Моего пса зовут "Враг"

Дядя Толя прикрыл глаза, губами чуть оттолкнув кружку. Подышал. Потом с кряхтением сел, свесив руки между колен. Выдохнул:

— Ффффффууууухххх... — и подмигнул сидящему рядом Сейну. — Да нет, ничего не надо уже. Спасибо тебе. Сегодня уж что-то слишком... хорошо скрутило, однако.

Сейн уронил кружку и безо всякого предисловия громко, протяжно заревел. Как совсем маленький малыш. Судорожно наклонился, или даже накренился не-по живому в сторону, ткнулся головой в грудь землянина. Весь вздрогнул, обхватил лесника руками, задохнулся, несколько раз икнул, втягивая воздух, вздрогнул опять и продолжал плакать.

— Ну ты что, что ты... — хрипловато бурчал растерявшийся землянин, неловко похлопывая рыдающего мальчика по спине между лопаток. — Будет... будет реветь-то... ну что ты так...

Сейн вздрагивал от всхлипов, держа в сведённых пальцах майку на спине мужчины и ощущая только одно — упал со спины чудовищно тяжкий груз, груз взрослой ответственности и непомерного одиночества. Как будто вернулся, нашёл их, отец... вот только отец никогда-никогда его не обнимал, разве что плотно и коротко касался ладонью щеки — и за это касание Сейн готов был горы свернуть. Наверное, отец поморщился бы, если бы увидел, как он, Сейн, плачет... или нет?

Какой же он сложный — мир, подумал мальчишка, медленно успокаиваясь. Поднял глаза и, громко шмыгнув носом, спросил у землянина:

— Вы не умрёте?

— Не умру, ложись спать, — проворчал Дядя Толя, отстраняя мальчика. Поглядел ему в глаза, усмехнулся, толкнул в лоб пальцем. — Ложись иди спать... ложись-ложись, не смотри так, сказал же — не умру. И спасибо тебе, паря.

Но Сейн не мог встать. Его на месте валила непреодолимая сонливость, глаза закрывались сами собой, и в ушах сладко и тонко позванивало. Голова падала, тянула следом всё тело. Лесник даже испугался, подхватив обмякшего и, как ему показалось, потерявшего сознание мальчишку, но сразу понял, что тот просто мёртво спит.

Он уложил Сейна на кровать, сам встал, поднял кружку. Сходил попить ещё раз, немного постоял на крыльце. Вернулся в спальню, поднял сторка на руки и осторожно понёс на диван. Впрочем, в осторожности не было нужды — Сейн висел, как тряпочный, с лёгким присвистом сопя, и Дядя Толя уложил его, как безвольную игрушечную куклу. Накрыл пледом, постоял рядом. Нижняя губа мальчишки отвалилась и влажно поблёскивала, дыхание стало совсем тихим и спокойным.

— Вот ведь... — сказал землянин и постучал себя кулаком по голове — с какой-то злой досадой. Снова посмотрел на спящего, ещё раз поправил плед. — Что ж это делалось-то, что делалось... — непонятно добавил он и тяжело вздохнул...

...Сейн проснулся с трудом. То, что было ночью, казалось ему кошмаром, смешанным с невнятицей, очень не хотелось вставать. Тело казалось вялым, голова — пустой и в то же время плохо работавшей. Он даже не сразу понял, что из соседней комнаты доносятся голоса — и не один, а два.

— ...и выбрось из головы эту ерунду насчёт "побеспокоил". Это у тебя уже как обращение старинное: "Всепокорнейше прошу всенижайше обратить ваше преблагосклонное высокое внимание..." — это говорил не Дядя Толя, кто-то ещё. — Загнёшься ты как-нибудь на своём кордоне, и...

— Не обо мне речь, — прервал недовольно Дядя Толя. — С мальчишкой вот, однако, плохо было.

— Вот потому и говорю — выбрось из головы. Но и не трепыхайся особо. У него катарсис был, как я понимаю. После незалеченной контузии "на ногах", нервного срыва, длительного и тяжкого нервного истощения почти "в ноль". И оно и к лучшему. Сторки от такого, бывает, ложатся и тихо умирают в бессознанке. Ну это, правда, взрослые...

