Подорожник

Юноша вскочил, сбросил промокший плащ и подошел к озерцу. Хотел уже наклониться, да вспомнил, как получил по рукам.

— Тут можно умываться?

— Можно, тут даже пить можно.

Когда парень привел себя в порядок, на траве уже лежала сомнительной чистоты дерюжка, на которую проводник выложил полкаравая черного хлеба, кусок сыра, три головки лука, несколько яблок и круг чесночной колбасы, бережно завернутый в тряпицу.

— Накатим по глоточку? — подмигнул Подорожник и перебросил Экселю флягу с вином

Жизнь стала налаживаться.

Еще до райка я письма собрал. В Миговке опять потаскуны шалят. Троих уже недосчитались. Сходил бы ты туда, Оле, а? На дороге до Поречья какие-то идиоты жертвенник поставили. Туда я сам пойду. А под Висятиной мымфа Крапивница совсем из ума выжила — спаивает всех подряд. Допрыгается, дура старая. Что, Ильмар, тебя пыталась споить? И что? Вылил в речку? А водяник что? Все вино ей в водицу обратил? Ха! Я ж сказал: допрыгается.

А еще метка из Топляков была, как раз на холмике. Возвращаться не хотелось, потому я решил заглянуть туда с баржаком. Как водится, у райка он отстал. Ну, там все отстают. Я только глянул: никого нет на полянке? — и хотел обратно ползти, как тут вышелушивается из кустов мой святой Гвайхен. Сам в раек залез! И понял я, что не котик гадливый это, а кутенок — наш зверь, правильный, хотя малость придурковатый. Я даже слезу уронил. От умиления. Чего ржешь, наливай!

4.

Сытый человек внутренне счастлив, и жаждет поделиться счастьем с окружающими.

Эксель лежал на траве, опершись на локоть, смотрел, как проводник раскуривает трубочку, и подыскивал тему для беседы.

— А все-таки, как мы за три дня успеем в Вереск?

— Что должно — то возможно, — отозвался старик, пыхнув трубкой.

Эксель хмыкнул.

— Это что, твой девиз?

— И мой тоже. — Подорожник постучал грязным ногтем по железному ошейнику, который высовывался из-под завязки капюшона. — Ордена перрогвардов, то бишь псов господних. Слыхал про таких?

Эксель растерянно хлопнул глазами и сел.

— Погоди, но ведь это монахи. Только боевые, с мечами. Которые за ведьмами гоняются.

— Они, сучата.

— Да ведь далеко они, в Амалере!

— Ну, они там, а я тута.

— Так ты — монах?

Подорожник выдул целое облако дыма и сказал:

— Я — жаблиноборец. А вот ты, — он ткнул трубкой в сторону Экселя, — баржак. Я иду, а тебя на веревочке волоку. Твоя забота одна: плыть на пузе и глазками хлопать.

— А твоя? — скривился парень, которому не понравилось название "баржак".

— А моя — идти, куда надо, и жаблинов гонять по пути.

— Каких еще жаблинов? — не унимался Эксель.

Глядя на старика, вкусно попыхивающего трубочкой, он сорвал травинку и сунул в рот. Курить сам не курил, не понравилось.

— Жаблины разные бывают, — пожал плечами проводник. — Вот есть, например, собак, здоровенный и гладкий. Сидит на цепи. Сидит и притворяется, что ты — его хозяин. А сам подгадает, когда на него смотрят, и — хвать! зазевавшегося кота за жопу. И показательно так башку ему оторвет. С намеком, чтоб понимали, кто здесь хозяин. Мол, вот тут мы игрушки играем, а тут за жопу хватаем. Поглядишь ему в глаза — а там тьма беспросветная.

Подорожник вздохнул и принялся выбивать трубку о каблук.

— Вот так и жаблины. Игру играют, будто люди они. А в глазки глянешь — мама моя дорогая! Так и ждут, чтобы жопу оторвать. Ну, чего варежку открыл? Вставай, пора дальше двигать.

