Admissor

Пролог

Будильник вопил. Кричал, звал, надрывался, бился в усталой, почти человеческой истерике. Бессильным призраком прошлого дрожал под подушкой, издавал громкие, потрескивающие звуки. Пытался поднять своего хозяина с кровати, вырвать его из сна. Прогнать в универ, пощелкивая отходящей крышкой, словно строгий надсмотрщик хлыстом.

Прогнать — или хотя бы разбудить.

Джеймс потянулся, напряг шею, вырывая голову из мокрого плена подушки. Тело ломило. Холодило руки, неприятно потрескивало в ногах — так, словно к ним поднесли источник напряжения. Уставшие мышцы ныли, пожеванное одеяло мерзко холодило грудь, а смотреть в зеркало отчаянно не хотелось. Вместо этого он посмотрел в окно.

Мир всегда другой, когда просыпаешься после химии. Он тусклый, как выгоревший кинескоп. Толстый стеклопакет со снятой ручкой обещает стерильность, безопасность и пастораль. Нагло зеленые, несмотря на начавшуюся месяц назад осень, кусты сверкали радующими взгляд пятнами в море облетевшей листвы. Рыжая, красная, багровая и едва-едва желтая — все цвета, которые только можно собрать в одной палитре. Хорошие цвета. Даже красный. Хороший, не кислотный. Не похожий на раствор в пакете, привязанном к капельнице.

Наверное, на это должно быть приятно смотреть. По крайней мере, так говорил терапевт. Джеймс не чувствовал разницы, но старался смотреть в окно хотя бы по часу в день. По крайней мере, так не уставали глаза.

Да и не требовало от него это жертв — делать в палате все равно больше нечего.

Вздохнув, парень наконец выключил нагревшийся будильник. Маленькая металлическая коробочка издала последний возмущенный писк, обдав его облаком пыли, и заткнулась. Не то, чтобы это играло роль — в последнее время он почти перестал различать звуки. На их место пришел треск — сухой, тихий, бессмысленной шум.

И, разумеется, тихий гул крови.

Ему говорили, что во всем есть свои плюсы. Наверное, какие-то есть и у этого. Просто он их еще не нашел.

Джеймс облизал пересохшие губы, и привстал на кровати. Бережно смотанная трубка капельницы свисала с железной стойки, а значит его не обманули — сегодня все закончилось за четыре часа. Если, конечно, будильник сработал в первый раз. Судя по тому, как он нагрелся — скорее всего это не так.

Впрочем, какая разница?

Выходить из палаты не хотелось. Потому что больно — раскаленными иглами в суставах, стальным порошком в угрожающих сломаться костях, жидким металлом в венах больно. Потому что противно, чисто по человечески противно выходить потным и залитым собственной слюной. И потому что связки знакомо ломит.

Он снова визжал, как побитая сука.

Скорее всего — выл, даже не жевал, а забивал себе глотку одеялом. Вбивал руки в прикроватные поручни, дергал ногами и иногда сбивался на мат. Возможно — умолял прекратить. И даже гребаная гордость внезапно куда-то исчезла.

Когда по венам льется химия — она всегда исчезает. Сразу куда-то пропадают все мысли, проблемы, желания и принципы, оставляя за собой только обнаженное стремление — бежать. Спрыгнуть, слезть, вырваться. Оборвать трубки, вырвать с мясом — своим мясом — катетеры. Сжаться в комок, скатиться с кровати или хотя бы просто встать...

Убежать. Прекратить боль. Убрать кислоту, по капле льющуюся в вены.

Сделать что-то. Хоть что-то. Хоть что-нибудь.

Бессилие и правда лучшая пытка.

Джеймс встал — осторожно, повернув корпус, дернувшись, будто получил под дых от здоровяка Томми. Подождал немного, опустил ноги на пол. Проглотил вопль, вытерпел ледяные иголки, вскрывшие ступни. Нашел больничные тапочки. Оттолкнулся от поручня — уверенно, резко, не давая себе передумать.

