Стрелы Саошьянта

Зверич переменился, очень переменился. Нет, он не стал, как сейчас принято выражаться, "оборотнем". Не стал и уподобляться псу, который, вместо того, чтоб защищать стадо, сам втихую грызет ягнят. Вместо этого он словно на своем примере решил показать, что одичавший пес — страшнее любого волка.

В тот же день, когда я закончил училище, майор Зверич подал заявление об отставке. Вместе с ним ушли и некоторые его подчиненные, и даже несколько парней из других отделов. В помешавшейся на политике стране все поняли этот шаг одинаково. Одни заявляли, что Зверич решил выдвигаться в сенат от маздакитов, но большинство с ними не соглашалось, как и между собой: одни орали, что с таким человеком, как Зверич, популяры горы свернут и передавят всех маздакитских холуев, другие ничуть не тише отвечали, что на хрена кровному шляхтичу сдался этот парсовский крысятник, что он покажет этим уродам-популярам, что русины в своей стране — хозяева, и вообще, "чемодан-станция-Эранвэдж!".

За спорами едва не проморгали череду стычек между друидскими группировками, проложивших в Невогардских Рощах кровавые просеки. А убойный отдел, в котором я стажировался, завалило "глухарями" — странными смертями или исчезновениями крупных торговцев, новоиспеченных предпринимателей, директоров предприятий, городских чиновников, даже стражников.

Никто не мог так виртуозно запутывать преступление... никто, кроме того, кто их столь же виртуозно раскрывал когда-то.

А вскоре не было в городе рынка, фирмы или предприятия, не платившего долю от своих доходов концерну ЗАО "Зверь", в котором, впрочем, числилось немало предприятий самого разного профиля — банки, страховые агентства, заводы. Даже иностранные предприниматели быстро понимали, что лучший выход — застраховать собственность в одном из соответствующих агентств "Зверя" или нанять в секуристы его парней. И сам градоправитель, квирит Анатолий Сабазиус, при встрече первым протягивал ладонь генеральному директору концерна, Максиму Сергеевичу Зверичу. В концерне заправляли большей частью те, кто покинул вместе с Зверичем городскую стражу, парни из спортивных дим, и некоторые из моих однокурсников.

-Ну, чего молчим, Валент? — улыбнулся мой бывший куратор. — Давно не виделись, давно не говорили, как шляхтич с шляхтичем.

Да, давно. С того самого дня, как он вечером приехал ко мне домой и предложил работу в создающемся концерне. В качестве задатка предлагались квартира — "извини, пока только двухкувикулка, но надо же с чего-то начинать, верно?" и месячный оклад, равный годовому в городской страже.

Я отказался. А он не стал настаивать, хоть и был заметно недоволен. Не скрою, что был настолько глуп, чтоб после этого несколько месяцев опасаться за свою жизнь. Мог бы понять, что бывший наставник — не маньяк-отморозок, и убивает он лишь тех, кто создает ему проблемы. Я для этого был слишком мелок. Орлы, как известно, не ловят мух.

Даже стервятники.

-Простите... Максим Сергеевич, мне не хочется с Вами говорить.

-Вот как? — Господи Светлый, какая же у него ясная, открытая, мужественная улыбка, какие честные, веселые глаза! — Ну, не буду тогда тебя мучить. Просто мне нужна твоя помощь.

-Нет.

-Вот так сразу? — светлые брови взлетели на ясный высокий лоб. — Но почему, квирит стражник? Разве законопослушный квирит не имеет права просить о помощи сотрудника органов?

Он опять улыбался.

-Я ведь абсолютно законопослушный человек, Валент. Ни одной судимости, ты сам знаешь, и все налоги плачу вовремя — если хочешь, проверь, хоть ты и не налоговик, но по старой дружбе покажу все документы.

Блин горелый, как же тянет улыбнуться в ответ!

-У меня дела.

-И у меня тоже. Я же говорю, садись, подвезу.

Я покачал головой. Вот ведь правду говорят — нельзя разговаривать с дэвом!

Губы сами произнесли первые строки молитвы — как будто передо мной и прямо стоял выползень из ледяных глубин преисподней:

-Ашим воху...

