожу, за что, правда, и получаю баночку хрустящих грибочков, после сезона.

Эту вырубку я раскопал в прошлом году. Тогда на ней, правда, мало, что из грибов росло, и сосенки были махонькие, но чутье грибника подсказало мне, что на следующий год здесь что-то, да должно появиться, и вот, не обманулся. Горькушек наросло — хоть косой коси, да и прочие грибочки попадаются. Раньше я себя считал довольно опытным грибником, однако походив с Витольдовичем, понял, что половину съедобных грибов я почитал за несъедобные, или вообще за ядовитые. Хотя первый раз, когда я по его совету, нарезал "ложноопят серопластинчатых", которые он отрекомендовал мне, как съедобные, и довольно вкусные, сосед натуральным образом порывался отобрать у меня корзину, дабы спасти от неминуемого отравления. Не наблюдай я, как в прошлый раз Витольдович при мне накрошил этих ложноопят целую груду, а потом появился в больнице живой и невредимый — сам бы отобрал у кого угодно.

— Вы, главное, Дмитрий Олегович, не перепутайте их с "ложноопенком красно-кирпичным", вот он точно ядовитый, хотя и не так, как бледная поганка, — наставлял он меня.

Я все равно не верил, и только прекрасная цветная фотография в великолепном финском атласе грибов убедила меня таки попробовать сей сомнительный продукт. Если бы был рисунок — ни за что бы не отважился. Мало ли: вдруг у художника скрытый дальтонизм, или того хуже: он "так видит"!

Пока Витольдович опустошал горькушечные ряды, я заметил скрытый еловой лапкой очень симпатичный молодой подберезовик — с черной шляпкой, налитой и округлой. Скрючившись, чтобы проползти под низко нависшими еловыми ветвями, я вдруг непроизвольно ойкнул — в живот мне что-то болезненно впилось. Тем не менее, я все же прополз под осыпавшей меня пожелтевшей хвоей елкой — вечнозеленые то они, вечнозеленые, однако хвоя с них все равно опадает, причем круглый год. Первым делом я срезал подберезовик, и, страдальчески скривившись, отбросил его в сторону — опять червивый! И такой молоденький... Потом уже я нащупал то, что так некстати впилось мне в живот. Это что-то провалилось в дыру подкладки моей старой спортивной куртки. Двумя пальцами я вытащил на свет Божий треугольный осколок камня.

-Нет, ну надо же, какой гаденыш! — возмутился я. — Сначала на турслете я из-за него чуть кровью не изошел, теперь вот, чуть лапаротомию мне не сделал.

Я показал осколок камня Витольдовичу, который (умный в гору не пойдет!) просто обошел ель с другой стороны, пока я лез напролом, и уже хотел выбросить его, но Витольдович остановил мою руку.

— Ну-ка, ну-ка, погоди, дай взглянуть.

Я, немного недоумевая, протянул камешек терапевту, тот покрутил его в пальцах, посмотрел с одной, с другой стороны, как мне показалось, даже принюхался, и только что на зуб не попробовал.

— Очень интересно,— бормотал старый терапевт. Я по-прежнему недоуменно смотрел на него.

-Весьма вероятно, — как всегда чуть суховато, с особой манерой наклонив голову, начал он, — что в данном конкретном случае мы имеем дело с обломком каменного ножа, либо скребка. Хотя, не исключено, это клиновидный осколок, хозяйственной ценности не имеющий. Такие получались при изготовлении тех же ножей. В любом случае, несомненно, — это кремневый отщеп. Где же вы нашли его?

— Да я же говорю — на турслете мы через карьер лезли, вот я и напоролся на него рукой. Во, — я продемонстрировал Генриху Витольдовичу розоватый шрам на левой кисти.— И что, это точно — каменное орудие?— недоверчиво спросил я.

— Ну, вот видите — следы ретуши, обработки то есть. Точно, не машинный скол. Да и материал подходящий.

— По внешнему виду, так больше на наконечник стрелы похоже, — глубокомысленно показал я свое, как оказалось, невежество.

— Нет, что вы, — тонко улыбнулся Витольдович. — Наконечник стрелы был совсем крошечный, размером с ноготь мизинца, — показал он свой палец.— В эпоху неолита стрелы и луки были плохонькие, куда им до Средневековья. Робин Гуд у них был бы, по-нынешнему выражаясь, "суперстар" Назначение первобытной стрелы было ведь не доспехи с кольчугами пробивать, а шкуры зверей, да и то, далеко не всяких. Пускали их с близкого расстояния, из засады, подкравшись, и не столько для того, чтобы наповал зверя уложить, сколько для того, чтобы потом подраненного, его легче загнать было, пробежав за ним, километров этак с 10 -20.

