Дзёдзюцу. Часть шестая

Кано, совершенно не ощущая боль в обожженных ногах, поднял невидящий взгляд перед собой и... наткнулся глазами на огромную фотографию. С нее, черно-белым изображением в черной раме, на него смотрел его отец. Относительно молодой. Живой еще... С полуулыбкой на строгих, острых чертах лица. Кано улыбнулся ему в ответ...

— Мальчику-то, кажется, совсем плохо... — Раздался чей-то голос в смешении звуков.

Кано не обратил на это особого внимания. Он затерялся где-то между действительностью и своими чувствами, разобраться в которых не мог.

"Катсухико, где ты?"

Пустые надежды... Его бы все равно не пустили сюда. Он не был родственником погибшего. То есть был чужим... И всем было безразлично, что сам Кано чувствовал здесь себя еще более посторонним человеком.

Церемония шла своим чередом. Молодой человек не принимал в ней никакого участия, своей израненной душой блуждая в переулках мертвого сознания. Он пытался найти хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить его существование в происходящем. То ли он уже сошел с ума, то ли был близок к этому... Тело его работало в независимости от него самого. Мозг, пытаясь спасти рассудок своего хозяина, заставлял его руки сами собой зажигать вместе со всем благовония. Палочки медленно тлели, заполняя пространство удушающим едким запахом.

Пепел, в который падали осыпающиеся столбики благовоний, разлетался от тихого дыхания людей... Вместе со всеми он бездумно бросал щепотку засушенных трав на блестящий в пестроте видимости уголек тающей палочки. Затем ударил, как и положено, ею о металлический колокольчик. Ритуалы... Катсухико сейчас сказал бы, что ему отвратительны все эти церемонии... Ударил еще раз. Раздалось чуть слышное звяканье... Собравшиеся воткнули свои благовонья в коробочку, наполненную пеплом. Кано поклонился, автоматически, повторяя за всеми, и сложил руки на груди. Сейчас, по известному сценарию, была положена небольшая пауза на молитву.

Дверь в одной из стен отворилась. Кано нервно вздрогнул, когда зашел служащий, который должен был проводить вторую часть церемонии. Еще один незнакомый, равнодушный человек. Юноше хотелось закричать, заплакать, потребовать, чтобы он убрался отсюда, исчез, ушел обратно в свою дверь... Или самому убежать из этого страшного места, где он был совсем один... Но все эти чувства, так и не вырвавшись на волю, остались где-то глубоко внутри него, постепенно растворяясь в его невысказанной, непрочувствованной боли.

— А сейчас я прошу всех сесть около нашего достопочтенного родственника и проводить его в последний его путь. — Скорбно начал служащий и поклонился.

Кано дернулся всем телом, снова ощущая прилив тошноты и озноб. Наверное, у него опять поднималась температура...

Чужие, безликие люди вокруг переговаривались... Шептались. Иногда с опасением косились на Кано. Он ощущал себя тяжелобольным, который находится при смерти и от которого все еще продолжают скрывать сей печальный факт. Или прокаженным... До которого нельзя было дотрагиваться, чтобы не заразиться его безумием, плотно поселившимся в черных, глубоких и всегда таких живых глазах...

"Чувствительность этого парня не подходит деловой и собранной обстановке". — Так, наверняка, думали они все.

Он не заметил, когда появился монах. Такой же, как и все, бесцветный. Художник не видел его эмоциональной окраски... Значит и ему было наплевать. И от него исходил такой же холод, как и от всех... Или просто Кано уже сам промерз насквозь? Или он просто помешался? Да, наверное, второе было ближе его состоянию. Маленький, смешной старичок, совершенно лысый, похожий на куклу в пестрых одеждах, затянул монотонную длинную молитву. Сухими, похожими на лапки мертвой курицы, он сжимал свиток с записями. Иногда он посматривал в него, ненадолго замолкал и начинал читать дальше. Кано вдруг показалось, что это не кончится никогда. Что это испытание будет длиться вечность. Всю его жизнь... Пока он не умрет сам и его не похоронят здесь же. Заодно... Все те же бледные, бесчувственные, лишенные красок, родственники и служители.

