Ответом мне был лишь злобный взгляд. Слава богу, хоть не стала кричать как в прошлый раз о "порушеной царевне", видимо новая игуменья нашла способ умерить вздорность монахини. Впрочем, я уже выхожу, сделав знак Мелентию следовать за мною.

— Подайте коня честному отцу, — хмуро буркнул я Михальскому.

Иеромонах, не переча ловко вскакивает в седло и, повинуясь новому жесту, занимает место в кавалькаде рядом со мной.

— Что скажешь батюшка?

— А чего тебе сказать, государь, если я не ведаю, что ты хотел здесь увидеть?

— Да как тебе сказать, Мелентий, думал нельзя ли здесь школу для девочек устроить.

— Это еще зачем? — искренне удивляется мой духовник.

— Затем чтобы такими дурами не вырастали.

Иеромонах, вероятно, какое-то время прикидывает, кого именно я имею в виду, и осторожно говорит:

— Прости государь, но видно плохой из меня духовник, если не понимаю я помыслов твоих. То, что заводишь ты школы, ремесла и полки нового строя мне понятно. Дело это, несомненно, богоугодное. Славяно-Греко-Латинская академия тоже послужит торжеству православной веры и укрепит царство твое! Но баб-то, зачем учить?

— Понимаешь, честной отец, детей воспитывают их матери. И если сама она темная как инокиня Марфа, то получится у нее в лучшем случае наш Миша, а вот, к примеру, у князя Дмитрия Тимофеевича Пожарского матушка другого склада была и хоть и одна осталась, а учителей ему нанимала и человека толкового воспитала.

— Так ты на него за ученость опалу возложил? — с невинным видом поинтересовался иеромонах.

— Мелентий, — скрипнул зубами я, — я понимаю, что ты ангельского чину, но бога-то побойся!

Мой духовник с благожелательным видом наступил мне на самое больное место. Увы, отношения с прославленным полководцем у меня складывались трудно. Будучи, как многие русские немного консервативным, князь Пожарский некоторые мои нововведения в войсках воспринимал недоверчиво. Он хорошо знал и умел управляться с казаками и поместной конницей и пользовался у них не малым авторитетом. Назначение же пехоты, если это не стрельцы, засевшие в гуляй-городе, ему было непонятно. А уж ощетинившиеся пиками стальные терции, мушкетеры, дающие не менее двух залпов в минуту и полевые пушки, двигающиеся в промежутках пехотного строя и поддерживающие их в атаке... нет, это решительно было выше его понимания. Но это еще полбеды, в конце концов, большинство моей армии как раз поместная конница и казаки со стрельцами и до полной замены их полками нового строя как до луны на телеге, но пожалованный, минуя всякое местничество, в бояре полководец самый худородный в думе. Отчего с ним случаются регулярные местнические споры, подрывающие его и без того неважное здоровье. В общем, устав от всего этого, я отправил Пожарского воеводой в Можайск что всеми, включая самого князя, было воспринято как опала.

— Государь, — продолжал Мелентий, как ни в чем, ни бывало, — дурное это дело, баб учить. И их не научишь, и среди народа ропот пойдет, дескать, латинщина! Да и какая в Новодевичьем школа? Чему там отроковицы научатся, глядя как постриженные в инокини знатные боярыни монастырский устав нарушают, чревоугодию предаются, да сплетничают! Оно хоть попритихли при Ольге, а неподобства много.

— Ну, я, честно говоря, тоже так подумал. Неподходящее место, да и время.

— Вот-вот, — поддакивает иеромонах и тут же развивает мысль дальше. — Посмотри хоть на Марью Пушкареву. Ну, приказал ты ее учить, и чего с девки вырастет? К старшим непочтительна, над верными слугами твоими насмехается...

— Это над кем же?

— Да хоть над Михаилом Романовым, знаешь, как она его назвала давеча?

— Как?

