Стрелы Саошьянта

гл. I Кому доброе... а кому и утро.

Глава, в которой все начинается с непривычно позднего пробуждения, затем герой рассуждает о природе и причинах такого явления, как "бардак", а в конце в очередной раз познает на своем опыте верность народных примет.

Я проснулся.

Явление, что и говорить, не то чтобы из очень редких — за последние тридцать пять лет это со мной почти каждый день случается. Почти — потому что на нашей службе иногда сутками не спишь. И все же...

Ага! Я проснулся не от жестяного повизгивания будильника, а сам.

Неужели проспал? Будильник у меня обладает препаскуднейшим голоском, проспать его трудно. Но можно — если накануне как раз не поспал сутки-другие.

В окнах серело. На часах высвечивалось восемь пятьдесят. Нич-чего себе... вот уж проспал так про...

Тьфу. У меня же отпуск. Именно поэтому я вчера не поставил будильник на сигнал. Не надо никуда спешить. Впереди целый месяц тихой, спокойной жизни. Блаженство. Парадиз. Элизиум. Я обнаружил, что уже сижу в кровати — и тут же улегся почти демонстративно.

Зайду к Корвину. Побеседуем о новостях древней истории (сочетание какое дивное!) и фантастической литературы. Попьем чаю с картофельными оладьями — у Корвина они неплохо получаются.

Зайду к ребятам в диму.

И самое главное — зайду к Оле. Надо купить Зайке "Хроники Нарнии" Льюиса, давно обещал. Вот с отпускных и куплю, вчера видел хорошее такое издание с мудрым лицом (мордой назвать язык не поворачивался) Аслана на обложке. И Колька, поди, по мне соскучился. Откровенно говоря, соскучился в основном я по нему.

Я обнаружил, что глупейшим образом улыбаюсь потолку. Ну и фиг с ним, чай не потрескается от удивления. Оля и детишки — это... это почти моя семья. Мне хорошо у них. Я там чувствую себя гораздо больше дома, чем в своей холостяцкой берлоге, утлой коммуналке. Да, я сволочь — я втихую надеюсь, что Оля так ни за кого и не выйдет — ну, наполовину надеюсь. А ведь сам никогда не решусь предложить ей... что? Кувикулу в коммуналке через полгорода от ее жилья? Нищенское жалованье городского стражника? Перспективу стать вдовой или хуже того — опекуньей инвалида через день после свадьбы? Нет уж, нафиг. Когда — и если... вот ведь подлая мыслишка! — на олькином горизонте, дай-то Бог, замаячит что-то серьезное, я испарюсь.

-Ты куда мою заначку дела, старая люпа?!

Звонкий, легко пробивающий фанеру перегородки звук затрещины.

-От...сь от матери, мразь!

-Че-о? Ты че, щенок, оборзел?

Треск — уже настоящего удара — и громоздкий металлический грохот... падающего инвалидного кресла.

Хорошее было утро.

Я уже на ногах, пальцы застегивают пряжку ремня. Не форменного — я в отпуске. Открываю дверь в коридор, стучу в соседнюю кувикулу. Властно стучу, уверенно. Можно сказать, профессионально. От такого стука дорогого соседа — по счастью, месяцами не появляющегося дома — должен мороз пробрать.

Если вдуматься, я превышаю полномочия. Этот стук — такое же должностное проявление, как удостоверение или форма. И я, по уму, сейчас не имею на него никакого права, так же, как не имею права на законный вопрос обитателя кувикулы заявить: "Откройте, городская стража".

