Князь Тембенчинский, по малой массе тела и с недосыпу от интендантских хлопот, после первой стал клевать носом, а после третьей — заснул, аристократически откинувшись на спинку стула. Кужелев перенес сонного фельдмаршала в кресла поглубже и поудобнее, а сам вернулся к еще не начавшей толком гулять компании.
Два часа спустя гардемарин Трубецкой возвращался от окна. Не то, что вы подумали. Просто — хотел окончить корпус с отличием, а в астрономии плавал по сию пору. Вот и решил провериться, созвездия пораспознать. В этом желании был отчасти повинен и хмель, но свежий воздух выбил из гардемаринской головы их излишки. На небе были редкие облачка, некоторые звезды были видны, но Трубецкой не определил ни одной, и впал в обычное для себя сумрачное настроение. Шел себе вдоль стеночки — насчет выбития хмеля мы упоминали только голову, она у него была ясна, но занята вопросами бытия, ноги же управлялись не вполне. Тушил по дороги свечи в напыщенных золоченых бра, открывая путь серым теням попробовавшими матросской работы пальцами. Решил немного отдохнуть. И, разумеется, бухнулся в кресло.
Если бы фельдмаршал, светлейший князь, царский крестник Михаил Петрович Тембенчинский не свернулся во сне по-собачьи калачиком — тут бы ему и славу пели, и салют давали, и два императора за единорожным лафетом бы шли. А так поджарый зад гардемарина с маху попал точно в дырку от бублика.
Баглир потом рассказывал, что сравнить это можно было разве с сердечным приступом. Мол, воздух из тебя вышибло, новый набрать некуда, на помощь позвать нечем, кругом темно и тяжко, в голове удивленная обреченность. Хорошо, догадался когти выпустить.
Трубецкой даже завопить забыл от неожиданности. Ноги же выпрямил, изогнулся дугой, не удержал равновесия и сполз на пол.
— Пся крэв! И с коих это пор гардемарины на фельдмаршалах сидят? — спросил его Баглир, к которому вмиг вернулась привычная ирония, — Правда, князья на князьях. Дмитрий Сергеевич Трубецкой, если не ошибаюсь?
— Ууу, — гардемарин еще не успел переключить связки с тихого подвывания на нормальную речь.
— А, ясно. Тут довольно темно, кресло черное, я тоже. Решили поспать? Устраивайтесь. Поскольку у меня теперь ни в глазу.
— У меня тоже, — сообщил Трубецкой, потирая седалище, и поспешно добавил, — господин фельдмаршал.
Цветистые титулы превосходительств и благородий были списаны в утиль уже давно, и не без участия Тембенчинского. Гардемарин это знал. Да и ниже княжеского достоинства было уничижаться в восточном славословии перед каждым разобиженным начальником. Пусть и справедливо разобиженным.
— Так вам и поделом, — подвел итог Баглир, — Что делать-то будем? Вернемся к общей пьянке? Что-то я не хочу лицом в салат.
Трубецкой согласился, что это как-то недостойно, несмотря на определенную эстетику процесса. Потом задал пустяковый вопрос о Дарданелльской операции, и полчаса развлекал Баглира легким трепом. После этого вдруг посерьезнел.
— У меня есть вопрос, — сказал он, — с которым я просто опасаюсь идти к корпусному священнику. А вы ведь глава ложи, тоже лицо духовное?
— В некоторой степени, да, — согласился с ним Баглир, — хотя исповедей не принимаю.
— Это не исповедь, это именно вопрос. Насколько вероятно то, что Бог умер?
Баглир оторопел. В голове закрутились арифметические колеса. Это провокация? Иоанн его прощупывает? Ответил он раньше, чем додумал.
— Ноль. Доказательство логическое, смотри определение Бога.
— А что его просто никогда и не было?
— А отчего такие вопросы?
Лавина рассуждений о несовершенстве мира. В частности, измена любимой. С однокурсником. И просьба избавить от глупых рассуждений об испытании.
