Рим 2. Легионы просят огня

— Сдавайся, и поговорим, — я мягко шагаю к нему. Чуть смещаюсь вправо, отвожу руку в сторону. Он зря надел маску. Защита — это хорошо, но прорези ограничивают боковое зрение.

В следующее мгновение я бью справа, почти без замаха. Острие гладия чиркает по серебру маски, оставляя след. Искры. Человек отшатывается. В прорезях маски я вижу его глаза. В них — нарастающее отчаяние.

— Выслушай меня! — у него легкий варварский акцент. Впрочем, это ни о чем не говорит. У половины римлян в Германии такой выговор.

— Сейчас я тебя убью. А потом побеседуем, — я поднимаю гладий.

Зря, что ли, я сегодня собирался оживлять мертвых?!

Этот будет посвежее. Точно.

— Это мой меч, — говорю я. — Мой меч — это мой брат.

Человек в серебряной маске вздрагивает.

Молитва меча пугающе звучит в огромном пустом доме. Я даже себя немного пугаю. Человек в маске выдыхает…

Звяк! Я отбиваю в последний момент. Спата отлетает в сторону — он швырнул ее в меня — и с грохотом ударяется о стену. Падает и звенит.

Я поворачиваю голову, еще не веря, что меня чуть не провели.Сукин сын. Сжимаю гладий…

И тогда человек начинает убегать.

* * *

Похоже, у него длинные ноги. И много отчаяния. Потому что он умудряется прилично от меня оторваться.

Я бегу за ним. Передо мной качается длинный коридор… брошенный стул… полотнище с дырой… порог… крыльцо… Вот он!

У крыльца привязана гнедая лошадь. Проклятье!

Беглец легко, с полпрыжка вскакивает на лошадь, бьет ее пятками. Вперед. Я еще успею догнать…

Вперед!

Выбегаю на крыльцо, прыгаю с высоты помоста. Свист воздуха в ушах…

И промах. Удар. Проклятье, едва не сломал ноги! Я перекатываюсь через голову, вскакиваю. Пятки гудят... не спать! Не спать, Гай. Вперед!

— МАРК, КО МНЕ! — кричу я. — Быстрее! Марк!!

Всадник вылетает из-за угла, осаживает коня. Декурион Марк смотрит на меня сверху.

— Туда! — я показываю. — За ним!

Декурион мгновение глядит на меня, затем — на беглеца,толкает жеребца пятками, конь делает прыжок... И идет боком. Вот скотина!! Нашел время показывать характер!

Кажется, целую вечность ничего не происходит — а человек в серебряной маске продолжает убегать. Я вижу его спину… гнедой круп его лошади… Уйдет! Проклятье, точно уйдет!

— Марк! Ну же! Быстрее!

Всхрап.

Затем — жеребец декуриона срывается с места. Оскаленные зубы проплывают в двух шагах от меня. Меня едва не сбивает мощной воздушной волной.

Клочья пены срываются вниз, летят на землю. Мышцы перекатываются под коричневой шкурой, из-под копыт взлетают комья грязи…

Удар!

Проклятый декурион. Этот его Сомик бешено красив.

И забросал, сволочь, меня грязью с головы до ног.

* * *

Я останавливаюсь и едва не кричу от ярости. Ушел! Сукин сын!

— Легат, — центурион, прихрамывая, спешит ко мне.

— Тит, человек в маске… Ты видел его?

— Да, легат.

Я пытаюсь успокоиться.

— Тит, он... этот человек. Кто это был, по-твоему?

Тит некоторое время молчит, лоб рассечен морщинами. Думает.

— Наверное, варвар. Кто-то из них, кто хорошо с нами сжился и перенял наши привычки.

Не уверен. Не может варвар так перенять наши привычки! Клянусь, по речи, по жестам, даже по манере драться — это точно был римлянин.

— Что еще, Тит?

Центурион трет бровь.

— Хмм. Ну, на мой пехотный взгляд он смотрелся в седле отлично. Почти как германец.

— Маска римского всадника, Тит. Ты заметил?

— Ага. — Центурион медлит, потом говорит: — Думаете, это был один из наших?