Нет, ну до чего же человеческое мышление зашорено! Я, конечно, знал — в школе проходили же,— что был ледниковый период, что стоял тут когда-то, много тысяч лет назад, ледник, что жили тут первобытные люди, которые всех мамонтов поистребили, благо, "Гринписа" тогда не было. И валуны вон, что возле карьера — тоже после ледника остались, из самой Норвегии приволок. Но все эти знания были в моем мозгу, как-то неосознанно, будто и у нас это было, а может и не у нас, далеко где-то. Этот небольшой кусочек кремня сразу материализовал все эти вещи, на меня посреди лета будто пахнуло холодом, будто снова взгромоздилась передо мной гигантская стена льда, высотой аж в целый километр. Я невольно поежился.

— Где вы нашли это, говорите?— снова спросил меня Витольдович, осторожно царапая осколком первобытного ножа, или чего там еще, по своему ногтю.

— В конце третьего карьера, там еще валун здоровенный такой. Ну, "чертова карьера".

— А знаете, — Генрих Витольдович взял себя двумя пальцами за подбородок, слегка прищурившись при этом, — я ведь здесь довольно давно, уже лет сорок почитай. Так вот. Когда-то поговаривали, что в окрестностях города было какое-то нехорошее место, потом там карьер выкопали, и карьер третий "плохой", как раз потому, что он с тем местом граничит, что-ли... Вы не слышали такого?

— Нет, — пожал недоуменно я плечами, — ничего такого вроде не было.

— Ну да,— покивал он седоватой головой, это и тогда говорилось, как что-то несущественное, дескать, было что-то, а потом и вовсе перестали упоминать. Надо бы эту штучку в краеведческий музей снести, заодно и про местные легенды там же можно спросить — закончил он, вернув мне острый осколок.

Насобирав грибов, я и Витольдович погрузились в скромный "Фиат-Браво", пришедший на смену честно отслужившей, но нынешней весной окончательно испустившей дух "копейке" Осколок я положил уже в другой карман, чтобы он не провалился, как в прошлый раз.

На следующий день я зашел в наш скромный музей, толкнув при входе обшарпанной дверью связку китайских колокольчиков. Директор музея, сестра моего бывшего одноклассника, Мишки Рыкова, сидела в маленьком кабинете, и увлеченно рассматривала в лупу какую-то, неправильной формы темную пластинку, как мне показалось, из фольги. Я деликатно покашлял.

— О, Дима! Привет, заходи, — оторвалась она, наконец, от своего занятия.

— Что смотришь? — поинтересовался я.

— А, так, остатки клада, — грустно усмехнулась она. — На огороде один трудяга выкопал, да по простоте душевной в милицию отнес. Правда, приняли все по описи, в сейф на хранение положили. До лучших времен. А оперативник, у которого ключи от сейфа были, взял, да и запил. Ну, и начал монетки из клада втихаря в городе толкать. Сначала по одной, а как разохотился — так и больше...

Пока спохватились — считай, всё спустил.

— А что, ценные монеты были?

— Да нет, обыкновенные московские копейки, таких, в общем-то — полно. Ценность была клада, как такового. Представляешь — целый клад можно было бы в экспозиции выставить, — она мечтательно зажмурилась, — в разбитом таком горшке.... А теперь что — три монеты выставлять, а про остальные написать: "пропиты ментом"? Ладно, что у тебя?

Я осторожно достал осколок, упакованный в слой ваты из спичечного коробка.

— Ну конечно, кремневый отщеп, — безапелляционно подтвердила Дина гипотезу Витольдовича. — У нас таких несколько. — Она повела меня в музейный зал, где на одной из витрин, под стеклом, лежали очень похожие на мой желто— серые осколки.

— А вот то, из чего их делали, — Дина бережно достала из витрины нечто, больше всего напоминающее морковку, обструганную по длине со всех сторон. — Это нуклеус, от него первобытный мастер аккуратно так отбивал пластины, которые потом легко можно было использовать, для чего хочешь — хоть в качестве тех же ножей, например.

Я с уважением посмотрел на продолговатый камень.

— Где ты нашел это? — поинтересовалась Дина.