-Нет служения выше, чем служение истине... — по-русски подхватил "дэв".

Я не выдержал. Мне надо было сказать ему то, что я хотел и не смог сказать тогда, восемь лет назад, потому что тогда мой язык вязало узлом от потрясения и еще непрошедшего преклонения перед этим человеком. Невысказанные тогда слова тлели торфяным пожаром у меня на языке восемь лет — и вот сейчас прорвало.

-Максим Сергеевич, Вы же учили нас служить закону! Вы сами были образцом того, как охранять закон!

Он спокойно, серьезно кивнул, больше не улыбаясь.

-Да, это так. Я и сейчас служу закону.

Я ошарашенно воззрился на него.

Он покачал головой — словно тогда, когда курсант Ратич не мог понять какой-нибудь простенькой задачи.

-Валент, Валент... что такое закон, Валент? Что есть закон и почему мы должны ему повиноваться? Почему папка бумаги, на которой написано "Уголовный кодекс", более почтенна, чем папка бумаги, на которой написано, скажем, "Приключения Незнайки" или "Вероника в Новом свете"?

Я молчал.

-Раньше, Валент, мы — мы, шляхтичи! — выполняли законы, которые принимал август. Божественный август, носитель священного фарна по праву рождения. Так?

Я кивнул.

Он наклонился ко мне, глядя в глаза, произнес напористо и сильно, так сильно, что наполовину сниженный голос воспринимался чуть ли не криком.

-Валент, очнись! Августов нет уже восемь десятилетий! Нету! Я не стану сейчас говорить, имели ли право владеть Рутенией вместо Рурициев выскочки Камбиллы, но они были августами, богоравными, богорожденными! Но восемь десятилетий назад чернь, толпа придурков, возглавляемая лжецами, убила последнего августа! И все законы, принятые после этого дня, исходили от людей, Ратич, понимаешь, от толпы быдла, которое наши с тобою предки проигрывали друг другу в кости! От безбожных ублюдков, громивших митреумы и убивавших "Отцов" и "Львов", убивавших наших с тобой предков! Какие это законы?! Что они могут означать, что стоит за ними, кроме физической силы принявшей их кодлы? Да, именно кодлы, потому что законы имеют право принимать только богорожденные — а все остальные это кодла в подворотне, даже если она одета от Версачи, а подворотня выстроена по проекту Кирази и называется "вечевой палатой" или "майданом" или еще как-нибудь! Все их "законы" — это просто пачка испорченной зря бумаги, Валент!

Я стоял, словно оглушенный. Собственный голос показался чужим.

-То есть, по-Вашему, законов нет? А когда вы сами служили этой самой "пачке испорченной бумаги", вы лицемерили?

-Ничего подобного, Валент. Разве, когда безоружный человек пятится и обходит злобную собаку, он лицемерит? Нет, он всего лишь принимает во внимание условия. Я принимал во внимание условия, пока шавка была большой и сильной, а я — был безоружным. Но если у человека окажется в кармане револьвер — то разговор с псиной пойдет совсем по иному. У меня появился револьвер, только и всего, Валент, только и всего. Я не обращаю внимание на голосистых шавок, а кусачих — пристреливаю. Далее, ты спрашиваешь, не считаю ли я, что закона нет... — он говорил, словно мы десять лет назад прогуливались во дворе училища, размеренно и напористо, но вместе с тем спокойно. — Закон есть. Мы — это закон, Валент. В этой стране, да что там, на этой планете не осталось никого родом выше нас. Во всей Европе нет ни одного настоящего правителя, не считать же такими Аммераудуров Логриса, выменявших у толпы жизнь и игрушечное "царствование" на настоящую власть. От закона остались только мы, и мы теперь — закон. Наша кровь. Служа себе, я служил и служу закону. Высшему закону — закону крови.

-И Рутения для русинов? — криво усмехнулся я.

Зверич легко рассмеялся.

