Гессенская волчица-4

­­Глава 35

Гнетущая тишина повисла в кабинете. Канцлер был мрачнее тучи. Он читал многостраничный доклад, представленный Департаментом испол­нительной полиции.

Директор департамента генерал Баранов молча сидел на­про­тив, в ожидании бури. Исключительно талантливый адми­нист­ратор, соче­тающий в себе редкую энергию, огромную ини­циа­тиву и индивиду­альность, генерал был человеком действия. Ге­рой рус­ско-турецкой войны, бывший петербургский градона­чальник и нижегородский гу­бернатор, игрок по натуре, он все­гда тяготился мирной повседневной обстановкой, которая не­обы­чайно его уг­нетала. Зато в исключитель­ных обстоятельст­вах, будь то бой с турецким броненосцем, либо же холерная эпиде­мия, Баранов чувствовал себя исключительно ком­фортно, на своём месте. Способность при­нимать быстрые решения, часто рискованно выходящие за пре­делы бюрократической ру­тины, всегда яркие и почти всегда двусмысленные, сочеталась с уме­нием передавать свою энергию подчинённым. В Нижнем Новго­роде губерн­ские чиновники называли его "электрической ма­шиной, которая на­каливает присое­динённые к ней лампочки".

Перелистав доклад несколько раз, Игнатьев вперил свой тя­жёлый взгляд в Баранова. Выждав паузу, канцлер натужно вы­давил из себя:

— Это что же такое творится в Петербурге? Это не столица Россий­ской Империи, это Содом и Гоморра. Императорские те­атры преврати­лись в сборище мужеложцев. Фрей, Гавликов­ский, Славин...

Баранов приготовился ответить, но не успел.

— Куда смотрит столичная полиция?— кулак канцлера с силой опус­тился на столешницу стола. — Раз уж ми­нистр внутренних дел сегодня болен и не присутствует, мнё придётся Вам выска­зать свои претен­зии, а уж потом и графу Иллариону Ивано­вичу...

— Увы, Ваше Сиятельство, но полиция в настоящее время может добраться лишь до отдельных лиц... Вы ведь представ­ляете, что поли­ция весьма ограничена в своих возможностях, руки свя­заны, ибо за многими содомитами стоят весьма влия­тельные по­кровители. Я уже не говорю, что среди этих содоми­тов име­ются титулованные особы, за­нимающие весьма высо­кое поло­жение...

Недовольное лицо канцлера скривилось, как от нестерпимой зуб­ной боли.

— Николай Михайлович, — сказал он, — Вам должно быть хо­рошо из­вестно, что князь Владимир Петрович Мещерский, о ко­то­ром Вы вспомнили, при­хо­дится дядей моей невестке. Увы, но князь, несмотря на то, что был дружен с покойным Императо­ром Александром Третьим, действительно содомит и является позором рода Мещер­ских...

— Ваше Сиятельство, я вообще-то говорил о действительном стат­ском советнике графе Ламздорфе, который служит в Мини­стерстве иностранных дел...

Мрачное лицо Игнатьева побагровело, казалось, что его вот-вот хватит удар. Рванув тесный воротник сюртука, граф мед­ленно под­нялся из-за стола и тихо спросил:

— Вы говорите о моём ближайшем сотруднике, Николай Ми­хайло­вич? Который посвящён практически во все дипломатиче­ские секреты России? Который знаком со всеми секретными ди­пломатическими шифрами?

— Так точно, Ваше Сиятельство, речь идёт о графе Владимире Нико­лаевиче Ламздорфе... Сведения полиции самые точные, ошибки быть не может. Я не включил его имя в доклад, дабы не созда­вать излиш­него ажиотажа и не бросать тень на Вас, как ми­ни­стра иностранных дел.

Канцлер тяжело, по-стариковски, опустился в кресло, пыта­ясь ос­мыслить услышанное.

— Я недоволен Вами, генерал... Очень недоволен, — произнёс он раз­очарованно и медленно, с необычайной растяжкой слов. — Вы, веро­ятно, позабыли, в чём заключается Ваш долг, как выс­шего руководи­теля русской полиции, облечённого доверием на­шей всемилостивей­шей Госуда­рыни...