Я снова пересказал историю своей находки, упомянув и о словах Витольдовича о "нехорошем" карьере.

— Знаешь, действительно что-то говорили о том месте, — задумалась она.— Где-то я читала...— она ненадолго закрыла глаза, приложив палец ко лбу, а затем решительно направилась в одну из комнат. Там, раскрыв украшенный затейливой резьбой, книжный шкаф, она порылась среди множества папок, и, достав одну из них, довольно толстую, бесцеремонно хлопнула ее на стол. Развязав тесемки, она достала из папки тетрадь в черном переплете, и хрустнув обложкой, перелистала ее.

— Вот, это один учитель, еще до войны собирал здешний фольклор. А я, когда в институте училась, прочитала, — поясняла она, быстро перелистывая страницы, где записи сделанные карандашом чередовались с заметками аккуратно, каллиграфическим почерком, выписанными чернилами. Наконец она остановилась.

— Ага, вот: "... Поселился близ города Каменецка (это так Лесногорск так раньше назывался — объяснила Дина) злой колдун, под камнем логово вырыл. Рядом капище устроил, стал там дьяволу молиться. Стал люд православный к себе заманивать, да губить. Люди местные пошли к священнику, да стали вместе молиться, чтоб Бог того колдуна покарал. Разыгралась тогда буря страшная, молнии Божьи все капище то порушили в осклепки каменные, и колдуна того побили. И по сей день те осклепки от идола колдунского в земле лежат, брать православному их нельзя — грех..."

— Как-то не очень занятно, — неуверенно проговорил я. — Хотелось бы чего-нибудь большего — драконов там, вурдалаков с вампирами, на худой конец, несчастной княгини, помершей из-за любви.

— Это ты фэнтези перечитал, — усмехнулась Дина, зная мое определенного рода пристрастие к подобной литературе. — Легенда — это как раз то, что в реальности было, лишь слегка приукрашенное народной фантазией. Так что, скорей всего там действительно кто-то жил, колдун он там был или не колдун. Может, поселился какой дедок в землянке, потом его действительно, во время бури, деревом задавило, а потом уже понапридумывали — колдун, мол, был, людей губил... Обычная, в общем, история возникновения легенды. Находка твоя интересная. Я сегодня в город еду как раз, отвезу-ка я твой "осклепок" к Ермолаеву, Ивану Егоровичу, есть там один дядька, специалист по мезолиту.

На том мы и расстались, а вечером того же дня мой мобильник завибрировал, и разразился трелью, установленной мной на звонки "ни от кого". Я нажал кнопку звонка

— Это Дмитрий Олегович? — вежливо поинтересовался голос в трубке, явно принадлежащий пожилому человеку.— Моя фамилия Ермолаев, мне сегодня сотрудница вашего музея привезла осколок от каменного ножа. Это вы ведь его нашли?

Я честно признался в содеянном, радуясь, что меня хотя бы не заставляют вновь пересказывать уже поднадоевшую мне историю находки.

— А место вы хорошо запомнили? — живо продолжал интересоваться мой собеседник.

Я заверил его, что хорошо запомнил место, и берусь показать его заинтересованным в этом людям.

— Понимаете, это очень интересная история, вполне возможно, вы нашли "мастерскую Мартова". Скажите, когда вы можете показать это место?

— Да, в принципе, в любое время, — растерялся я. Завтра вот только у меня дежурство на сутки, и все, я два дня свободен.

— Великолепно, тогда мы заедем к вам с группой послезавтра, ну, скажем, в 12.00. Хорошо? Ваш адрес скажите, пожалуйста.

Я продиктовал, после чего со мной вежливо попрощались и разъединились. Однако через минуту позвонил уже городской телефон. Я снова взял трубку, почему то уверенный, что это Ермолаев что-то мне не договорил. Но на мое двукратное "алло" ответом было молчание, кто-то лишь громко и часто дышал в трубку. Наконец, все так же тяжело дыша, старческий женский голос произнес:

— К философу не ходи. Беда будет...., — после чего связь прервалась. Я недоуменно посмотрел на высветившийся номер автоопределителя — это был другой набор цифр, не тот, по которому мне звонил Ермолаев. Немного поразмышляв, я решил не звонить по нему — странный какой то был этот звонок.

Спать я лег с чувством человека, попавшего под "флэш-моб".

На дежурство я прибыл раньше обычного — лил дождь, похолодало, и, вместо того, чтобы пройтись по улицам городка, я совершенно по-американски приехал на работу на машине.