Ему хотелось в тепло. Хотелось, чтобы его укутали в одеяло и грели живым теплом. Единственный взрослый и сильный человек, который остался живым. Близкий. Чтобы он был рядом. Настоящий, улыбающийся, живой... Чтобы дышал и двигался. И заставил его забыть об этом кошмаре. Но его здесь не было... Был только мертвый отец, которого он даже не мог увидеть, потому что его обгоревшее лицо закрывала непроглядная тряпка.

Кано вскрикнул, обнимая себя руками. Слезы стекали по подбородку, попадали в приоткрытый, кривящийся в непроизвольной гримасе, рот, падали на грудь и сбегали по шее. Окружающие косились с непониманием, будто происходило что-то неприличное. А ему было очень страшно...

Монах старательно игнорировал происходящее. Впрочем, как и все, собравшиеся здесь, дабы проводить Отогору Исида в его последний, завершающий путь. Наверное, так было принято правилами приличия. Он взмахнул длинной тростью с белой кистью на конце и замолчал... Чтобы через несколько секунд заговорить снова. Кано мерещилось, что его голос каждым произнесенным звуком взрывает барабанные перепонки. Ему казалось, что по стенкам черепа стекает его собственная горячая кровь. Обжигающе-горячая, она уже просочилась в глаза и застилала их бордовой пеленой. Его бросило в жар...

— Достопочтенный Исида-сан, покинувший нас на положенном этапе жизни, был... — Продолжил служитель таким же безличным тоном.

Кано закрыл голову руками и зажмурился. Сил плакать больше не было. Хотелось просто упасть и потерять сознание. Но, видимо, на это сил у него не осталось тоже. Ему всего и оставалось, что сидеть на своем месте и раскачиваться в такт произносимых речей, пугая своим видом окружающих.

Они ведь не знали, каким был Отогору... Да и он, наверное, тоже.

— А теперь мы помянем усопшего. Ешьте и пейте за его достойно прожитую жизнь. — Монах поклонился.

Начались поминки... И все, что смог запомнить Кано после его последней фразы — был выпитый бокал теплого пива, вызвавший лишь новые рвотные позывы....

Юджиро помог ему дойти до машины. Обеспокоенно дотронулся рукой до его лба, проверяя самочувствие. Видимо результат его не обрадовал, потому что он отвел вяло сопротивляющегося Кано на заднее сидение, где заставил его лечь, укрывая своей курткой. Долго всматривался в серое, изможденное лицо внимательными печальными глазами.

— Я нашел его... — Произнес он.

С удивлением присмотрелся... Его друг то ли спал, то ли снова впал в бессознательное состояние. Что же, оно и к лучшему... Хватит ему и одного потрясения. Обо всем остальном Юджиро пока постарается ему не сообщать. Зачем лишний раз тревожить и без того вымотанную душу ребенка... Впереди у которого еще не одно потрясение.

Танака казалось, что второй день — церемонию сжигания тела, Кано уже не переживет.

32*

Тошнотворный запах медикаментов и резкий электрический свет приводили Кано в состояние эмоционального ступора. Молчаливого протяжного стресса. А вид его матери, уставший и нездоровый, ее лица — осунувшегося и исхудавшего, заставлял его отросшие ногти впиваться в подушечки ладоней, прерывая готовые сорваться с губ болезненные крики. Он чувствовал себя слабым и беспомощным. Никчемным и потерянным. Он не знал, что ему — испуганному и обессиленному, делать рядом с его стойкой и сильной матерью.

Она находилась в другой части дома, когда разгорелся пожар. Легла спать, не дожидаясь мужа... Решила не мешать ему работать. И даже тревожные мысли о странном письме не помешали сну сморить ее, уставшую за день. Это ее и спасло... Пламя, охватившее одну часть дома, вовремя заметили соседи. Можно сказать, что ей повезло... Потому что травмы ее оказались не столь существенными. Несколько ожогов и сильный шок, с которым сильная женщина быстро справилась.