Ноги подогнулись, но выдержали. Кажется, сегодня он еще походит. Может быть даже в сад.

Джеймс сделал пару осторожных шагов. Задумчиво посмотрел на капельницу — точнее, на держащий ее стальной костыль — и покачал головой. Подошел к двери — матовой, белой, почти картонной. Хрупкой, на скорую руку сбитую из опилок. Блеснула алым глазом искусителя кнопка вызова медсестры.

Он покачал головой и привалился плечом, изо всех сил напрягаясь, чтобы ее открыть. Она поддалась с тихим скрипом, неуверенно, почти издевательски поблескивая лакированной ручкой.

С каждым днем дверь становилась все тяжелее.

Джеймс вышел в коридор — зажмурившись, привалившись к стене. Восстанавливая дыхание, заново привыкая к яркому освещению белых ламп, не оставлявших теней. Глаза слезились, веки опухли от влаги, а зрачки не могли понять — расширяться им или сжиматься. Зрение болезненно обострилось, и он мог различить каждую трещину в штукатурке стены напротив.

Ему объясняли, что так организм пытается компенсировать ухудшение слуха, но он не вдавался. Только в очередной раз пообещал себе не загадывать желаний — полгода назад ему впервые пришлось купить контактные линзы. Кажется, тогда он укорял мир за несправедливость.

В книгах с золотым переплетом, которые он начал от скуки читать, что-то про это было. Кажется, это называется "ирония". Возможно.

Сам Джеймс всю жизнь считал, что ирония — это когда избитых лох, который только что лишился телефона и кошелька, которые через пять минут отправятся в мусорку, долго обещает тебя найти, а потом узнает твой адрес. Кажется, там уже пару лет не появлялась полиция — просто за ненадобностью. Частное охранное агентство справлялось с поддержанием порядка гораздо лучше.

Задумавшись, он скатился по стене.

В противоположном конце коридора заполняет бумаги дежурная медсестра. Дородная женщина средних лет, с залысиной в светлых волосах — здоровой, а не как у него. Во взгляде жалость. Она встала со скрипнувшего стула, сделала пару шагов — и замерла, отшатнувшись. Должно быть взгляд у него остался прежним.

Джеймс схватился за поручень. Пальцы напряглись и побелели, почти взорвавшись болью. Локоть, на который пришлась большая часть напряжения, разогнулся с резким толчком. Парень снова рухнул, врезавшись в стену спиной. Тяжело вдохнул, зажмурившись. Дал пылающей руке отдохнуть несколько секунд.

По телу толчками разливалась боль. Тупая, мерзкая, бесполезная — иссушающая тело, оставляющая только слабость. Рак — не тот враг, которого можно избить до полусмерти. На него не натянуть перчаток, его не вкатать в асфальт до кровавых соплей, разбитых в кровь кулаков и треснувшей зажигалки. Ему плевать даже на специально утяжеленную рукоять пистолета. В бою с ним нет адреналинового исступления, пены на губах, мира, стягивающегося в точку вокруг корпуса врага — нет ничего. Только алая кислота, разливающаяся по венам. Кислота, от которой не спасает ничего — даже другой наркотик.

Держаться, орать, оставаться на месте. Терпеть. Не отбиваться. Не...

Подошедшая женщина протянула руку, осторожно помогая ему подняться — только чтобы отступить назад. Избегая ее руки, словно гремучей змеи, парень просунул локти под поручень и резко, одним рывком встал. Живой рычаг сработал.

По коридору пронесся тихий крик.

— Хрен вам! — глухо прошипел он. — Хрен! Я тут не сдохну!

"Не..."

Джеймс привалился к стене, пытаясь отдышаться. Грудь лихорадочно сжималось, с каждым толчком отправляя все новые и новые волны боли, но он стоял. Стоял, смотря на медсестру почти с ненавистью. Женщина ничего не сказала, просто оставшись на месте — готовясь подхватить его в любой момент. В конце-концов, это ее работа. Осознание этого помогло взять себя в руки.

— Принесите обед.

Или ту чашку бульона, которую они называют обедом. Плевать. Все равно в него больше не влезет.

