Ключи ушедшего бога

Словом, шли годы, я закончила школу, поступила в финансово-экономический на бухгалтера. Причина выбора профессии была элементарной: с черными циферками спокойнее, они никогда не пестрят черными пятнышками — знаками смерти. По знакомству (а что и где у нас делается в стране иначе, если можно решить дело через родного человечка) устроилась бухгалтером в одно не слишком крупное ЗАО. Жила тихо в своей съемной квартирке, читала вечерами книжки, попивая чай, ликерчик или вино с вкусняшками. Мужчинки приходили и уходили, потому что я не желала подлаживаться под них, а они, те кто хоть что-нибудь из себя представлял, прогибаться под меня. Одной было удобно и спокойно. Уже подумывала завести ляльку от подходящего кандидата...

И тут случился он. Увы, не роковой тип, сногсшибательной наружности с миллиардами за душой, яхтой и личным самолетом, а тот самый 'кирпич'. Вернее, это был не кирпич, а ветка дерева. Большая.

Очередное штормовое предупреждение, привычно бомбанувшее мобильник, обернулось настоящей репетицией Армагеддона. Проливному дождю с сильнейшим ветром угораздило разразиться как раз в тот момент, когда я вылезла из маршрутки за два квартала до дома. Увы и ах, до подъезда у нас только такси возит. Но в такой час его все равно не дождешься, звони, не звони. Не ночевать же на работе!

Сильнейший ветер, при котором зонтик, если хотелось поберечь спицы, даже открывать бесполезно, оказался 'приятным' бонусом к жесткому массажному душу сверху. Вернее, при таком ветре, душ стал душем Шарко. Лил, по-моему, даже снизу, а не только справа, слева, спереди и сзади. Мокрый и замерзший до нитки человек — проверено на себе — враз утрачивает способность к критической оценке происходящего. В голове остается одна мысль: скорее домой, скинуть мокрую одежду и в горячую ванну, а внутрь чаю с коньячком. Или даже просто коньячка!

В чавкающих мокасинах я катером на воздушной подушке рассекала громадную лужу, в которую превратился двор. Говорят, что простота хуже воровства, а сейчас убедилась, что заасфальтированный двор хуже нуждающегося в ремонте. Обычно основная вода скапливалась в выбоинах, оставляя пространство для маневра опытному горожанину. Сейчас же аш два о была везде, как первичный океан в первые миллионы лет зарождения жизни на земле. Зато перед горожанами не стояла проблема выбора пути. Какая разница, где идти, если везде воды выше щиколотки?

Пока я философствовала на бегу, дверь подъезда пиликнула и из сухого его нутра к газону бросились Макс и Миша. Максу было шесть, Мише семь лет. Первый являлся здоровенным черным терьером выставочного экстерьера. Второй — мелкий и юркий — дружелюбным до безобразия и страшно общительным соседом первоклассником.

Кажется, мальчишке в безразмерном дождевике и сапогах по колено оказаться под дождем было в кайф. Завидя меня, пацан разулыбался от уха до уха, замахал свободной от поводка рукой и звонко заорал:

— Привет, теть Кать! А у Макса понос! Съел какую-то дрянь на помойке! Мы уже три раза выбегали!

Враз вымокший Макс, принимая подобающую случаю позу горного орла, обтекал молча и сосредоточенно, как подобает занятому важным делом уважающему себя созданию.

Я неопределенно пристукнула зубами в ответ на радостный возглас Мишани и невольно втянула голову в плечи — прямо над нашими головами полыхнуло и почти сразу грохнуло небо. Очередной резкий порыв ветра заставил громадный тополь во дворе затрещать. Потом я увидела резко выступившие черные пятна на пацане, собаке и, вот дура, дальше действовала рефлекторно, бросилась вперед и снесла хлипкое тельце ребенка с газона, собака инстинктивно дернулась следом за мелким хозяином. А я уже не успела. Большая ветка — она тот же кирпич, только тяжелее и другой формы. Зачем я это сделала? Наверное, слишком замерзла и мозг отключился. Дура? Дура! Ой, дура...