Предатель? Не слишком хороший вариант. Кстати…

Я оглядываюсь.

— А где Марк? Где наш собственный кавалерист?

Лицо центуриона в глубокой тени.

— Не знаю.

* * *

Всадники отправляются на поиски, Тит стоит на часах, я возвращаюсь в дом.

Человек в серебряной маске сбежал. Но у меня остался мой мертвец. Я вспоминаю разрытую могилу за домом… Целая декурия моих мертвецов!

Я говорю:

— Кто это был? Скажи, с кем встречался мой брат?

Он шепчет имя. Я наклоняюсь ближе, чтобы разобрать.

— Что? — говорю я. — Не может быть… Что?!

— Это… правда, — хрипит мертвец и замирает. Перекошенная восковая маска вместо лица. Рот открыт. Желтый оскал.

Вонь гниющей истины.

Я стискиваю зубы.

Вонь истины — на редкость омерзительна.

* * *

Я сижу на бревне и смотрю на заходящее солнце. За спиной — шелест листьев. Шаги.

— Тит? Это ты?

— Я, легат.

Некоторое время мы молчим. Смотрим, как солнце прячется в переплетение ветвей. Кроваво-красный закат.

— Слушаешь, Тит?

— Да, легат.

— Почему я никогда не могу остановиться вовремя? А? — я стискиваю зубы. Затем перевожу дыхание: — Как сказал один умный человек: если слишком близко смотреть даже на самые прекрасные вещи, они покажутся тебе отвратительными.

— Легат? Мертвец назвал вам имя?

Я дергаю щекой.

— Кое-что кажется мне отвратительным. Нормально, Тит.

— То имя, что вы узнали… — центурион медлит. — Оно что-то меняет?

Молчание. Я слышу, как в темном лесу стрекочут кузнечики.

«Смотри, Гай. Кузнечик».

— Легат?

Все будет хорошо — даже если не будет.

— Ничего не меняет, Тит. Убийца должен быть наказан. — Я поднимаю голову: — Как ты обычно говоришь, Тит? Сложное сделать — простым?

Старший центурион медленно кивает.

Я усмехаюсь. Смешно. Сложное сделать…

— Легат? — говорит центурион.

— Эх, Тит. Как все запуталось…

— Гай, — он впервые называет меня по имени.

Я поворачиваюсь. Центурион смотрит на меня в упор, глаза светятся медным огнем.

— Да, Тит?

— Иногда я говорю и другое.

— Правда? Что именно?

— Я говорю: парни, давайте просто пойдем и убьем этих гадов.

Тит Волтумий, старший центурион. Первый манипул второй когорты. Вот она — воплощенная мудрость. Зачем нужны философы, когда у нас есть такие центурионы? А?

Если бы это действительно было так просто...

Я оглядываюсь:

— И где же все-таки Марк?

* * *

Проклятье!

В следующее мгновение Марк вылетел из седла. Перекувыркнулся через голову и грохнулся плашмя...

БУХ.

Удар о землю оказался настолько силен, что в первый момент декурион лишился дыхания. Твою ж мать… как больно-то.

Веревка была натянута на уровне груди верхового человека. Как раз на повороте тропы, чтобы тот, кто знает, пригнулся, а кто не знает…

Человек на гнедой лошади пригнулся, а Марк — не знал.

Сам виноват.

Мир закружился, небо с землей скрутились в узел. Боги!

Во рту — боль. Кислое. Отлично. Кажется, я прикусил язык, подумал декурион и на несколько мгновений провалился в темноту.

Марк пришел в себя. Все вокруг кружилось. Хотелось кашлять.

Перед глазами оказались чьи-то ноги в мягких кавалерийских сапогах со шнуровкой.

— Эй, разведка! — голос над головой насмешливо вибрирует. Легкий акцент выдает варвара. — Это что, опять ты?

Марк выплюнул землю и траву. Еще раз. Привкус крови. Перед глазами плыли черные точки. Много. Сквозь их мельтешение Марк разглядел однорукого германца. Тиуториг! Ах, ты, сволочь!