— Пентюхом хромоногим! Нет, государь, не могу я понять чего ты ей так много воли дал. Иной раз даже сомневаюсь...

— Тьфу, на тебя, Мелентий! Ты же не всю жизнь монахом был, должен понимать, что когда она родилась, мне отроду всего десять лет было. Ладно, давай о деле поговорим. Корнилий, давай сюда, тебя это тоже касается.

— Слушаю ваше величество, — поклонился Михальский, поравнявшись с нами.

— На днях в Литву пойдет очередное посольство, предложить ляхам перемирие и обмен с пленными. Ты, батюшка, поедешь с ними, а ты стольник со своими головорезами тайком следом пойдешь. Как будете вестями обмениваться — сами договоритесь, это никому, даже мне знать не надобно. Что хотите делайте, а чтобы я про Владиславово войско все знал!

— Королевич все-таки идет на Москву? — нахмурился литвин.

— Похоже на то.

— Это плохо, у вашего величества слишком мало сил. Вы очень много вложили в Восточный проект.

— Я знаю, но это было необходимо.

— Когда посольство то тронется? — спросил монах.

— Через пару дней. Я сразу же прикажу Романову перекрыть все заставы, но вы все же помалкивайте. Если надо чего, говорите.

— Серебра бы, — помялся Мелентий, — я чай не патер, чтобы мне на исповеди все рассказывали.

— Да, деньги нужны, — поддержал его Михальский, — только это должны быть не монеты вашего величества которые так ловко чеканит этот рижанин.

— Верно, тут ефимки надобны, или дукаты!

— Будут вам талеры, — скупо улыбнулся я, — чай не всю рижскую добычу пропили.

Договорив, я пришпорил коня, и помчался впереди растянувшейся кавалькады. Мой телохранитель был кругом прав, я действительно много сил и средств вложил в компанию по торговле с Персией. Причем, отдачи пока видно не было. Но начинать было нужно, и я ввязался в этот проект как в военную кампанию. Первым делом были один за другим восстановлены разрушенные за время Смуты волжские городки-крепости Самара, Царицын, Саратов и построены новые. Денег и войск для гарнизонов ушла просто прорва, тем более что строительство каждого приходилось сопровождать военной экспедицией против осмелевшего ногайского хана Иштярека. Кстати, большой вопрос получилось бы с ними справиться, если бы не калмыки, ударившие Большой Ногайской орде в спину. Калмыцкие тайши расселившиеся со своими родами в приволжских степях охотно вступили в мое подданство, хотя я грешным делом подозреваю, что принесенная ими шерть* ничего для кочевников не значит. Но как бы то ни было, а торговля по Волге оживилась, поскольку купцы стали куда меньше тратиться на охрану. Следующим шагом была посылка большого посольства в Персию на предмет заключения торгового договора. Когда я вспоминаю, сколько пушнины, денег и драгоценностей увезли послы, мне становится дурно. Кстати, интересный момент, посольство формально русско-шведско-мекленбургское, а вот денежки на него тратил только я, надеюсь, это все окупится. Пока же никаких вестей из Исфахана** нет, а несколько тысяч хорошо вооруженных боярских детей, стрельцов и пушкарей сидят по волжским городкам, охраняя пока еще не мою торговлю. Правда, это еще не все траты: нанятые в Голландии корабелы, уже строят в Казани первую галеру для будущего Каспийского флота. Приставленные к ним русские дьяки, мастера и плотники должны научится для начала хотя бы копировать то что получится, а там видно будет. Если дело выгорит, то флот у России появится на сто лет раньше. Поначалу была мысль строить корабли силами русских мастеров с Белого моря, но поразмыслив, я пришел к выводу, что карбасы предназначенные для плавания во льдах северных морей не слишком подходят для жаркого Каспия.

— — — —

*Шерть. -присяга кочевников.