"А старикан-то с придурью, — подумал Эксель, поднимаясь. — Зря с ним пошел. Дурак я все-таки, что послушался денга. Надеюсь, городской страже не придется меня выкупать"

Положа руку на самое дорогое... Как это "никуда не положил"? А вот на кружке с пивом у меня что, Ильмар? Га-га-га! И точно: пена.

Так вот, признаюсь честно: испытать его захотел... А вдруг все-таки не кутенок? Раздразнил его, разбесил. А потом шел и спиной ему презрение выказывал. С моим прострелом это запросто. Когда к Топлякам дошаркали, сопляк уже дозрел.

А что, пусть понюхает, чем дорога пахнет, огребет и плюшек и тарашек. А то баржаком и останется.

5.

В сумерках идти было и легче, и тяжелее. Ставишь ногу, куда придется, особо не выбирая, но и вывих получить запросто можно. Подорожник достал из сумки маленький фонарик и зажег. Но Экселю это мало помогло — за раскидистыми полами плаща дороги все равно не видать. "Тащусь за ним, как... баржак, — мрачно думал парень. — Правильное название. Хоть и обидное".

Проводник остановился, прикрыл рукавом фонарь.

— Видишь, вон там светится?

Совсем рядом, между двумя холмами, желтела горсть огоньков.

— Это Топляки. Село — не село, так, дыра глухоманная. Нам туда. Бозя даст — завтра под крышей ночевать будем.

— Завтра? — растерялся Эксель. — Так дотуда доплюнуть можно!

— Доплюнуть можно, — покладисто отозвался Подорожник, поправляя сумку, — а дойти нельзя. После холмиков — речка-вонючка, а над ней — мосток. По тому мостку ночью лучше не ходить.

И скорчил такую мину, что парень понял: дурят его, почем зря. Как последнего лопуха из села, случайно попавшего в столичный город. Старый хмырь поводит его вокруг трех холмов за серебряную архенту, а потом скажет: "Звиняйте, не получилось. Да и где это видано — за три дня из Ютта в Вереск попасть?"

Эксель скрипнул зубами и спокойно бросил:

— Значит, завтра и встретимся. В Топляках.

Подорожник, успевший сделать шага два в сторону, развернулся. Фонарик, который он держал в левой руке, неприятно подсвечивал его лицо снизу, отчего оно казалось жутковатым.

— Бунт на корабле? — понимающе усмехнулся старик. — А как же наши условия?

— К черту условия, — набычился Эксель. Порылся в поясе, достал монетку и бросил ее проводнику. Тот неожиданно выпустил посох, ловко поймал денежку и, прежде чем посох упал наземь, снова подхватил палку. — Это за услуги. Больше не понадобятся.

— Хорошо, кыся, — сказал Подорожник. — Удачи, и всего самого.

Но с места не тронулся.

Эксель кивнул и зашагал в сторону желтых огоньков. "Не буду поворачиваться", — решил сперва он, а потом сообразил, что в темноте старый хрыч все равно ничего не разглядит. Повернулся — и в лицо брызнула морось дождя. Просквозил сырой ветер, заставляя плотнее запахнуть плащ. Никого вокруг, и ничего — ни фонарика, ни Подорожника. То ли ветер задул огонек фонаря, то ли старик успел отойти подальше... Эксель плюнул, развернулся и, подгоняемый ветром в спину, нырнул в низинку между двух холмов.

Вышел к реке с крутым бережком. Слева, на том берегу, дрожали желтые огоньки, размытые дождем. Пока Эксель шел к ним, огни гасли один за другим. Последний остался, разгораясь с каждым шагом все сильнее. Но отчего-то огонек сдвигался все ниже и ниже, и на миг Экселю показалось, что он сам поднимается вверх — взбирается по отвердевшим тучам в мокрое ночное небо.

Сгоняя наваждение, путешественник пригляделся к огоньку повнимательней. И рассмеялся. Странный огонек оказался не светом в окошке, а всего-навсего костром, разведенным на берегу, под мостом. Эксель зашагал быстрее, и за шелестом дождя услышал развеселую песенку. Слов не разобрать, но, судя по голосам, песня была именно что развеселая.