Декурион медленно, стараясь делать это незаметно, протянул руку к поясу. Пальцы нащупали выпуклость рукояти. Она прохладная и надежная.

— Не надо, — мягко произнес однорукий. Ярко-голубые глаза, не мигая, смотрели на Марка. И не прочитать по ним — ничего. Словно они из стекла.

— Я бы этого не делал, разведка, — Тиуториг усмехнулся. — А то, чего бы не делал я, тебе, разведка, точно делать не стоит.

Латынь у однорукого отличная. А в прошлый раз он притворялся, что не понимает и половины слов. Сволочь германская.

Гем склонился над всадником.

— Держись, братишка. Твое подкрепление уже рядом.

Марк застонал, потянул рукоять спаты. Бесполезно.

Невдалеке заржал жеребец. Предатель, подумал Марк. Сомик фыркнул, словно услышал. Жеребец потянулся мягкими губами и сорвал листик.

«Ничего, я встану». Декурион сжал зубы. И начал подниматься, ломая сопротивление больного тела.

Приглушенный топот копыт. Мои ребята уже недалеко.

Рывком он дотянулся до кинжала, пальцы сомкнулись на рукояти. Быстрее! Декурион рванул клинок из ножен. В следующее мгновение беловолосый гем с легкостью блокировал отчаянный выпад Марка. Пугио вырвался из ладони и улетел в траву.

Голубые глаза. Ярость.

Гем размахнулся. Приближающийся кулак. Да что ж такое! Марк успел закрыть лицо локтями…

Удар.

* * *

Я осматриваю трофейную спату. Хороший клинок. Гладий после боя весь в зазубринах, а этой спате — хоть бы что. Ни царапины.

Когда я вспоминаю, кому принадлежит клинок, меня снова начинает трясти. Как же так?! Почему?

К воронам рассуждения! Надо заняться делом. Я смотрю на центуриона:

— Как там Марк? Живой?

— Живой, — Тит чешет затылок. — Ну… почти.

В сущности, декуриону повезло. Эквиты нашли Марка — лежащего без сознания на поляне. Рядом пасся его конь.

Декурион едва может стоять, всадники с трудом усаживают его верхом.

Я говорю:

— Отвезите его в лагерь Семнадцатого и передайте медикам. Скажете: я приказал. Мы доберемся до легиона сами.

Эквиты салютуют.

Когда всадники уезжают, Тит Волтумий кладет ладонь на рукоять гладия. В отличие от простых солдат, которые носят меч под правой рукой, у центурионов он висит слева. Выпендрежники.

Центурион хмыкает. Неожиданно весело.

— Легат? Ничего не хотите мне сказать?

— Хорошо, Тит, — Проклятье, как я устал. — Имя, которое назвал мертвец…

Центурион ждет. В глазах — напряжение.

— Арминий, — говорю я.

Тит моргает. И все. Кажется, он почти не удивлен.

— Ваш друг?

— Да… мой друг.

Где-то вдалеке кричит сова.

Глава 5. Испытание на излом

Ветер треплет мои волосы, бросает в лицо водяную пыль.

— Квинт, — говорю я. — Ты как?

Рим. Палатинский холм. Дом семьи Деметриев Целестов.

Серое небо вливается в атриум через отверстие в крыше. Нарастающий шум дождя. За стенами дома потоки воды несутся по мостовым Рима, с ревом вливаются в канализационные стоки, пробегают под всем городом и обрушиваются в Тибр. В следующее мгновение небо раскалывается на тысячи кусков, озаряется синеватой вспышкой...

Гремит гром. Буд-ду-бу-дых.

Мы стоим у бассейна, смотрим, как капли разбиваются о поверхность воды. Она морщится.

Мне — двадцать один год.

Луцию двадцать пять, Квинту — хотя он выше нас обоих на голову — всего шестнадцать.

Наш отец убит во времена проскрипций.

Его казнили по приказу Августа. Имущество и земли отца конфисковали, но приданое матери Квинта — бросившейся в ноги принцепсу — оставили. Так что у нас есть, что проедать и чем распорядиться. Позже Луций получил назначение в Паннонию, успешно командовал когортой, затем отрядом союзников и частично восстановил состояние семьи. Теперь мы достаточно богаты, чтобы в будущем я мог стать сенатором.