— Да как же в лагере не заметили?! — Дядя Толя это почти крикнул, потом, как видно, спохватился и зашипел (ага, намного тише!). — Тарас, ну вот ты хоть с хреном меня ешь, но это уж ни в какие ворота...

— Толь, да там же почти все такие. Ну что ты на меня смотришь, кержак дубовый? Просто у них это не вырывается. Насильно лечить? А от чего, если у каждого — своё? У нас для своих-то времени сплошь и рядом не хватает, а, думаешь, наши дети все здоровы?! Как же. Если бы. Одних лесных школ три штуки открыли, все три забиты. Истории болезней — волосы дыбом встают...

— Всё я понимаю... но...

— Жениться тебе нужно, вот и всё "но". У тебя тоже с головой не в порядке, Захаров тоже додумался, кого к тебе работать прислать. У тебя ж теперь на лбу написано: "Дохтур, у меня сынок занемог, спасите ради Христа..."

— Тарас, в рыло получишь, дождёшься...

— Я врач, не посмеешь. Рука не поднимется.

— Вот и правильно, что врач, сам знаешь, с чем однокоренное... Делать-то мне что?!

— Пиявок ему на нос поставь, верное средство. Могу дать двух, мои любимые — Верка и Надька. Любка ещё была, да прошлый пациент, сволочь, высморкался неудачно — умерла бедолага от разрыва всего, на боевому посту служения Человечеству погибла...

— Шарлатан, трепло кубанское.

— Пень лесной.

— Казарлюга, нагаечник.

— Лешачина немой, помирать будешь — и то слов пожаловаться не найдёшь...

Сейн прислушивался уже, надо сказать, с интересом. Но подслушивать было стыдно. Он не без труда поднялся, кое-как влез в штаны и громко подал голос (тот слушался плоховато):

— Я встал, что надо делать?

Его как будто ждали. Дверь открылась, впереди Дяди Толи вошёл землянин — бритый наголо, в полувоенном, в чёрно-красной фуражке, на плечах — погоны: одна узкая полоса с тремя четырёхконечными звёздочками. Сейн не знал, что это такое вообще (1.). Бритый с интересом рассматривал Сейна, и по каким-то неуловимым признакам в этом взгляде Сейн прочёл, что землянин — врач.

1.Цвета кубанских казаков, звание — подъесаул.

— Это Кузнецов, Тарас Владимирович, — сказал Дядя Толя. — Врач... — он выглядел немного смущённым.

— Гм, — Кузнецов перестал рассматривал Сейна, бросил взгляд в потолок и тяжело вздохнул. — Что делать, спрашиваешь? Для начала — снять штаны.

— Зачем? — Сейн попятился и чуть не упал.

— Затем, что лежать в постели в штанах некрасиво, — пояснил Кузнецов. — И неудобно. А ты сегодня будешь лежать, спать и есть. Есть можно не очень много, как захочешь, а вот спать будешь при любой возможности. А, ещё будешь пить заварочку, которую я оставлю. Сегодня и ещё дней шесть хотя бы. Горшок есть? — он обернулся к ошарашенно моргнувшему Дяде Толе.

— Что?! — Сейн тоже понял, о чём идёт речь. — Нет, нет! Я могу дойти куда угодно!

— До края Галактики, вопрос только во времени — но ты попытаешься, — понимающе кивнул Кузнецов и сладко улыбнулся. — До чего люблю сторков пугать... Не надо горшка, Толь. Он сам дойдёт, только не дальше, проследи.

— Понял, — кивнул лесник. И развёл руками, сказал Сейну: — Снимай штаны и ложись. Врач сказал, надо слушаться. Проснёшься — поедим. Будет и у меня сегодня выходной.

Это слово Дядя Толя произнёс с обречённым отвращением. А врач ухмыльнулся...

... — Спит? — Кузнецов стоял около своей танкетки и курил. Он почти бравировал этой практически исчезнувшей привычкой, приводя в её оправдание настолько странные и неожиданные аргументы, что спорить никто толком не решался.

— Сразу уснул, — лесник вышел из ворот, встал по другую сторону машинки, украшенной гербами Кубанского войска.

— Ты его сегодня и правда не трогай, а там пусть работает, только к лучшему будет... И травки пусть пропьёт до конца.