Хорошо еще, что пока не перевели на питание через капельницу.

Он вернулся в комнату, аккуратно пнув перед собой дверь. Аккуратно — потому что спину сверлил чужой взгляд и отчаянно не хотелось с воем падать на пол. Пнул — потому что руки уже почти отказали.

Врач рекомендовал ходить хотя бы по пять минут в день. Если пойдет хорошо — по десять. И никогда, ни при каких условиях не пытаться отжиматься.

Джеймс и не пытался. Ему хватило трех часов на холодном полу.

Дверь захлопнулась, разделяя пространство. Вот эта комната, с койкой, капельницей, вешалкой и огромным окном — его. Тут он в безопасности, почти всего, кроме четырех-пяти часов в день.

"Я уже выстраиваю зону комфорта."

И это жалко. Попросту жалко.

Когда взрослый человек прячется от мира в своей комнате — он уже сдался. Уже отчаялся повлиять на что-либо за ее пределами. И не важно, что говорит по этому поводу психолог — Джеймс это чувствовал шкурой. Он не может позволить себе ни одной уступки. Ни одного шага назад. Ни одной поблажки.

Потому что если начнет, то остановиться уже в деревянном ящике.

Вздохнув, он упал на кровать. Кондиционер едва различимо гудел, выпуская тонкую струю прохладного воздуха. На тумбочке у кровати лежала опрокинутая и открытая упаковка. Он не успел ее вчера закрыть. В упаковке — тринадцать бело-голубых таблеток. Тринадцать, если он не сбился с курса.

"Двенадцать?"

Нет, тринадцать. Последняя завалилась за картонное дно.

Он почти пришел в себя. Разбитый поручень за ночь сам собой не починился, а вот лампы светлели на глазах. И гнилые электросети больницы тут не при чем — просто переставала действовать химия.

Боль еще билась в голове, стучала в виски, но это была ерунда, потому что ее место уверенно занимал белый шум — немножко безразличия, немножко заторможенности. Немножко почти нормального состояния. После химии становилось лучше — ненадолго, и с каждым днем это длилось все короче, но...

Наверное, это было не зря.

В дверь громко постучали. Громко, коротко и уверенно. Очень вовремя.

— Войдите.

Вошедшей женщине его разрешение, кажется, и не было нужно. У нее темная, почти черная кожа и очень дорогой белый халат. В руках хромированный кейс, а за спиной — девочка, одетая в школьную форму. Ей лет двенадцать, не больше — он дал бы меньше, если бы не абсолютно свободное от эмоций лицо.

Девочка аккуратно закрыла за собой дверь, застыв у окна, а женщина сделала пару шагов вперед. И будь он проклят, если в кармане ребенка топорщится шариковая ручка.

— Добрый день. Я — Доктор Мать, сегодня я заменяю доктора Эверетта.

Джеймс спокойно кивнул. Две процедуры за день не были чем-то новым. Это, безусловно, было неприятно, но...

— Я вашем полном распоряжении.

Он откинулся на кровать и повернул руки вовнутрь — так, чтобы было удобнее ставить капельницу. По спине пробежала предательская волна страха. На лице это не отразилось — он достаточно опозорился сегодня. Дальше, впрочем, будет только хуже. Вряд ли его гордости хватит надолго.

В прошлый раз хватило на двадцать миллилитров.

— Я не буду проводить химиотерапию.

Ответила она, проигнорировав его приготовления. Вместо этого женщина опустилась на стул рядом с кроватью, изучающе смотря на него. Она даже не моргала.

— Вот как?

Кажется, он удивился. Были, конечно, и другие процедуры, но обычно для них его везли в другой кабинет.

— Она больше не приводит к ремиссии. Ваша опухоль вошла в четвертую стадию развития.

Что-то хрустнуло. Кажется, это была его самоуверенность.

— Понимаю.

Он замер, отказываясь обдумывать услышанное. Его мозг будто вмерз в глыбу льда, отказываясь отвечать на любые команды. Конечно, что-то подобное он подозревал, его предупреждали о рисках, но...