** Исфахан — тогдашняя столица Ирана.

События, происходящие в далекой варварской Московии, были мало кому интересны в Европе, по полям которой уже разносился запах пороха. Волнения в Чехии беспокоили Вену куда больше чем вести с окраины цивилизованного мира. Находились, впрочем, люди легкомысленные с восторгом рассказывающие друг другу небылицы о герцоге страннике, завоевавшему престол в далекой стране и имя его было даже популярно среди молодежи и любителей галантных историй. Одним из таких людей был молодой дворянин Вольдемар фон Гуттен недавно принятый на службу к совсем уже одряхлевшему императору Матвею. Вообще, старик не слишком любил новые лица рядом с собой, но новый камер-юнкер ему чем-то понравился. Возможно тем, что его болтовня помогала императору отвлечься от мрачных мыслей.

— И тогда, ваше величество, мекленбургский герцог соблазнил несчастную русскую царицу. Бедная женщина была столь поражена мужскими достоинствами Иоганна-Альбрехта, что на коленях умоляла его жениться на ней и забрать ее царство в приданое.

— Что вы несете фон Гуттен, — не выдержал этой дичи кардинал Клезель, — всем известно, что Великий герцог Мекленбурга женат на сестре шведского короля Густава Адольфа.

— Как вы не знаете? — ни мало не смутился молодой человек, — да ведь у диких московитов принято многоженство! Да, именно поэтому славящийся своим сластолюбием Иоганн-Альбрехт и отправился в эту варварскую страну.

— Какой вздор! — фыркнул кардинал, — они все же христиане, хоть и приверженцы схизмы.

— Помнится вы, ваше преосвященство, говорили нам, что где бы не появлялся герцог-странник, там немедленно беременеют женщины. — Проявил, наконец, интерес к разговору, кутающийся в шубу император.

— Да ваше величество, это за ним водилось, — поклонился Клезель, — однако его любовные похождения не имеют никакого отношения к россказням фон Гуттена, — он по-прежнему женат на Катарине Шведской.

— Да как же не имеют, — развязано воскликнул камер-юнкер, — а как он стал царем, лишив престола царицу Марину?

— Никто из здравомыслящих людей не считал фрау Мнишек царицей ни одного дня. А Мекленбургского герцога русские выбрали царем за услуги, оказанные им в борьбе с поляками.

— Как вы сказали, русские?

— Да ваше величество, его титул теперь звучит как "царь всея Руси", что можно перевести как "цезарь всех русских". Кстати, ни в Швеции, ни в Мекленбурге, ни в самой Московии сейчас не принимают верительные грамоты, если там нет этого титула.

— Представляю, как бесятся поляки, — забулькал старческим смехом Матфей. — Кстати, а в новой стране он не оставил своих привычек? Ну, брюхатить всех встречных женщин?

— Разумеется, нет, — пылко вскричал фон Гуттен, — вряд ли странника можно назвать отцом отечества, но то что он отец многих своих подданных это несомненно!

— Помолчите Вольдемар, — прервал его красноречие император, нам нужно обсудить с его преосвященством важные вещи.

— Я буду нем как рыба!

— Вы что-то говорили в связи с польскими делами короля Богемии?

— Да, ваше величество, он и ваш брат, хотели бы заручиться помощью короля Сигизмунда. Он добрый католик и мог бы оказать им поддержку в борьбе с протестантами. Однако сейчас поляки планируют поход на Москву, с тем, чтобы вернуть престол Владиславу.

— Как вы думаете, мой друг, каковы их шансы?

— Надеюсь никаких!

— Надеетесь? — удивился император.

— За Иоганном-Альбрехтом, когда-то гонялся священный трибунал, но он обвел их сыщиков вокруг пальца, как младенцев, хотя сам был еще безусым юнцом. Поэтому даже если их поход увенчается успехом, герцога они не захватят, а его возвращение в Германию принесет множество проблем.

— Да уж, много рогов вырастет, — сказал в сторону фон Гуттен и тут же захлопнул рукою себе рот, изображая раскаяние.