На счастье, истязаемые похмельем и адреналином — ну как же, поставил на место обнаглевшего пасынка — мозги соседа забывают об этом вопросе. Дверь передо мной распахивается и Витюха Загуми, квирит Загуми Местивит Игнатьевич, сорока девяти лет от роду, возникает предо мной на пороге собственного священного и неприкосновенного жилища. И даже перешагивает его, дурак. Вот он, всей своей непривлекательной персоной, уже морально готовый к использованию в компании двух братьев по разуму "своей" заначки из отнятых у жены грошей. Плохо скроенное пальтецо, шапка, скорее всего когда-то сдернутая в переулке с головы запозднившегося прохожего, а сейчас замызганная до полной неузнаваемости. Грязные треники с обвисшими коленками, разношенная обутка неизвестной породы — такие чудища в просторечии именуются дерьмодавами. Между полами пальтеца рубаха, в которой только треть пуговиц на месте, приоткрывает обтянутое нечистой майкой пузо и седеющую грудь. Рожа вполне соответствует одеянию — низкий лоб, до середины заросший темными с проседью патлами, густые брови, тяжелые опухшие веки маленьких красноватых глазок, скула, рассеченная полученным в пьяной баталии шрамом. Темные губы, неровный щербатый частокол бурых от табака и гнили зубов, распухший малиновый нос с крупными порами и почему-то торчащими на самом конце седыми волосками. Бульдожьи брыли щек в трехдневной щетине. Скошенный подбородок.

В общем счете — три года, увы, все по мелочи — оскорбление действием, хулиганка, нарушение общественного спокойствия, все в пьяном виде. Ничего серьезнее доказать не удалось — тот же хозяин шапки не то не сообщил об инциденте, не то Витюха в ту пору не попал в поле зрения моих сослуживцев из соответствующего отдела. Впрочем, может, это я переоцениваю это... неполнозубое. Может, он нашел эту шапку на помойке — есть у нас нынче квириты, почитающие ниже своего достоинства чинить добротные головные уборы и враз отправляющие их к мульдам, едва где-нибудь рассядется шов.

-Че надо? — вопрошает он, устав грозно, как он искренне заблуждается, таращиться на мое простоватое лицо.

-Тебе кто разрешил в такую рань в чужой квартире глотку драть? Не говоря про то, чтоб ручонки свои распускать, ты, слаге?

Это не оскорбление, а констатация факта. Недолгое время, что мой сосед делил КПЗ с теми, для кого она скорее была прихожей родного дома, его статус был — слаге. Опустившееся, не следящее за собой существо на побегушках у настоящих. Малолетки-мабоны могут, если надзиратель недоглядит, и запинать насмерть — отчасти развлекаясь, отчасти — для самоутверждения.

И насчет чужой квартиры — факт. Кувикула записана не на него — в гробу он видел налоги платить! На его жену, несчастную дурочку, которую лет двенадцать назад дернуло связаться с этим недоразумением.

Сейчас она, причитая и уговаривая, помогает сыну поднять его инвалидное кресло.

-Че-о? — какой богатый словарный запас. — А пошел ты, понял?

-Понял. Ты не только слаге, ты еще и трус.

-Че-о?!

Именно этого мне и надо — чтоб придурок решил на меня замахнуться. Потолки у нас хорошие. Высокие. Заслуга Старшего Брата Шабуркана. При Непейбабе уже таких не строили, там прием бы смазался — клиент бы врезался в потолок ногами. На пыльных тропинках далеких планет, так сказать...

Мда. Не рассчитал. Велосипеда жалко. Со стены, придавая происходящему оттенок какой-то гайдаевской комедии, срывается жестяное корыто-ванночка. Грохот, конечно. Мат, конечно.

Я подхожу, и мат затихает. Витюха, затравленно поблескивая глазками, вжимается в угол. Судя по всему, он полагает, что сейчас его будут запинывать. Он ошибается. Я не рыцарь в светлых доспехах, и мне приходилось пинать лежачих — но тогда, когда лежачий пытался дотянуться до ножа или ствола, и только пинок мог отвлечь его от этого занятия. Запинывать этого, прости Господи, противника... противно.

Ну и это — превышение меры необходимой самообороны.

-Скотье вернул. Резко.

-Ч... — Витюха сглатывает, двигая небритым грязным кадыком. — Начальник, это ж мои...

Смотри-ка, мы, оказывается, и другие слова знаем.

-Че?