Мир померк, где-то в отдалении раздался задумчивый и очень знакомый голос:

— Я ж говорил, кармой зачтется...

Пришла в себя я резко, от дикой вони. Кровь, потроха (точно как в деревне у бабки, когда курам по осени головы рубили), жженая кость и еще что-то невообразимо противное составляли аромат, шибающий в нос почище нашатыря. Было темно. Лишь чадящий свет пары догорающих факелов размазывал мрак до насыщенно серого. Справа отчетливо тянуло сыростью. Слева и впереди едва различались предметы, идентификации не поддающиеся. Я улавливала лишь контуры неровного громадного шара и пары сооружений (ящики? бетонные блоки? саркофаги?) с прямыми линиями, поверх которых валялись какие-то длинные мешки.

Во всем организме ощущалась удивительная... нет, блин, не легкость. Тяжесть и онемение! Как в отлежанной за ночь руке. Только я вся была рукой. Мысленно прикинула, двигаться вроде как могу, но с трудом. Тело воспринималось странно, словно засунули меня в грубый скафандр, а перемещаться в нем не научили. Попытавшись пошевелиться, я лишь едва заметно дернулась и зашипела сквозь зубы от возмущения.

Спустя несколько секунд послышался мужской хриплый голос слева, со стороны 'ящиков и мешков':

— Ким, лапуля, ты никак жива?

В ответ хрипуну никто не отозвался. Я снова злобно запыхтела, пытаясь заставить тело если не сесть, то хотя бы поднять руку. Вместо этого дернулась, будто ей засадил молотком по колену садист-невропатолог, правая нога. По всему телу волной прошлись колкие, очень неприятные мурашки. Я умерила запросы и еще раз попыталась шевельнуть уже не рукой, хотя бы большим пальцем на левой руке. Вместо него сжалась в кулак и стукнула по чему-то твердому правая ладонь. Новая волна мурашек-льдинок протопала сквозь тело. Они поселились не только на коже, но и под ней, в нервах, сухожилиях, даже костях. Боли не было, лишь общее неприятное ощущение, дополняемое сознанием полного бессилия. Я словно оказалась участницей шоу 'Почувствуй себя перевернутой черепашкой, сто процентов реалистичности погружения в среду гарантировано'.

Снова постаралась пошевелить тем же пальцем левой. На сей раз приливная волна мурашек оказалась скромнее и нужный палец дрогнул, а потом беспорядочно задергался. Будто мозг и организм никак не могли договориться между собой или последний запутался с расшифровкой поступающих сигналов.

От усилий на лбу выступил пот, но я все пробовала и пробовала, злясь от беспомощности, пока, наконец, сначала правая, а потом и левая руки поочередно не сжались в кулаки, а затем не разжались.

Сердце бухало в груди, как после забега на пять километров, перед глазами плясали стеклянистые червяки и черные точки, но у меня получилось! Я торжествовала: 'Ура, заработало! Сейчас полежу еще немного и займусь ногами!'

Пока боролась с собой, мужской голос не унимался. Он, видать, тоже собирался с силами, и теперь снова звал:

— Ки-и-м!

Теперь к нему присоединился еще один, хрипловатый басок, похожий на первый:

— Ки-и-м?

Пока я соображала, где, что, почему и зачем, сбоку заговорили сразу двое, между собой.

— Керт, чего лапуля-то молчит? Неужто язык прикусила?

— А я знаю, Кирт?

— Тут такое творилось, кобылу мне в жены, что как мы себе чего не откусили, а может и откусили — не разобрать, — прохрипел названный Киртом, почему-то приплетая в речь странные пожелания про лошадок. (Может, он так ругался?) — Голова гудит, словно гуляли в 'Веселом путнике', пропивая половину десятинного жалованья. Причем все потратили на горячивку, а не на закусь и девок.

Собеседник ответил ему согласным кашлем. Закашлялся и Кирт. То, что я приняла за длинные мешки на ящиках, подергивалось и трепалось, демонстрируя подобие интеллекта. Точно, там валялись два мужика! Один из них, тот самый Кирт, прочистив горло, снова заталдычил, вызывая, как радист базу:

— Эй, Ким, Кимея, жива? Отзовись, лапуля!