Баранов, несмотря на свои 59 лет, вскочил и распрямился, как стальная пружина. Встопорщенная борода, покрасневшая залы­сина и ярость в гла­зах свидетельствовали о его крайнем возму­щении.

— Я, Ваше Сиятельство, всегда честно служил Отечеству, и ежели Вам будет угодно, я готов подать прошение об отставке! — голос генерала звучал звонко и молодо, но это не могло скрыть обиду, которая буквально клокотала в горле. — Я лишь исполнил свой долг, сообщив Вам о порочных наклонностях графа Ламз­дорфа!

— Будет Вам рвать душу, Николай Михайлович, — осадил его Иг­—

натьев. — Моё недовольство связано с тем, что Вы абсолютно зря не включили в доклад графа Ламздорфа. Я ведь имел на него виды, хотел было продвинуть в товарищи министра, а в буду­щем — и в министры. И если у Вас есть сведения, порочащие Ламз­дорфа, то Ваша первейшая обязанность — поставить меня в из­вестность, ничего не пряча и не скрывая!

— Виноват-с, Ваше Высокопревосходительство! — вытянулся в струнку Баранов. — Виноват-с и готов нести наказание за упу­щения по службе! Я от службы никогда не бегал и ответствен­ности тоже не избегал, как Вашему Сиятельству должно быть известно!

— Да сядьте уже, — махнул рукой канцлер. — Что же Вы, право слово, как юный мичман, тянетесь передо мною... Не на плац-параде, слава Богу... Мы с Вами облечены Вы­сочайшим дове­рием и обязаны честно выполнять свой долг! Да­вайте уж думать, что нам делать дальше со всей этой порочной сворой.

— Ваше Сиятельство, отдайте приказ и в двадцать четыре часа вся эта мерзость будет либо в тюрьме, либо выслана в Сибирь. Но, если давать делу официальный ход и начинать дознание, то боюсь, что в суде доказывать вину будет абсолютно нечем. К примеру, полиции достоверно известно, что молодых людей князю Мещерскому сводни­чает полковник Чехович. Но какой суд вынесет приговор Мещер­скому или Чеховичу?

Канцлер хитро улыбнулся и ответил:

— Мне, Николай Михайлович, рассказывали, как Вы в Нижнем Нов­городе производили дознание по поводу кражи семи тысяч рублей...

— Был такой грех, Ваше Сиятельство, — честно признался Ба­ранов. — Приехал в Нижний один французик, всю ночь кутил с певичками, а поутру кинулся искать бумажник. А в бумажнике том было семь ты­сяч рублей... Он с жалобой ко мне. Я прика­зал хо­зяйке хора вернуть деньги, а та — в отказ. Вызвал я весь хор с хозяйкой во главе, по­строил в ряд и прика­зал сначала драть роз­гами хозяйку, а потом и пе­вичек, че­рез одну. Два горо­довых хо­зяйку отодрали — молчат. Первую пе­вичку отодрали — мол­чат-с! Повалили третью. А она сразу в крик, за что ж меня, гово­рит, это, мол, хо­зяйка с Машкой деньги украли. Бу­мажник вернули, хозяйку вновь вместе с Машкой выдрали, да францу­зику, чтоб знал, с кем пить, дали двадцать пять горячих...

— Вот видите, Николай Михайлович, знаете Вы хорошие спо­собы, знаете. Хочу заметить, что способы эти весьма действен­ные... Так что мешает сейчас их использовать?

В глазах генерала заиграли чёртики. Баранов нехорошо ус­мехнулся и спросил:

— Не прикажете же мне сечь розгами гофмейстера Высочай­шего двора графа Ламздорфа либо камергера князя Мещер­ского, Ваше Сия­тельство?