— Это не испытание, — сообщил Баглир, — а предназначение. А ответ на ваш вопрос — пятьдесят процентов. Неопределенность. Иначе это не было бы вопросом веры, а было бы просто знанием. Или хотя бы обоснованной надеждой. Тоже, кстати из определения. Бог есть существо бесконечное, в том числе и бесконечно непостижимое.
— Тогда почему в людей сызмала вколачивают, что он есть?
— Это, может, и нехорошо. Но другого выхода просто нет. Если Его нет, все напрасно. Если Он есть — то не все, еще как не все.
— Я не прослеживаю вашу мысль.
— Та же логика. Предположим, Его нет. А человечество есть. Человечество развивается, прирастает знанием, могуществом, добротой. Бесконечное количество лет. И становится уже не человечеством, а чем-то всесильным, всемогущим, всеведающим, всеблагим. То есть Богом. А раз возникнув, Он, по постулату всемогущества, будет всегда, в том числе и в прошлом по отношению к своему возникновению. Если же он не возникает, значит, человечество прекратит свое развитие. Прекращение же развития для любого живого существа, будь то мышь, человек, государство или все человечество ведет к старению и смерти. А тогда зачем все? Поэтому все мудрецы и пророки, постигшие определение Бога зовут или к совершенству для жизни, и вере, что Бог есть. Или к совершенству для смерти, если верят, что Бога нет. И эти-то Его отсутствие объясняют именно несовершенством мира. Но и на это есть подсказка. Бог бесконечен, но не безграничен. И его граница — парадокс. Например, он не может создать камень, который не смог бы поднять. Так вот. По той же причине Он не может вмешаться в те события, которые привели к Его возникновению. Иначе Он может не возникнуть. Ну, это как если ты поехал в прошлое и отговорить одного из предков жениться на твоей сварливой прапрабабке, превратившей всю его жизнь в ад. Ему, возможно, и лучше заживется, а вот ты не уродишься на свет. Поэтому Его либо нет, либо Он есть, и мы ему не рабы, и, вернее всего, не дети. Мы его предки.
— А нас учат...
— Не все люди достойны нести такое знание. Многие живут, как скот — их и зовут паствой. Другие согласны быть рабами, сами себя так называют. Несмотря на волю.
— А...
— Переваривай. Я тебе и так масонские тайны до двадцать шестой ступени порассказал. И про неразглашение предупредил.
— Когда?
— А только что... Так что, нашивай на китель белый крестик. И со всеми своими бедами топай на факультатив по психологии. Тогда ты сможешь лично с ними расправиться! Кстати, именно там делают непобедимых адмиралов!
— Почему именно там?
Баглир скептически осмотрел гардемарина. Мол, и как это ты до выпуска доучился, такой недогадливый? Тот глядел собакой — я понимаю, но не понимаю, что понимаю. Потом отвел глаза. Оказалось — вспомнил, наконец, нужное.
— Сунь-Цзы? Читали еще на первом году... Чтобы стать непобедимым, надо прежде всего сделать себя непобедимым.
— Именно. Многие это читают — сделать непобедимым свое войско, тем или иным способом. Но если поражаем полководец — и войско непобедимым не будет...
Самый восточный губернский город России — Тобольск. Там, кажется, ничего особо и не изменилось. И губернатор был тот же — Соймонов.
И секретарь у него оказался не без юмора. Ворвался в кабинет, старательно побледнев лицом, сбивчиво доложил:
— Там этот, как его, белый и пушистый зверь...
И только насладившись обеспокоенностью губернатора — мол, с чего не боящийся крепкого словца при начальстве секретарь вдруг начал материться иносказательно, пояснил:
— Князь Тембенчинский!
Соймонов сначала немного растерялся, когда увидел, что охотничья зверушка за семь лет вышла в генерал-фельдмаршалы. И получила поместье размером в пять Бельгий. Но потом, выслушав столичные новости и помянув вместе с гостем графа Миниха припасенными на подобный случай настойками, сориентировался и завел разговор по делу, раскатав по столу испещренные белыми пятнами чертежи своей бескрайней губернии.