— Парни, не знаю, кого вы зовете, но по ходу дела, здесь только вы и я. Хотя понятия не имею, где это 'здесь' и кто вы, — промямлила я, с трудом ворочая тяжелым, как мокрая тряпка, и непослушным языком.

— Уф, живая! Будь, Ким! — облегченно выдохнул Керт странное пожелание бытия. Это у них вместо здравствуйте, что ли?

— Ага, будь! Напугала-то ты нас, Ким! А что память отшибло — не беда, отлежишься чуток, полегчает, — радостно выдал второй басок того самого трепача Кирта, только что вещавшего про выпивку, лошадок и девок.

— Лежи покамест, не вставай, — снова дельно посоветовал первый, прозываемый Кертом.

— Стало быть, мы с тобой, братец, и Ким тут. Осталось понять, где Тимас и Симелия с Альтом. Песьего бреха не слышно, кучера тоже не слыхать. Если ее высочество где-то визжит, требуя нас, то чем скорее мы найдемся, тем выше шанс не нарваться на штраф, — снова начал вещать разговорчивый Кирт.

— Может, я головой сильно шибанулся, только последнее, что помню, как коляска принцессы с обрыва летит. Дальше грохот, боль и темнота, — снова прокашлял Керт.

Пока они беседовали между собой, я гадала, почему эти деятели упрямо принимают меня за какую-то Ким или Кимею?

— Тогда мы с тобой, Керт, в одном месте головой бились, я тоже про обрыв помню, — озадаченно протянул Кирт. — Ким, лапуля, ты чего последнее помнишь?

— Грозу и ветку дерева, которой меня придавило. Кстати, мужики, меня Катерина, Катя зовут, так что по любому скорее Кэт, чем Ким, — сварливо буркнула я и попыталась поднести пальцы к вискам. Синхронно обеими руками разом я шевелить еще не пробовала. Этот подвиг отозвался очередным шествием ледяных колких мурашек, в строй к которым беспорядочно затесались их огненные подружки. Голову прошил такой чудовищный болевой разряд, что, кажется, я отключилась ненадолго или заснула. Разбудили меня шорох, буханье ног, скрежет по камням, стук и почти синхронные матюги. Странные матюги, через слово поминающие мечты о кобыле в жены, экскременты и половые органы некоего отца и чьей-то матери. Послышался ритмичный стук. Потом сразу стало светлее.

Запылали два факела в лапах — руками эти конечности назвать язык не поворачивался — двух здоровенных шатенов. Плечистых, высоких, похожих друг на друга, как отраженья в зеркале. Весьма потрепанные, пыльные, грязные и окровавленные отражения. Впрочем, при всей внешней обшарпанности безобидными мужчины не выглядели и на простецких Ванек из техникума не тянули. Слишком четкой лепки оказались черты лиц, губы не лепехами, брови ровные, да и носы не картошки, а вполне четкие. О, сообразила, эта парочка напоминала итальянцев, очень хорошо питавшихся в детстве растишкой, лишенных обычной кудрявости и чернявости.

Едва факел осветил меня, заставив зажмурить глаза, как 'двое из ларца' синхронно подались назад и сконфуженно поклонились.

— Ваше высочество Симелия! Будьте! Простите, мы ваш голос с Ким спутали. И платье с прической у вас чего-то сходны стали, вот и не признали сперва... — торопливо забормотал первый, кажется Кирт. Второй стоял молча.

— Уже сказала, что я не Ким и никак не Симелия, а Катя, — раздраженно огрызнулась я, прикрывая пятерней заслезившиеся от близости факелов глаза. Рука двигалась, как надо. Подбодренная прогрессом, я осторожно оперлась о ложе второй свободной ладонью и попыталась сесть. Медленно и со скрипом, но удалось.