-А, ты про венетов... нет, синерубашечники тут не при чем. Они сами не понимают того, о чем они говорят. Такая же толпа быдла, вообразившая, будто факт рождения на том или ином клочке земли, или звуки, которыми мы общаемся друг с другом, что-то означают. Валент, среди них не наберется и сотни хотя бы с четвертушкой шляхетской крови, их предки дальше первой ступени посвящения в Братство отродясь не доходили. Бараны, думающие, что достаточно забраться в логово и зарычать — и ты уже волк. Моя прабабка всю жизнь гордилась, что говорила только на логрийском и саксонском, едва понимая русский, полжизни провела в Виндебоне и Камелоте, но она была рутенейской шляхтянкой, а не быдлом, и она, а не они были хозяевами этой земли. Есть только две нации, Валент — нация хищников и нация мяса, стая и стадо. Если хищник постарел, или разленился, стадо может с перепугу затоптать его — но время все расставляет по своим местам. Вот тебе и весь закон, Валент. Другого — по крайней мере, сейчас — просто нет.

Он по прежнему смотрел мне в глаза. И он верил — о, как же он верил в то, что говорил!

-Валент, если пытаться жевать клыками жвачку, как это делаешь ты, то добьешься только одного — поломаешь клыки и изгадишь желудок. Мне больно смотреть на тебя. Твое место — рядом со мной, в стае, а не в стаде.

-Но разве шляхтич может торговать? — выпалил я первое, что пришло в голову — только чтобы хоть что-нибудь возразить.

Зверич усмехнулся.

-Да, сто лет назад это считалось низким. А пятьсот лет назад считалось низким для шляхтича пользоваться огненным боем. Сейчас торговля — оружие и путь к власти. А путь шляхтича — война и власть, какими бы методами не вести первую и не завоевывать вторую. И как мой прадед превосходил любого низкородного в стрельбе из пистолетов, так и я превзойду любого в торговых делах. Я шляхтич, Валент — как и ты, только ты никак не хочешь понять и принять все, что означает это слово.

Он стоял передо мной и смотрел — мудрым, честным, доброжелательным, чуть-чуть укоризненным взглядом светло-серых глаз из-под высокого лба, обрамленного коротко остриженными волосами — настолько светлыми, что седые пряди едва различались. На чисто, по-римски, выбритом лице покоилась мужественная, всепонимающая полуулыбка.

Я не мог найти слов возразить бывшему наставнику и бывшему другу. И не мог согласиться. И только одна мысль была в голове — как я сглупил, позволив втянуть себя в разговор. Возможно, тогда, восемь лет назад, я был умнее. С дэвами нельзя разговаривать. Можно только сказать "нет".

Я поднял голову. И увидел за его спиной громаду купола Джамщидовского Митреума над кровлями домов. Кресты упирались в хмурое осеннее небо, словно штандарты непрерывно бдящей заставы. И откуда-то сами собою пришли слова:

-И сказал Господь Ахура-Мазда: "О Йима, если собака, сторожащая стадо, уподобится волку, и обратиться на стадо, и станет пожирать его — горе ей; будет она храфстрой хуже скорпиона жалящего, червя ползающего и овода сосущего"...

-Что? — на какую-то долю мгновения на этом лице, похожем на статуи даже не времен августов — времен Шабуркана, мелькнула растерянность. Но только на долю мгновения.

-Ладно, все это чушь. Ты расследуешь дело Лучника, так? Так вот, я не хочу, чтоб ты раскрывал мне тайны следствия. Мне нужно только одно — когда вы найдете его,.. хотя что я, когда ТЫ найдешь его, просто поймешь, кто он, сообщи. Не говори, кто он, где — с этим я разберусь сам. Просто сообщи, понимаешь?

Он протянул мне визитку. Я не взял ее. Он усмехнулся, помахал перед моим носом серебристым тиснением цифр коннект-номера.

-Полагаю, тебе пора. Подвезти предлагать не стану. Просто позвони. И, да, привет Оле и детям.

Раскаленное сердце садануло в глотку, хлестнув изнутри жаром по лицу. Я рванулся к нему, ухватил за закрывающуюся за ним дверь "полидевка".

-Если ты... — только на это моего голоса в обожженном горле и хватило.