— Земли вам отписали хорошие, — сообщил он, — только холодные очень. Сосны насмерть замерзают. Ближайший русский поселок — Тура. К югу от вас, при впадении Кочечума в Нижнюю Тунгуску. Коммуникации только речные. Пристань. Какая-никакая торговля. Острог, то есть, говоря по-немецки, фесте. Укрепление. А не тюрьма, как иногда полагают... На крепость, конечно, не тянет, но тунгусы — народ мирный. Почти все уже по-русски говорят. Живут больше на юге, близ Туры, оседло. Лес — сосна, причем из лучших. Пушнина. Овощи растить можно. А вот хлеб не вызревает. Лето слишком короткое. Тунгусы еще оленей разводят. Железо есть, но местные его не добывают, с привозным работают. Кстати, зверя бить надобно умеренно. Не то переведется. Но промышленников разве уговоришь? А егерей ставить под каждую сосну, так Сибирь большая...
Соймонов не знал, и Баглир не знал тем более, что его земля лежит над крупнейшим на планете угольным бассейном, включающем все сорта, от бурого угля до антрацита, причем последний местами выходит на поверхность тридцатиметровой толщины пластами. А кое-где встречается и графит, используемый отнюдь не только в карандашах. Что попутно встречается не только железная руда, но и медь, и никель.
Зато Соймонов рассказывал о рыбе, которой зимой подкармливают оленей. И о том, что для развития края не хватает коммуникаций.
— А реки?
— Так реки все в ледовитые моря текут, — сообщил Соймонов, — из одного бассейна в другой не перейдешь. А Урал тебе не Голштейн. Не пророешь. А телегами много не вывезешь.
Баглир соглашался. Он думал над этой проблемой. И даже знал решение.
Так ведь и есть. На месте великих цивилизаций Евразии — тлен. Нет Золотой Орды. Нет Тимурова царства. Нет Великой Уйгурии, Монголии. А почему? Умерла континентальная торговля, вытесненная морской. А потому вместо богатых торговых городов на шелковом пути только нищие поселки, обслуживающие необходимой ремесленной работой местные деревеньки и кочевья. И немного — совсем небольших — грабительских государств, обирающих своих и без того нищих соседей... В таком же состоянии была пятьсот лет назад Европа. Рухнула римская система морской торговли — и средиземноморье погрузилось во тьму.
Русские искони торговали по рекам. Но мореходное судно волоком через водораздел не пропрешь, да и каналы — не везде прокопаешь. И чем переть сотней лодий из варягов в греки проще отправить караку из Любека в Ливорно морем. Поэтому создание в Европе к началу тринадцатого века хороших судов, еще не океанских, но уже морских, обрушило янтарный путь. Именно это привело русские княжества к раздробленности и автаркии. Пока был богатый путь, всегда находился и князь, которому купцы готовы были оплатить дружину, обеспечивающую единый порядок от Ладоги до Тмутаракани.
Так что монгольское иго не причина, всего лишь следствие. Чингис и его потомки наводили порядок на шелковом пути — а этот путь был нужен, лишь пока Бартоломео Диас не обогнул Африку. 20 мая 1498 года Васко да Гама увидел стены Калькутты. После этого русским в их наступлении по шелковому пути никто даже не сопротивлялся особо. Кому нужны нищие города, в которых нет торговли? Сопротивление Казани оказалось редким исключением — этот город просто не успел зачахнуть. Россия вдруг вместо торговой трассы оказалась среди пустоши. И принялась эту пустошь осваивать — а что, собственно, еще оставалось? Вырываться к морю? Иван Грозный и Петр Великий попробовали. Петр Третий отчасти преуспел. Но — чего стоил доступ к закрытым локальным бассейнам, когда распространился тип настоящего океанского судна?
И как это поможет, если русский океан — Ледовитый — всегда покрыт льдом? Даже если создать хорошие ледоколы — все равно дорого караваны водить.