Кстати, на чем таком твердом и холодном я валяюсь? Эдак и почки застудить недолго. Оказалось, на серой и очень холодной каменной плите, твердой, понятно, как камень. Как я тут очутилась? Пальцы привычно ринулись взъерошить шапку кудряшек и застряли в толстой косе. Так, стоп, косе? Откуда взялась коса? Перебросив ее через плечо, впилась взглядом, как в змею. Светлая, почти пепельная! Куда делись мои сейчас кудрявые черные волосы? И пальцы... Где мой маникюр со стразами? Тонкие пальчики с ровными розовыми ноготками без всякого лака нервически затеребили растрепанные блондинистые лохмы. На запястье красовалась татуировка в виде маленькой не то веточки, не то стебелька с мелкими голубенькими цветочками. Я оставила в покое волосы и поднесла запястье, с просвечивающими тонкими венками ближе, чтобы разглядеть картинку. Не мои волосы, не мои руки, не моя татушка. Какой вывод? Это вообще не мое тело!

Ничего удивительного, что оно меня слушаться не хочет. Куда я попала? Куда меня этот лысый хр.... хороший нечеловек с косой в зачет кармы засунул? Ответов в гудящей голове, если опустить мат, не было. Но я понимала четко одно: все эти 'подарочки' от 'не Дедушки Мороза' мне категорически не нравились. Только ему, как и сказочному новогоднему старику все равно не было смысла предъявлять претензии.

Пока я переваривала стрессовые новости, два крепких молодых мужика снова шагнули ближе, озадаченно переглянулись и уставились на меня в полном обалдении. Болтун Кирт потер шею сзади, молчун Керт почесал висок. Ага, стало быть, не только молчаливый, еще, возможно, и умный. Дураки, если верить любительскому мнению о жестах, обычно чешут в затылке.

— Лицо принцессы Симелии. А все остальное: голос, волос, знак выпускницы Кордесса на руке, тело и одежда — Кимеи, — методом перечисления выдал, наконец, причину общего замешательства Кирт.

Чтобы рассмотреть меня получше и еще разок во всем убедиться, он снова поднял факел выше. На ногах парочка стояла, покачиваясь, но хоть палками с огнем в меня не тыкала и спалить не пыталась.

То ли от света, то ли от резких движений, меня накрыло очередной, самой мощной волной боли. В ушах зазвенело, мучительный стон вырвался сам собой. Тяжесть в голове и теле словно взорвалась, выпуская наружу память. Информационный поток-биография юной Кимеи, личной горничной и наперсницы принцессы Симелии, едва не отправил бедную меня в очередной нокаут. Зато сразу стали понятны глумливые слова Смерти о карме.

Эта нехорошая мужеподобная персонификация старушки с косой каким-то образом ухитрилась вытащить и перебросить мое сознание в чужое тело чужого мира, именуемого Фальмир. Мира, где жили люди, но действовала магия, правили короли, а боги были куда более деятельны, чем полагается сданным в архив пыльным мифам далекого прошлого.

Что теперь? Можно, конечно, негодовать, бия себя пяткой в грудь, и требовать, все отыграть назад. Но вот вопрос, а осталось ли от меня там, на Земле, что-то целое и функционирующее, куда можно возвращаться? Судя по размерам той ветки, вряд ли. Будь я живой, Смерть банально не смог бы ничего сделать. Он только на покойниках специализируется.

Я поморщилась, анализируя последние минуты памяти Кимеи, образ сумасшедшего старика, творящего какой-то ритуал и отклик на творимое безобразие некой сущности по имени Ольрэн Ушедший. Кажется, в памяти наперсницы принцессы Симелии этот подозрительный тип проходил в качестве ушедшего и полузабытого бога коварных шуток, метаморфоз и почему-то дверей. Дескать, во власти злого шутника Ольрэна было не только извратить любое сущее, но и распахнуть или затворить какие угодно пути или двери. Если быть совсем точной, на здешнем едином языке Ушедший именовался богом не дверей и дорог, а скорее проходов. Это слово вбирало в себя значение 'дверь' и 'путь' одновременно.

Ха, для сгинувшего с концами Ольрэн оказался чересчур энергичен и деятелен. Хотя, если он отвечал за проходы, что ему стоило как уйти, так и вернуться, не считаясь ни с чьим мнением? И для меня, блин, организовал такой, то ли при содействии, то ли при попустительстве Смерти с Земли.