Но.

"Сколько мне осталось?"

"Какие процедуры будут дальше?"

"Мне будет больно?"

Все эти вопросы должны были родиться, он должен был ими задаваться, он... наверное, ему стоит их задать. Ему стоит хотеть их задать. Или хотя бы испугаться ответа на вопрос.

Ничего. Только лед. Должно быть, шок. Только тихий, потихоньку разгорающийся костерок истерики тлеет где-то внутри.

— Я могу вылечить вас.

Джеймс услышал смех. Громкий, тяжелый, смешанный с кашлем — и только потом понял, что смеется он сам. Парень поскучнел. Поводок мигрени опасно подрагивал, она все еще была где-то там, и он все еще боялся лишний раз приоткрыть рот.

Все это, вся эта комедия... только чтобы впарить смертельно больному чудесное лекарство за пару миллионов баксов. Миллионов или десятков миллионов — смотря насколько ей хватит наглости.

Пару месяцев назад он бы похлопал такой афере. Она ведь даже сказала это с серьезным лицом.

— Выметайтесь.

Взгляд женщины не изменился. Она все так же внимательно смотрела на него, взвешивая на незримых весах.

— Как я уже сказала, я могу вас вылечить.

Джеймс нахмурился. Она произнесла это без тени эмоций, ровным, спокойным тоном. Так, как никогда не говорят коммивояжеры — уж он то их навидался. Она не спрашивала, а сообщала. Так же, как сообщила приговор минутой назад.

Парень ухмыльнулся, мысленно благодаря оледеневший мозг. Будь иначе...

— Вот как? Допустим. Ваше предложение?

Тишина. Только медленно-медленно скользящий по его телу взгляд.

— Вы знаете о супергероях?

"Ах, вот оно что."

— Да, их, кажется, около двадцати.

Что-то такое было в новостях пока он за ними еще следил. Кажется, фрики в карнавальных костюмах. У кого-то даже были подтвержденные сверхспособности. Ни одного целителя, правда.

— Сорок четыре. В следующие десять лет появятся больше шестисот тысяч.

Ни грамма сомнения в голосе. Ни капли эмоций на будто высеченном из железного дерева лице. И у женщины, и у замершей в дверях девочки.

— Допустим. — повторился он. — К чему это? Вы — герой и хотите предложить мне услуги парацелителя?

Женщина покачала головой.

— Будь я героем — вас бы уже усыпили, как и полагается агрессивному животному.

Кажется, он фыркнул.

— Почему вы так решили, Доктор?

Разумеется, он знал. Куда интереснее было, сколько знает она.

— Вашего послужного списка хватило бы на высшую меру даже два года назад, когда вы были несовершеннолетним. — женщина на мгновение задумалась. — Джессика Браун покончила с собой через два месяца после увольнения.

Разговор у статуи, тот случай, когда его ударила девушка, выговор в кабинете директора, заплаканная учительница, которой отец швырнул деньги...

Джеймс улыбнулся. Искренне, по настоящему улыбнулся — чуть ли не впервые за все месяцы, проведенные в больницы. Воспоминание прокатилось по телу теплой волной, восполняя силы.

— А ведь я предупреждал — не смешивай снежок с кокосом, спидбол до добра не доведет.

Доктор не улыбнулась. Впрочем, и не нахмурилась.

— Александра Фосса госпитализировали с тяжелыми химическими ожогами носоглотки и лица, он не пережил первые сутки лечения.

Полицейская частота на радио бесились за много кварталов от него. Джеймс сидел за мусорным баком, нещадно пачкая дорогую одежду. На его губах застыла улыбка — он помнил как напиток из бокала начал разъедать губы проигравшего в покер соперника. Кажется, ему были нужны деньги на операцию... потому и сел за его стол.

Голос женщины был четким, хорошо поставленным, но монотонным. Она будто зачитывала его грехи с бумажки, не чувствуя ни малейшей симпатии к жертвам или ненависти к нему. Доктор и определяла их в грехи только потому, что так было принятно.