— Ока-сан... Почему даже сейчас вы продолжаете меня утешать? Разве должно быть не наоборот?

Кано сидел на полу, подогнув под себя колени и положив подбородок на край кровати. Он постепенно успокаивался... Он чувствовал себя тепло и защищено, как в детстве... И все настойчивее в голову пробивалась пугающая в своей сути мысль:

"Хорошо, что не..."

— Наверное, потому что я все еще твоя мама... — Губы женщины дрогнули в едва различимой улыбке.

Кано смотрел прямо перед собой и взгляд его все больше и больше расплывался от набегающих на глаза слез. Он снова мог плакать. Он снова чувствовал, как в его груди бьется горячее сердце с оплавленными краями. Сжимающееся от боли, израненное, но... живое. Опять.

Его мама была с ним всегда, насколько он мог помнить свою жизнь. Утешала его в случаях его детских неудач... Таких смешных сейчас и таких важных тогда. Поддерживала, радовала какими-то мелочами, дарила свое тепло и заботу... А он почти все свое время, как он себя помнит, тратил на безнадежные попытки добиться внимания его отца. Которому-то, в сущности, было глубоко плевать на эти жалкие попытки. И почему он был так невнимателен к людям, которые по-настоящему любили его, берегли его, заботились о нем? Почему стоило почувствовать этот страшный вкус потери, чтобы осознать всю его серьезность и важность? Чтобы научиться ценить тех, кто окружал его всю его жизнь? Почему только сейчас он начал понимать хоть что-то?

Каким же жутким эгоистом он был... И как он гордился своим эгоизмом, считая его достойным и очень удобным качеством. Гордостью, самоуверенностью... Он думал, что если он будет восхищаться собою так откровенно, то никому и в голову не придет сомневаться в его неотразимости. В его талантливости, оригинальности, красоте... Его красота на поверку была вычурностью. А он сам — прав был Катсухико — был чудовищем. Безвольным существом, зависящим от мнения о нем окружающих. О, сколько всего ему предстояло пересмотреть в себе... Почувствовать, открыть и узнать заново... И это было так тяжело сделать сейчас.

Но он начинал оживать... Отмирать... Отогреваться после того, как сердце его замерзло... очевидно в целях самосохранения. Он просыпался... И боль просыпалась вместе с ним. Но так было куда легче. Он предпочитал умирать от чувств... а не от собственной бесчувственности. Все-таки с ним рядом были его любимые люди... не смотря ни на что.

А сегодня ему предстояло пережить заново все то, что он с трудом перенес вчера. Но на этот раз — по оголенным нервам. По открывшимся чувствам. По живому, как острой бритвой, ему нужно будет пройти через все это заново. Пережить второй день прощания с его отцом. Прощания с его прошлым. Привычным, знакомым, защищенным.

Его прошлое, как и память о его детстве, слишком глубоко вросли в его сердце, чтобы можно было так легко вырвать их из него, не испытав убийственного по силе своей болевого шока. И он не сможет быстро оклематься от этого удара. Нет...

— Кано, не переживай за меня, ладно? — Арако ободряюще улыбнулась. Уже куда увереннее, чем в первый раз. — Не волнуйся. Со мной все будет хорошо.

— Это означает, что вы устали и вам хочется отдохнуть? — Понимающе кивнул её сын, улыбаясь в ответ.

Между ними было какое-то необъяснимое взаимопонимание... Которого никогда не могло бы возникнуть между ним и его отцом. Покойным отцом...

— Мама, держитесь. Мы со всем справимся, обещаю... — Кано заставил свой голос звучать решительнее.

В конце концов, он теперь был единственным мужчиной в семье. И он больше не будет таким эгоистом... Он изменится. Хотя бы даже для того, чтобы больше не быть отвратительным самому себе.