— Не отравишь его? Всё-таки не человек...

— А кто мне книжку давал читать, что сторки и мы — люди? — прищурился врач.

— Так это книжка, а это живой мальчишка, — лесник оглянулся на дом.

— Не отравлю, проверено всё, — сказал Кузнецов. Хмыкнул: — Да, мальчишка...

...Знамя в крепости главного аэродрома Сельговии, уже в самом конце, в сердце Пятиугольника Крепостей... Почти все разбежались, лишь из одного корпуса стреляли отчаянно, стреляли до последнего. Когда штурмовые группы вошли туда, то защитники уже были мертвы и лежали среди развалин и завалов, сжимая в руках оружие, все — в вызывающе одетой в последний бой яркой парадной форме... Ни на шаг не отступившие — сторки. Ни одного бойца другой расы. Никто не пытался бежать. И только один из сторков бежал и был пойман в развалинах. Его приволокли к полковнику фонГейману, лично командовавшему штурмом... и стало ясно, почему он бежал. На себе дважды раненый мальчишка с непримиримыми, брызжущими злобой и ненавистью яркими глазами уносил знамя гарнизона. И рванулся, рыча, когда землянин взял в руки тяжёлую, в расшивах, ткань. И смотрел, вися на вывернутых руках, как оливковые перчатки врага расправляют чёрные и золотые складки — смотрел молча, больным, мёртвым уже почти взглядом...

И смешно, по-детски, совсем как земной мальчишка, донельзя чем-то поражённый, открыл рот, когда вражеский полковник встал на колено и протянул ему — на вытянутых руках — расправленное знамя. И не сразу взял, хотя его тут же отпустили. Не мог поверить.

А потом ушёл по улице, бережно сворачивая ткань. И не оглядываясь...

...Не грусти, безумный полководец -

Мы проиграем эту войну.

Уцелеет только мальчик-знаменосец,

Чтобы бог простил ему одному

нашу общую вину...

...Подъесаул Кузнецов присутствовал при том событии. И хорошо помнил его. Неизвестно почему — но именно его из всего полотна войны, слившегося в мелькание отдельных кадров и мешанину красок.

— Мальчишка, — повторил Кузнецов. — Ну ладно. Я поехал. У меня ещё дела. У меня нет выходных.

* * *

С утра Сейн отправился в лагерь — отнести матери всё, что надо. Это был уже не первый его визит в лагерь. И он одновременно радовался тому, что может принести еду — и терзался мыслью о том, как ему достаётся эта еда.

Вдобавок, в этот день — по-земному, 20 июля — у русских землян был Праздник воинов, день славы их оружия. Даже на лесной дороге, по которой шёл Сейн, было слышно, как грохает в посёлке оркестр, доносились слова маршевой песни —

— Не надо нас пугать —

Бахвалиться спесиво!

Не стоит нам грозить

И вновь с огнём играть!

Ведь, если враг рискнёт

Проверить нашу силу —

Его мы навсегда

Отучим проверять!

Хотелось зажать уши, чтобы не слышать этих слов... А они только сделались громче, когда он вышел на речной берег и зашагал к мосту, за которым начиналась дорога к лагерным воротам. Более того — отсюда было видно, хотя и не в подробностях, земной праздник, и Сейн был рад, когда появилась возможность хотя бы повернуться к нему спиной...

...Мать взяла еду и карточки с явно видимым облегчением. Поблагодарила, расспрашивать о работе не стала. А Сейн не задержался. Нет, он не боялся, что его будут задирать или говорить что-то злое — никому в этой истории подобное и в голову не пришло бы, и друзья сказали всё ясно. Просто ему самому было очень и очень не по себе. Как будто он сам себя отрезал от остальных — и ничего с этим уже не поделать. Что бы там ни говорили его друзья.

Странно. Он так торопился в лагерь — к своим. А теперь торопился уйти оттуда — куда?..

...А праздник всё ещё шёл. И Сейн (он шёл по мосту) вздрогнул, как от попадания пули, когда донеслось слитное, ликующее, настолько громкое, словно кричали рядом:

— Уррррррр-ааааа!!!

Он побежал. Побежал, задыхаясь от злости и тоски. И бежал, пока впереди не появились ворота кордона — только тогда перешёл на шаг, чтобы отдышаться.