— Я про этих субчиков пока не говорю, хотя с превеликим удоволь­ствием подверг бы их такой экзекуции. Всё, что я могу сделать — это ходатайствовать перед Государыней о лишении их придворных чинов. Ламздорф уже сегодня будет мною отставлен от службы, а зловредную газетёнку "Гражданин", которую из­даёт Мещер­ский, полиции при­дётся прикрыть. Прикрыть своей властью, в административном по­рядке.

— Будет сделано, Ваше Сиятельство! С превеликим удоволь­ствием, а то невозможно читать написанные там глупости. Князь на полном серьёзе предлагает разрушить железные дороги и за­воды, которые, якобы, уничтожают русское крестьянство... А ведь сам не носит лапти и домотканые порты.

Канцлер ещё раз пролистал доклад и добавил:

— Вы правы, Мещерский или Ламздорф пока что недося­гаемы для правосудия... Но полиция ведь может поработать с иными фи­гуран­тами, которые числятся в Вашем списке. Там же есть рыбёшка по­мельче, чиновники средней руки. Вот, к при­меру, Бурдуков и Гу­сев. Возьмите их, да заприте в холод­ную, чтобы испугались по пол­ной. И я уверен, что тот же Бурду­ков многое поведает про князя Ме­щерского. И не бойтесь пере­борщить с розгами, глав­ное — получить резуль­тат! Моё благо­словение Вы имеете!

Канцлер чеканил слова, как будто забивал гвозди в осиновую доску. Заметив в глазах Баранова немой вопрос, он предварил его ре­—

шительно и бесповоротно:

— Я знаю, Николай Михайлович, о чём хотите спросить... Про всех этих родственников, которые будут обивать пороги. А пле­вать, заслуги отцов не могут оправдать порочные наклонности детей. Сего­дня у нас десятое апреля, и я жду через десять дней Вашего доклада! Пройдитесь по петербургским содомитам мел­кой гребёнкой! И до­будьте мне сви­детельства виновности в от­ношение Мещерского и Ламздорфа, чтобы мы могли отпра­вить их в Сибирь! Надеюсь, что уже сегодня самые одиозные лично­сти будут ночевать не на тёплой перине, а на грязном тюфяке в "Крестах"... Зная наше светское общество, я просто уверен,

что вести об этом разнесутся по Петербургу мгновенно!

* * *

Отправив восвояси генерала Баранова, канцлер поспешил на вечер­ний доклад к Императрице.­ В кабинете Александры Фёдо­ровны он застал Великую Княгиню Елизавету, которая что-то рассказывала вполголоса, сидя в кресле у окна.

Сёстры были практически в одинако­вых скромных тёмных платьях, обе хруп­кие, высокие, сказочно пре­красные. Лишь глаза, сине-ледяные у Аликс и нежные серо-голубые у Эллы, отличали их между со­бой.

При появлении графа Игнатьева Ели­завета Фёдоровна сразу умолкла и встала с кресла, явно собира­ясь по­кинуть кабинет. Импе­ратрица попро­сила сестру остаться, после чего пригласила канцлера к столу.

Николай Павлович, которого вообще было трудно чем-то смутить, весьма неуютно чувствовал себя под пристальным пытливым взгля­дом Елизаветы Фёдоровны. Он был прекрасно осведомлён о том, что Великая Княгиня почему-то недолюбли­вает его, и теперь ста­рался не смотреть в её сторону.

Императрица протянула канцлеру папку и попросила ознако­миться. Увидев в его глазах немой вопрос, она пояснила:

— Это список тех лиц, граф, которые были ознакомлены с богопро­тивным мерзким сочинением и высказываниями Великого Князя Нико­лая Михайловича. Он сам его составил... Собст­венно­ручно написал, никого не забыв и не пожалев...

— Я понял, Государыня, и жду приказаний.

— Николай Павлович, я не могу оставить безнаказанными тех, кто

вольно или невольно оказался причастным к этой непри­стойной ис­тории. — Голос Императрицы звучал глухо, с замет­ным английским акцентом. — Но я теряюсь и не знаю, какое же должно быть наказание. Не вызовет ли это ненужных пересудов в обществе?