Весь вчерашний вечер... Остаток вечера, он рисовал. Нет, не размытые образы из своего подсознания. Если бы на тот момент он попытался изобразить на холсте свои внутренние чувства, он бы, наверное, сошел с ума от увиденного. Он пусто и безучастно выводил на бумаге какие-то предметы из комнатной обстановки, безвкусные композиции, эскизы... Ему необходимо было занять чем-то руки и свое расползающееся внимание. Куда-то потратить ту сжигающую его нездоровую энергию, которая заполняла его болеющее существо изнутри.

Потом пришел единственный друг, мягко уговорил его оставить это пустое занятие и отвел в спальню. Наверное, он просто не понимал, что ему нужно было рисовать... необходимо было для спасения себя же. Юджиро во многом его не понимал. Но он честно беспокоился о нем. И Кано уже от одной этой мысли, от понимания этого, становилось легче и лучше.

А потом, посреди ночи, после долгих и бесплотных попыток уснуть, Кано по темному коридору, ступая босиком по холодному полу, отправился на кухню. Выпить пару таблеток снотворного. Последних, как он поклялся сам себе... И, проходя мимо гостиной комнаты, он вдруг замер, вроде как вспомнив что-то важное... Не включая свет, прошел в комнату. И замер у недописанной картины. Закрыл глаза, вдыхая уже исчезающий, тающий постепенно в пространстве, запах краски. Вспоминая...

— Где ты? — Произнес он, обращаясь к изображенному на его же картине Катсухико. — Почему тебя нет рядом?

Он опустился на пол, аккуратно прислоняясь спиной к металлической ножке мольберта. Ее холод узкой полосой проникал через футболку. Обхватив ладонями колени, с трудом сохраняя равновесие и трясясь от холода, он смотрел — снизу вверх — на картину и говорил... С человеком, который был далеко, но который, как Исида свято верил, в тот момент, слышал его. Он должен был его услышать... Обязан был!

— Ты ведь знаешь о том, что произошло. Ты не можешь не знать. Тогда почему, Катсухико? Ты испугался? Я не верю... Ты слишком глубоко открыл меня, чтобы бояться моих чувств... Какими бы страшными они не были...

Он перевел взгляд за окно. За окном слабо сияли звезды, перебитые свечением городской иллюминации. Ночной воздух безмолвствовал... А он продолжил говорить.

— Я знаю, что ты ничего не боишься. Потому что ты самый сильный, смелый... и просто самый лучший... — Кано замолчал. Голос его охрип, а в горле щемило от воспаленной боли. — И если ты хочешь... Если на самом деле ты все-таки хочешь быть со мной, даже, если и сам не можешь признаться себе в этом... Пожалуйста, вернись ко мне. Если я не безразличен тебе, то останься... Ты ведь уже однажды поступил так? Останься со мной, пожалуйста...

Художник с трудом поднялся на ноги. Его шатало. Лицо горело от накатывающего и сменяющегося ознобом, жара.

— Но только если ты хочешь этого сам. Если тебе важно... — Он закашлялся. И понял, что больше ему сказать нечего. На данный момент. — Оясуми-насаи. — Улыбнулся он спокойной и всепрощающей улыбкой куда-то в тишину спящего города.

У него даже и в мыслях не было обижаться или злиться на любимого человека.

До кровати он дошел уже почти в бессознательном состоянии. Может быть — этот разговор с пустотой отнял последние его силы, а может быть просто прогрессирующая болезнь взяла свое, но уснул он сразу же, как только оказался под одеялом, а голова его коснулась холодной подушки. Спать в одиночестве с внезапных пор стало тяжело и страшно... Хотя, сном это состояние было назвать сложно. Скорее глубоким трансом, не дающим успокоения и отнимающим силы. Кано казалось, что даже во сне он продолжает уставать... и терять последнюю энергию, связывающую его с этой жизнью. Иногда ему казалось, что когда-нибудь все жизненные силы в нем иссякнут и он просто упадет на землю и перестанет двигаться. Он все еще будет дышать, чувствовать, понимать происходящее... Но уже ничего не сможет сделать, просто потому что в нем больше не будет его обычной энергии. В конце концов он просто умрет от своего бессилия... А Катсухико так и не узнает об этом. А если и узнает — то не обратит на это событие никакого внимания. А вдруг?..