— Да замолчите же вы, наконец! — не выдержал кардинал, — это для таких как вы пустоголовых бездельников мекленбургский герцог просто герой скабрёзных историй, а для протестантов он готовый вождь! Несмотря на молодость, он не проиграл еще ни одного сражения, а лишив католического монарха власти в Московии и заняв его место, он и вовсе стал легендой! Сейчас мы еще можем рассчитывать на успокоение Чехии, но если у еретиков появится такой лидер, это будет катастрофа.

— А ведь герцог Иоганн-Альбрехт, кажется, присылал что-то нам, — начал припоминать император.

— Осмелюсь напомнить вашему величеству, — поклонился кардинал, что драгоценные меха, согревающие ваши царственные ноги, — подарок русского царя.

— Ах да, — вспомнил Матвей, — там был еще такой странный посол с дурными манерами, и говорящий как простолюдин, как его?

— Карл Рюмме.

— Да-да, припоминаю... хорошие меха, не правда ли?

— Совершенно великолепные, ваше величество!

— Вы, кажется, довольно благожелательны к Иоганну Альбрехту?

— И чем дальше он от империи, тем благожелательнее я к нему буду!

Тем же вечером, когда император забылся беспокойным старческим сном, фон Гуттен стоял перед его двоюродным братом и наследником Фердинандом герцогом Штирии и королем Богемии. Будущий император Священной Римской Империи прибыл во дворец окруженный иезуитами и стражниками. Лицо его было мрачно, но полно решимости. Камер-юнкер склонился перед ним в самом изящном поклоне, но тот будто не заметил придворного. Впрочем, один из иезуитов сделав шаг к фон Гутенну, тихонько спросил:

— Где его преосвященство?

— Кардинал час назад покинул покои императора и удалился к себе.

— А его величество?

— Крепко спит.

— О чем они говорили?

— О всяких пустяках, святой отец.

— А именно?

— О Московии и герцоге Иоганне-Альбрехте Мекленбургском.

— Вот как? — удивился монах, — я бы не назвал это пустяками, хотя в данный момент это действительно неважно.

— Господи прости меня! — неожиданно воскликнул, молчавший до сих пор, Фердинанд, — ты же знаешь, что у меня не было иного выхода!

Иезуиты обеспокоенно обступили его и стали тихонько что-то втолковывать, стараясь при этом не повышать голоса. Наконец, он кивнул головой и сделал знак капитану стражников. Тот махнул рукой своим людям, и они двинулись вслед за показывающим им дорогу камер-юнкером. Через несколько минут послышался шум, и стражники вернулись, таща за собой извивающуюся фигуру, закутанную в покрывало. Поравнявшись с королем, они остановились на мгновение, но тот не захотел смотреть на схваченного человека. Повинуясь команде иезуита, они потащили его на улицу и запихнули в карету. Кучер щелкнул кнутом и лошади, цокая копытами по булыжникам мостовой, потащили возок сопровождаемый отрядом черных рейтар. Придворные и слуги, если и заметили происходящее, старались вести себя ниже травы и тише воды и ни во что не вмешивались. Фердинанд, убедившись, что все прошло гладко, отправился в часовню и, преклонив колени перед распятием, стал горячо молиться, прося господа простить ему это прегрешение против своего царственного кузена и верховной власти. Сопровождающие его иезуиты старались не мешать ему и держались в стороне. Наконец, почувствовав, что молитва укрепила его силы, король встал.

— О чем, вы молились? — неожиданно спросил его дребезжащим голосом непонятно откуда взявшийся император.

Фердинанд вздрогнул всем телом и со страхом воззрился на кузена. Седобородый старик в одной рубашке и туфлях на босу ногу стоял как живой укор его действиям.

— Что привело вас сюда? — продолжал вопрошать император своего наследника и тот не мог найти слов, чтобы ему ответить.