Он даже не сразу повернулся ко мне, сперва рявкнув:

-Сидеть! — великану-панкратионцу и его двойнику с переднего сиденья. Те неохотно вернулись на исходные позиции, не спуская с меня глаз. Только тогда Зверич обернулся, глядя в лицо абсолютно спокойными, разве только чуть построжевшими глазами.

-Валент, я могу и рассердиться. Ты, кажется, меня с кем-то спутал. Я не придурковатый мабон из Рощи. И не касог-беспредельщик. Запугивать дурацкими полунамеками, хвастать осведомленностью — немного дешево для моего стиля, не находишь? Я всего-то попытался быть любезным. Отпусти дверцу, если, конечно, не передумал, и не желаешь проехаться со мной.

Дверь выскользнула у меня из рук, захлопнулась, и "полидевк" — нет, не отъехал, столь низкое слово просто неприменимо к этому чуду автоиндустрии — отчалил от поребрика, разделявшего тротуар и автотрассу. А я остался смотреть ему вслед.

А ведь в просьбе... этого человека... есть один очень приятный аспект. Если он просит меня, значит, он никого еще не купил в нашей группе. Не то что бы я сомневался в ребятах — но все же приятно по настоящему точно, из первых уст знать — ни медведистый, обманчиво неповоротливый с виду, добродушный галинд Буркулис, ни ясноглазая антская дивчина Наталка, ни капитан, ни Бушуй не стали... ни предателями, ни куклами в его руках. Нас он еще не купил.

И еще — на кой ему сдался Лучник? Что-то я не помню среди его жертв никого, кто мог бы заинтересовать невенчанного князя Невогардского. Все... некрупные какие-то люди. Унтермиттелькласс, как говорят саксы, и это еще в лучшем случае. Мало кто из них имел свою машину, большинство...

Мать моя женщина! Электровоз!

Я буквально проскользнул в уже смыкавшиеся створки последней капсулы электровоза. Еще немного, и осталось бы только смотреть ему вслед, как Зверичеву "полидевку" — денег на извозчиков у меня отродясь не водилось, а в расписании электровозов начиналось почти часовое "окно".

-Следующая остановка — Зеленая. Квириты седоки, вовремя приобретайте тессеры у кондуктора. Проездные документы предъявляйте в раскрытом виде. На линии работает контроль. Не забывайте свои вещи в капсулах, о бесхозных предметах сообщайте вожатому или кондуктору.

Я продемонстрировал кондуктору табулу с номером городского стражника и уселся на скамью. По окну вскоре зашелестели дождевые капли — Невогард решил вспомнить, что его называют Рутенейским Камелотом. Под их шорох и беседы соседей по капсуле я даже погрузился в какое-то полудремотное состояние, из которого меня не сумели толком вытянуть даже завывания механического голоса, повторявшего свою нехитрую мантру "квириты седоки, остановка такая-то... следующая...приобретайте тессеры... в раскрытом виде... вожатому или кондуктору...".

Выбило из него только внезапное появление в вагоне какой-то небольшой, но шумной группы. Шумели радостно, но трезво и оттого как-то натужно.

Я открыл приспущенные было веки. Ко мне как раз направлялась девушка в странноватом одеянии: невероятно долгополая юбка, мешковатая бесформенная кофта, застегнутая наглухо и почти полностью скрывший волосы платок. Остролицее, не слишком привлекательное лицо, усыпанное буроватыми веснушками, буквально лучилось радостью по поводу не то встречи со мной, не то этого весеннего дня — довольно пасмурного и серого, надо заметить — в целом, и оттого казалось почти красивым. Никаких искусственных средств, кроме радости, на ее лице не наблюдалось — гм, давно не видел настолько некрасивую и настолько пренебрегающую косметикой девушку... то есть встречались и пострашней, но намазано было на них! С другой стороны, Ольга тоже косметикой не пользуется, но она красивая... В руке, протянутой к моему лицу, находилось красное яичко с позолоченными литерами... гм, "ХВ"... что бы это могло значить? В контексте, как сказал бы Корвин, явной приапической символики красного яйца, напрашивается расшифровка этой аббревиатуры, как "х.. Вам!".