Землянин копался с танкеткой во дворе и посмотрел на спокойно вошедшего сторка почти безразлично... но Сейн готов был поклясться, что Дядя Толя ему рад — и остатки злости исчезли. Правда, вместо даже приветствия лесник сказал:

— Там в шкафу в сенях сумка с инструментами — притащи-ка, паря.

— Сейчас, — весело сказал Сейн. Уже дёрнулся с места, но задумался и спросил: — А почему вы не на празднике?

— А я на празднике, — непонятно ответил лесник. И прикрикнул: — Тащи сумку, говорю!..

...Большой простенький шкаф в сенях Сейн хорошо уже знал, но ни разу туда не совался. А теперь, открыв неожиданно лёгкие и тонкие дверцы, удивлённо отшатнулся, даже не посмотрев, там сумка или нет. Потому что увидел кое-что другое.

Это был аккуратно висящий на распорках-"плечиках" парадный мундир тяжёлой пехоты — хаки с красным. Серебряные погоны из узкого витого галуна на плечах. А на ярких красных петлицах — серебряные "солнечные колёса".

Дядя Толя на войне был майором! Сейн поражённо застыл. Это же довольно высокое офицерское звание! А сейчас, в своём Корпусе, он всего лишь поручик, то есть, вице-лейтенант, на три ранга меньше!!!

Сейну неожиданно стало обидно за землянина. За что его так?! И главное — почему он не выглядит оскорблённым и вообще?! А ещё — вон награды на мундире! В земных наградах Сейн не разбирался совсем, но тут их было немало, а что земляне не дают наград "за просто так" — ему было отлично известно (1.).

1.В настоящее время (начало XXI века) система военного награждения по всём мире профанирована донельзя. Корни профанации — в годах Второй Мировой войны, когда практически во всех армиях награждали поголовно. Хочется напомнить, что ещё во время Первой Мировой никаких "массовых награждений" в большинстве армий (итальянская, например, была исключением) не производилось, если исключить хорошо известные военным историкам памятные медали в честь каких-то событий — лишь отмечавшие, что награждённый в событии участвовал, не более. То есть, чтобы получить Георгиевский Крест, Железный Крест или Крест Виктории, мало было просто честно и храбро исполнять свой долг, это не считалось подвигом, это было обязанностью солдата! — следовало на самом деле что-то совершить. Отвага в бою или упорный труд в тылу на войне — это в идеале не заслуга, это просто честное исполнение своего долга, и это не вознаграждается медалями и орденами. Во время Второй Мировой войны это разумное правило было разрушено почти во всех армиях — медали и ордена стали раздавать горстями к месту и не к месту; понятным, но ещё более порочным действием стало широчайшее (во времена Второй Мировой войны этим опять-таки щеголяли только итальянцы!) распространение в более поздние времена "посмертных" награждений — нередко просто-напросто "в утешение близким". В описываемое время от подобной порочной практики удалось полностью отойти, и орденами и медалями стали вознаграждаться действительно героические дела, далеко превышающие обыденную храбрость или умение.

Он достал сумку. Ещё посмотрел на мундир и вдруг вспомнил отцовский — яркий, с шитьём тут и там, словно горящий золотым и серебряным пламенем. И то, как он, с восхищением глядя на это холодное пламя, торопился, дождавшись поощряющего отцовского взгляда, задать вопрос: кого и где ещё разбил Народ? И жадно слушал названия далёких планет, на которых Народ утвердил свою силу, побеждая землян и взбунтовавшихся рабов...

Отец, где ты?! Я боялся, что запутался среди ложных тропок и чужих дорог, но теперь я боюсь ещё больше, потому что ясно вижу дорогу землян — и мне некому сказать, как жить дальше. Отец, жив ли ты?! Или мы встретимся теперь лишь у Предков? И... и попаду ли я туда?! Сейн отчётливо представил себе, как он поднимается по Ре'бокк-о-Брю — Радужному Мосту — к воротам Хэлэ-на-Эйле. И его встречает отец и спрашивает: "Брат, ты работал на врагов?" И он, Сейн, обречённо кивает... и рука отца сталкивает его с моста — в Исэ. В безжалостный лёд, в холодный туман, в стылую воду... (1.)