России же, чтобы стать не просто великой, а первой державой, надо, чтобы перевезти тонну груза через Сибирь было дешевле, чем через Атлантику.
К разрешению транспортного вопроса Баглир подошел с физической точки зрения. То есть представил теоретически минимальную работу, которую требуется затратить на перемещение тонны груза (морская мера) на, скажем, сотню миль.
Она складывается, во-первых из самой полезной работы — тонны умножаем на мили, но и из затрат на преодоление сопротивления среды. У наземного транспорта это "трение", и выражается оно как процент от веса груза, умноженный на время перевозки. У железной дороги — две десятых процента, у телеги на раскисшей дороге — два. Отсюда получается, что самолет — это транспорт, с энергетической точки зрения, наземный, быстрый, но вынужденный нести весь груз на себе. Коэффициент "трения", конечно, меньше единицы — самолет опирается на воздух. Еще из-за своей скорости он должен преодолевать сопротивление воздуха... Чтобы иметь возможность экономически конкурировать с телегой, автомобилем, поездом, самолет должен лететь в пятьдесят раз быстрее. Вертолет с экономической точки зрения и вовсе ублюдок, и разница тут в пятьсот раз. Так что это чрезвычайная машина, военная, спасательная — но никак не торговая.
А у корабля трения нет. Груз прет на себе закон Архимеда. Сопротивление, правда, есть. Но сопротивление зависит от скорости. А значит, тише едешь — больше свезешь. Поэтому морскому транспорту сухопутный и воздушный — не конкуренты. Они дороже, чем бы не мерялись затраты энергии — тоннами керосина или пудами верблюжьего корма. Тем более, у моряков есть дармовой двигатель — паруса.
Есть только один вид транспорта, такой же энергоэффективный, как морское судно. Дирижабль. Да не термоплан на горячем воздухе (это, с точки зрения энергетики, эффективная разновидность вертолета), а классический цеппелин с водородом внутри. Или, что безопаснее, с гелием. На него тоже закон Архимеда работает. Сопротивление среды воздушному кораблю меньше ровно во столько же раз, во сколько его объем больше, чем у морского той же грузоподъемности. Потому как и грузоподъемность и сопротивление есть функции среды, в которой аппарат плавает. А значит, дирижабль и морское судно энергетически равноэффективны. Плюс — корабли строят из стали или дерева. А цеппелины, кроме деревянного или дюралевого набора, из ткани. Так что на тонну груза дирижабль еще и дешевле!
Промышленная шхуна купца второй гильдии Левашова отмахнула на прощанье флагом. Аляска! Потом пошли испанские владения. Немного золота — и губернатор уверен, что русская экспедиция чисто научная. А не разведывательная и не военная. Мог бы попытаться и ограбить, в этих диких местах — нормальное явление. Но звероватые морды казаков и новейшая стальная пушка убеждают — экспедиция мирная для испанцев, а кому-то восточнее не поздоровится. Удалось купить лодки, и лавировать по рекам и речушкам. Увы, через водоразделы лодки приходилось волочь на себе.
Казаки, уверенные, что если князь заинтересовался краем, скоро быть ему под русской властью, высматривали удобные места под станицы. Скуратов выбивал бизонов и прочую дичь якобы для снабжения, а по вечерам в сотый раз пересказывал гардемаринам перипетии босфорского похода. Один из гардемарин постоянно возился с секстаном и хронометром, другой корпел над картой. Баглир отчего-то решил, что постоянная прокладка — это нужная вещь, Скуратов с ним немедленно согласился. Мирович, возлежа на бизоньей шкуре, исписывал третью тетрадь стихов. Все больше переводов с тимматского, поскольку рядом валялся князь Тембенчинский и рассказывал ему содержание стихов и песен прозаическим языком. Когда начинал хрипнуть, сам брался за перышко и сочинял неотправимые письма жене. Выходило до пяти штук в день. По содержанию получался дневник экспедиции, исполненный в лирических тонах. Артиллеристы скучали.