Любимое словцо из моих уст добило забулдыгу и он, сопя, и что-то невнятно бормоча себе под малиновый нос, выковырял из кармана стопку мятых бумажек. Сунул мне, в нетерпеливо протянутую ладонь. Так подставляться серьезному противнику я б не стал — жест просто напрашивался на то, чтоб ухватить меня за предплечье или вывернуть кисть, и познакомить со стенкой профилем. Но квирит Загуми с серьезными противниками разве что в одном КПЗ отдыхал, причем отнюдь не рядом, а в лучшем случае у двери. Встал, доковылял до двери на лестничную площадку и уже оттуда проорал:

-Жопуляры поганые! Шабуркана на вас нет!

Мне стало почти смешно. Называть меня популяром. Шляхтича с крови и кости, одного из немногих, чей род сберег чистоту касты даже в бетономешалке маздакитского государства, первого бескастового государства в мире. Это даже не оскорбление. Просто глупость. И еще большая глупость для Витюхи — строить из себя маздакита-Шабурканиста. Именно при Чистых Братьях квирит Загуми не вылезал из каталажек — сейчас у городской стражи нет ни времени, ни сил на таких, как он. А уж при Старшем Брате Шабуркане Витюха давно бы сгинул в щедро усыпавших север и восток нашей необъятной отчизны санаториях-чистилищах. Надо отдать должное Старшему Брату — пьяниц, дебоширов и уголовников он жаловал не больше еретиков, болтунов и грамотеев. И ведь действительно был порядок — если можно считать разумной платой за него жизни и судьбы леодров людей, всевластие мясорубки Социальной Санации, не делавшей разницы между матерым уголовником, мелочью вроде Витюхи... и моим дедом, повинным лишь в том, что был сыном шляхтича.

Деду-то повезло — три года, а потом — война. Война, слишком страшная, чтоб Чистые Братья продолжали морить в санаториях офицеров — да хотя бы просто способных драться и умирать, хотя бы своим мясом на мгновение застрять в гусеницах катафрактов с Крестом Свентовита на башнях.

Витюха, очевидно, воспринял задумчивое выражение на моей физиономии, как изощренное издевательство.

-Кметяра, пес поганый! — заорал он. — Весь дом ваш на голову гребанутый, понял? Имел я вас тут всех!

-Ты, чахлый. А ну повтори, чего сейчас шуршал.

На шорох скорее похож произносящий эти слова старческий голос, а никак не сиплые вопли, испускаемые организмом Витюхи. Но квирит Загуми мгновенно испуганно затыкается.

На лестничной площадке за дверью стоит старик в неброской, но добротной и теплой одежке. Куртка, брюки, добрые, маздакитской еще работы башмаки. Вязаная шапка. Узкое морщинистое лицо. И шрам, рассекающий это лицо — от правого виска к левой скуле. И глаза под мохнатыми седыми бровями — пустые звериные глаза. И на тыльной стороне поглаживающей шрам руки — синие узоры.

Витюха попал. Очень серьезно попал. Потому что только у таких, как он, все эти "имел я вас..." фигура речи, или, как еще иногда говорят — "для связки слов". Ими обмениваются по десять раз на дню — и тут же забывают. Но только не в Ограде. Потому что в Ограде эти слова могут стать делом — и сбросить человека, пережившего это, ниже всех друидских каст. Ниже "слаге". Ниже "выдры", уличенного в воровстве у своих. Ниже "хоря", сдуру поевшего из грязной посуды, доевшего чужой кусок или надевшего грязное. И нет надежнее способа самоубийства, чем сказать эти слова даже простому "дубу" или "рыси".

А уж сказать их Катбаду, Крылатому Вепрю местной Рощи...

Катбад. По документам — Угоняй Виктор Гудимович. Восьмидесяти пяти лет. Из них — сорок восемь по санаториям и эргастулам. Ни одного "гейса". Никогда не ел с одного стола с "выдрой", "хорем" или "элтохом". Или, упаси Боже, с кем-нибудь из моих сослуживцев. В том году, когда я закончил училище, друид Катбад в последний раз "вернулся с холмов". И принес на груди роскошный узор — развесистый дуб с крылатым вепрем в кроне. Я его, конечно, не видел. Ну разве что часть кроны и самого вепря, когда Катбад в майке отдыхает на скамейке у крыльца в жаркий летний день.