А теперь смерть матери Квинта подкосила нас снова.

Идет дождь. Капли летят сквозь проем крыши во внутренний дворик, разбиваются о камни. Щелк! Щелк! Щелк! Медленно. Другие падают в маленький бассейн.

Мы стоим рядом. Наши с Луцием тоги мокрые, туника Квинта тоже. Капли с волос стекают на лица. Словно мы плачем.

— Братья, — произносит Луций. — Братья...

И замолкает.

— Мама, — говорит Квинт.

Мы молчим, стоя под дождем, вода струится с наших одежд и собирается в лужи на мозаичном полу. Мама Квинта, думаю я. Она была красивой. Квинт опускает голову и хлюпает носом — как в детстве. Он самый младший.

— Все будет хорошо, брат, — говорю я. Поворачиваюсь и иду вдоль галереи. Мы справимся.

В последний момент я оборачиваюсь и вижу их, стоящих рядом у бассейна с дождевой водой. Луций и Квинт. Они совершенно не похожи друг на друга. И одновременно они — одно целое. Это так правильно, что у меня щемит сердце.

Это мои братья.

* * *

Мы часто в детстве дрались. Лупили друг друга всем, что под руку попадется.

Это бывает.

Только самые близкие люди могут сделать тебе по-настоящему больно.

Друг.

Что это слово значит для меня?

Как поступить, если человек, которому ты доверял, оказывается убийцей и предателем? А? Не знаешь, Гай?!

А ты подумай. Подумай, пока есть время.

Глухой перестук копыт. Солнце почти зашло, кроваво-красный закат — медленный, неторопливый — опускается на германскую землю.

Я — думаю.

* * *

Мы подъезжаем к расположению ауксилариев. Три германские когорты находятся здесь во временном лагере.

Смеркается.

Аккуратный частокол окружает лагерь по периметру, колья заострены — все по уставу. На деревянных башенках застыли часовые — я вижу их черные силуэты на фоне пламенеющего неба. Вокруг лагеря идет ров, тускло блестит вода. Отлично. Уверен, размеры рва и количество воды в нем соответствуют самым строгим военным правилам.

Мы подъезжаем к главным воротам. Они находятся на северной стороне прямоугольника.

Все, как положено римскому военному лагерю.

За исключением того, что это германский военный лагерь…

Я толкаю жеребца пятками. Вперед, вперед! Быстрее!

Что будет, если в открытом бою столкнутся легионы и серый поток германской конницы?

Ну, варварам точно не поздоровится.

Лучше нашей пехоты нет ничего. Даже несокрушимая фаланга спартанцев, даже парфянские катафрактарии, закованные в железо с головы до ног, на лошадях, покрытых панцирями, не рискуют сталкиваться с легионами лоб в лоб.

Солдат Красса парфяне закидывали стрелами издалека.

Не принимали открытого боя. Умные люди парфяне. Знали, что в прямом столкновениилегионы сомнут их к чертовой матери.

Поэтому парфяне изматывали легионеров и водили их по пустыне. Засыпали стрелами. Закидывали камнями…

Жажда, усталость и сомнение воинов в собственном полководце довершили остальное.

Погибли тысячи.

Легионов Красса больше нет. А его голову парфяне прислали в Армению, царю Артавазду — как подарок.

* * *

Главные ворота. С наступлением темноты они закроются окончательно. Но мы успеваем. Хотя и в последний момент — часовые уже начали поднимать мост. Часовой оборачивается на окрик Тита Волтумия. Пауза. Германец смотрит на нас, мы на него.

Все-таки непривычно видеть варвара в римских доспехах! Шлем застегнут, как положено, лорика начищена. Часовой выпрямляется, поднимает руку: стой. Дисциплина.

— Пароль! — требует он с жутким акцентом. «Тессе’ххра» вместо «тессера». Варвар раскатывает «р» горлом, словно там что-то застряло.

— Понятия не имею, — говорю я. — Придумай что-нибудь сам. Я Гай Деметрий Целест, легат Семнадцатого легиона, приехал к вашему командиру.