— Ваше Величество! Те пересуды, которые могут возникнуть, го­-раздо менее опасны, чем существующая ситуация. Я осмелюсь напом­нить, Государыня, что в своё время почивший в Бозе Го­сударь Алек­сандр Второй был вынужден принять жестокое ре­шение относитель­ного Великого Князя Николая Константино­вича, изобличённого в не­благовидном поступке. Но можно ли сравнивать кражу бриллиантов с

той хулой, которую позволил Его Высочество Николай Михайлович?

— Что же Вы посоветуете, граф? — вмешалась в разговор Ели­завета Фёдоровна. — Не предавать же их всех суду, хотя мер­завцы они нема­лые... Вас не страшат все эти пересуды, которые обязательно возник­нут? В этом списке — представители пете­р­бургского высшего света. Господи, этот скандал может задеть честь Императорской Фамилии!

Игнатьев тяжело вздохнул, нервно поправил свои роскошные усы и ответил тоном, не терпящим возражений:

— Все лица, указанные в списке, подлежат высылке из сто­лицы в административном порядке! Со службы всех уволить, и военных и статских, невзирая на лица и заслуги! Без мундира и без права восста­новления на службе! Без пенсии, с лишением всех чинов! В сложив­шейся ситуации было бы преступно оста­вить всё, как есть, никого не на­казав.

— Вот видишь, my dear, — обратилась Императрица к сестре, — Нико­лай Павлович оказался на твоей стороне.

— Я в этом и не сомневалась, — горячо отозвалась Елизавета. — Каж­дому должно воздаваться по заслугам его! Спасибо, Нико­лай Пав­ло­вич, — обратилась она к канцлеру, — я не сомневалась, что Вы — ис­тин­ный друг нашей семьи! И я буду рада видеть Вас с графиней у себя в гостях! Только, чур, Вы должны мне обе­щать... Что не будете во время визита отвлекать моего мужа раз­гово­рами о служебных делах... Он и так после встреч с Вами долго не ложится спать, сидит в своём кабинете и пишет и пи­шет.

Канцлер вскочил, как юный корнет, и бодро отчеканил:

— Благодарю за оказанную честь, Ваше Высочество! Я обещаю, сде­лать всё возможное, чтобы Сергей Александрович больше времени проводил дома... Он в последнее время бук­вально поселился в своём штабе, и я не могу понять, когда же он спит...

Выйдя из-за стола, Императрица медленно подошла к окну. По­-верну­лась к нему спиной, обратилась к канцлеру:

— Вы меня убедили, Николай Павлович! Возьмите этот список и ве­лите подготовить приказы об увольнении от службы всех, кто там ука­зан, с лишением чинов и наград! А уж потом пусть полиция вы­шлет всех из Петербурга! При условии, что эти лица лишь были сви­дете­-лями... А вот ежели кто из них сам распро­странял клевету... Аре­-стовать!

— Слушаюсь, Ваше Величество! Позвольте мне также доло­жить от­носительно имеющихся сведениях о содомитах, которые, увы, име­ются среди высокопоставленных лиц.

Солнечный свет падал на Игнатьева, а лицо Императрицы ока­залось в тени, и за её мимикой было трудно следить. Но это не сму­тило канцлера, и он уверенно продолжил:

— Согласно совершенно достоверных сведений полиции под­вер­жены по­року издатель газеты "Гражданин" князь Мещер­ский, который со­стоит камергером Высочайшего двора, и яв­ляется моим свойствен­ником... а также мой ближай­ший со­трудник гофмейстер граф Ламз­дорф...

— Что Вы предлагаете, Николай Павлович?

— Я, Государыня, приказал генералу Баранову арестовать всех из­вестных содомитов, которые состоят в более скромных чинах, — без­жалостно чеканил канцлер. — Арестовать и добыть от них по­казания, изобличающие Мещерского, Ламз­дорфа и полков­ника пограничной стражи Чеховича. Я буду про­сить Ваше Вели­че­ство лишить чинов всех этих господ и разре­шить предать их суду. Только такими жёсткими мерами можно добиться того, чтобы все эти пересуды и сплетни не коснулись Император­ской Фамилии!