Он живет здесь. И поэтому до недавних пор наш двор был одним из самых спокойных в городе. Он живет в такой же кувикуле, как моя, вместе с детьми своей последней морганы — не жены, конечно, у друидов не бывает жен. Только морганы — они же нимуйки или феечки.

-Ты, чахлый, — повторяет друид тем же негромким, но очень не по-хорошему звучащим голосом. — Твое, по делу, гобино, что я худо тебя саучил. Старый стал. Тугой. Если я тебя еще раз саучу, или смережу у своего кройма — будет в твоем дупле свиря, да ты ее не саучишь. И цветам не порадуешься — неожиданно чистым слогом, почти без фейне завершает свою мысль Катбад.

-Скусил?

Витюха часто и мелко кивает головой. Выражение на вытянувшейся и побелевшей физиономии такое, что я подсознательно жду — вот-вот с враз запавших синеватых щек сухой хвоей начнет осыпаться щетина.

-Ну так и копыться отсюда... слаге.

Скрюченные пальцы друида складываются в мудры раздражения и досады. Хорошо, что не гнева, обвинения... или, не приведи Всевышний, смертельного вызова. А ведь если б сложились, мне б пришлось вмешаться. Отпуск там, или нет, моя работа в том и состоит, чтоб защищать мирных граждан — к которым, не взирая на все мелкие прегрешения, копошащиеся на его маленькой и грязной совести, относится квирит Загуми, — от таких, как Катбад.

Самое ужасное — мне совершенно не хочется это делать.

По крайней мере, в этом конкретном случае.

Друид поворачивает голову, которую до сих пор старательно бреет, ко мне. Не стану оскорблять почтенного Крылатого Вепря утверждением, будто он смотрит на меня — нет, до такого он не опускается, желтые глаза пусто смотрят куда-то сквозь вашего покорного слугу. Хотя — не так уж пусто, какое-то выражение в глазах есть, и выражение это не злость, как можно бы подумать, а — тоска. Внезапно он с чувством роняет в полутьму коридора:

-Бардак...

И продолжает свой путь наверх, прежде чем я успеваю опомниться от изумления. Любопытно. Когда на бардак жалуются у нас в управе, это понятно, хотя Боровик этого страшно не любит. Трибун городской стражи, куратор моего, убойного отдела, утверждает, что дело стражника не жаловаться на беспорядок, а пресекать его. Когда на бардак жалуются люди в электровозе или в очереди, это тоже понятно. Они от него страдают. Но Катбад... друиду-то какое дело, бардак в стране или нет? Ведь, по идее, всем этим Вепрям, Рысям, Дубам, всей этой флоре и фауне из Рощ и Оград, с ее дремучей лесной верой и дикими зверобогами как раз должно быть радостно, что в стране — бардак! Тысячу лет они добивались бардака, плодили бардак, выбирались на свет всякий раз, когда слабело государство и казалось, что ослабел Сам Бог. Те, кто наводил в Рутении порядок, были их злейшими врагами, а прежде всего — мы. Их изгнал из Логрии Артур, и они ушли на Восток Меховым путем, но вера, изгнавшая из Логрии их чудовищ и запретившая мазать детской кровью круги камней и наматывать людские потроха на стволы священных дубов, пришла вслед за ними. С ними враждовали князья, принявшие эту веру, строившие под ее знаменами государство русов и их дружинники. Их жгли в срубах стрельцы рексов Ростова Великого. Их гоняли вигиллы августов Рутении. Их почти на ноль извела Социальная Санация при маздакитах — но они пережили и ее. Они выбирались на свет, когда был бардак, когда дружины русских князей рубили друг дружку семьсот лет назад, когда триста лет назад пресекся род Рурициев и в стране бушевала смута, когда Викентий вздумал очищать веру, когда бессильные и выродившиеся потомки великого безумца, первого рекса, назвавшего себя — августом, а Русь — Рутенией, выронили страну и титул из рук, и сторонники республики резались с фанатиками-маздакитами, когда вагры перли на Ростов и всех здоровых мужчин-призывников бросали на фронт. Этот самый бардак был для них как вода для щук, мутная такая водичка, в которой вдосталь можно нажраться жирных беззащитных карасей.