Вот и мост. Странно — огоньков деревни не видать. То ли холмы прикрывают, то ли, впрямь, туда еще идти и идти. А песенка заливалась о том, как "у нашей крали жемчуга украли".

"Разбойники, — усмехнулся парень, — старик испугался разбойников. Не служит он в городской страже". Так близко от Ютта бандитов можно не опасаться. Если, конечно, это не залетные гости. Вряд ли. Залетные под мостами не караулят.

Спустившись по заботливо выложенным камнями ступенькам к подножию моста, Эксель понял, что попал на пирушку. Вокруг костра сидели трое, которых парень тут же про себя окрестил Мал-мала-меньше: коренастый крепыш с кривым носом, закутанная в платки тетка и вихрастый парень. Не разбойники, но и не обычная семья. Было в них что-то такое... недоброе. Что именно — Эксель понять не мог, но за два года в страже научился чуять в людях опасность. Ошибся всего дважды: первый раз нарвался на сумасшедшего, второй — на девицу, нанюхавшуюся "королевских слез".

Над огнем смачно булькал гнутый котелок, на плоском камне величественно восседал пузатый кувшин, явно еще не пустой; вокруг — ни обглоданных костей, ни грязных тряпок, только шелуха тыквенных семечек. Место явно обжитое и даже уютное, по крайней мере, здесь не воняло, как в городской ночлежке.

— Го-остюшка! — обрадовалась тетка. — Иди к нам, к костру садись.

— Привет вам от Вулси Пегаша, — со значением откликнулся Эксель, чтобы сразу показать, что он не сам по себе, а послан по делу ночным хозяином Ютта.

— Здорово, — кивнул крепыш Мал и, пихнув локтем парнишку в бок, велел: — Освободи местечко прохожему. Видишь, устал человек, замерз, как собака. А ты, человек, садишь, чего столбеешь?

— Да мне в Топляки надо. Дорогу не покажете?

— Покажем-покажем, — отозвалась тетка, вскакивая и наливая вино из кувшина в кружку, добытую откуда-то из недр ее платков. — Сами туда пойдем. Посидим малость, и пойдем. Вот, угощайся.

И ткнула Экселю в руки кружку.

— Ага, — лениво подтвердил Мал, заглядывая в котелок. — Вместе и пойдем.

Эксель сел на место паренька Меньшего, привалился к большому куску сухой коры, заслонявшему спину от сырого бережка, и блаженно вытянул ноги к костру. От сапог тут же повалил пар.

Юноша поднял кружку ко рту — и заметил, как напряглись лица у его новых знакомых. Меньший даже головой боднул воздух: пей, мол. Мысленно усмехнувшись, Эксель смочил губы в вине, но пить не стал. Нашли дурака!

— Что, Вулси, — повернулся к нему мужичок, — а не сыграть ли нам в кости, пока супчик не дозрел?

— Кто? — удивился парень.

— Суп, — повторил Мал, щелкнув ногтем по котелку.

— Нет, как ты меня назвал?

— Вулси. Ты ж сам так представился, разве нет?

И Эксель понял, что никакой это не пригород Ютта, потому что имя Пегаша уже лет пять нагоняло страх и почтение на всю округу — от банкира до последнего крестьянина. И перепутать его с Вулси никак не могли, потому что ночному хозяину было далеко за пятьдесят.

— Так что? — вывел его из оцепенения голос Мала. — Играем?

— Играем, — от неожиданности ответил Эксель.

Нет, Оле, не разорвали мы договора. Он же серебрушку уплатил, а значит, я его довести должен был. Так что я стоял на мосту, пока он с жаблином в кости играл. Ну, у них, как водится: "Денег и у нас нету, будем на интерес". Выиграл — и давай интересоваться: "А куда идешь? А зачем? А ты везучий?" Вот когда на удачу игра пошла, тут я и явился. Нет, Крысь, именно явился, как черт с того света. Поскользнулся на мокрых камнях, да и слетел к ним под мост — на собственной заднице, как на крыльях ночи. Мымфа меня первой зачуяла. Сразу — хвать! свой кувшин, и укатилась колобком куда-то. Малой жаблиненок пискнул, и тоже сгинул. А старший остался, жадность разобрала. Игра-то начата, чужую удачу выпускать из рук неохота.

А я стою, держась за палку, как пьянь последняя за стенку, и вздохнуть не могу. "Не лезь, — рычит жаблин, — господин Подорожник! Никто его не заставлял, сам сел играть! Честно все! Кидай кости, Вулси." А Святой мой Гвайхен только башкой вертит, ничего не понимает. "Какое честно, когда у вас все кости меченые? — хриплю я, а разогнуться не могу. — Бозя тебя накажет".

Тут уж баржак все понял, взвесил кости на ладошке и глаза сощурил. "Честно, говоришь? Сейчас будет тебе честно!" Жаблин скакнул было в сторону, да кутенок выхватил у меня посох и вытянул его по спине. Так и гнал бы, наверное, до самых Топляков, если бы я не упал. Типун тебе на язык, Ильмар! Не от слабости, а от величия Господа Нашего. Жадность — грех. Согрешил — значит плюнул в Бозю, который душу в тебя вкладывал, старался. За искажение облика Творца — по хребту лопатой "на"! Да не цепляйся к словам, Крысенок, "палкой" не звучит.

Красавица, еще кувшинчик пива!

6.

— Не грабеж, а трофей, — пояснил Подорожник, снимая с огня котелок. — И законам рыцарства не противоречит.

Эксель сидел у костра, на прежнем месте, и не знал, как себя держать. Упорствовать в том, что старик — дурак, уже не хотелось. Слишком странно все было. "Если звенит в ушах, а ты с утра не пил, значит, дело нечисто", как говаривал Тигар из городской стражи, доставая из-за пазухи воришки чужой кошелек.

— Вот ты и повидался с жаблинами, — продолжал проводник, вытаскивая откуда-то немалых размеров деревянную ложку. С такой только в гости ходить. — Ну, и они с тобой, конечно, повидались.

— А тебя они боятся, — заметил Эксель.

— Да я тут кому хочешь жопу оторвать могу, — похвастался старик. — И они это знают. Ну, приступим, помолясь.

Торжественно перекрестился и запустил ложку в дымящееся варево.

— Значит, жаблины — это ребята с большой дороги? — уточнил Эксель, пристраиваясь к котелку.

— Почти. Только алчут они не золота-серебра, а чего поценнее. Найдут растяпу — и давай выманивать счастье, здоровье, удачу, обещания. Или меняют на плюшки — монеты, амулеты или услуги какие. Мымфы к вину народ приваживают, потому кувшин у них не пустеет. А человек потом за выпивку готов отдать все, что угодно... Я же говорил: жаблины разные бывают.

— А... — растерялся Эксель, — а зачем им счастье и удача?

— У них это вместо денег. Могут долги раздать, могут на волшбу пустить, а могут и себе оставить. Такое добро всякому сгодится.

Подорожник встал, затеплил снова фонарь и затоптал отгоравший костер. Подхватив опустевший котелок, старик пошел к ступенькам. А Эксель уж было решил, что они ночевать под мостом останутся. Подавив желание высказать это вслух, парень полез наверх, следом за провожатым.

Выбравшись к мосту, он с удивлением и тихим ужасом увидел селение — совсем близко, рукой подать. Небольшое сельцо, судя по числу светящихся окошек, дворов на двадцать, обнесенное не то высоким забором, не то жидким частоколом. В темноте не разберешь.

Захотелось перекреститься. Подумав, Эксель не стал себя сдерживать.

Воротца в заборе оказались приоткрытыми. Заходите, мол, гости дорогие! Гости зашли. Запирать ворота не стали.

В селении было непривычно тихо. Сперва Эксель не мог понять, что такого странного в этой тиши, а потом догадался: не слышно собак. Пришли бы чужаки в обычную деревню, да хоть на любую улицу пригорода — сразу лай до небес. А здесь только дождь плещет по лужам.

Подорожник уверенным шагом направился к третьему от ворот дому. Постучал. Дверь открыла невысокая кругленькая женщина в простом холщовом платье. Открыла, и не по-хорошему скрестила руки на пухлой груди.