В одной сумке были только 100-долларовые купюры — и старые, и новые вперемешку, в другой — долларовая мелочь, уже разделенная в пачки по номиналу. В грубой прикидке досталось мне свободно конвертируемой валюты около десяти миллионов.

Вот, Митя, ты и стал долларовым миллионером. А толку?

Впереди куча работы по отделению купюр девяностых годов от более ранних. Как определять — я на флешку записал. И пару батарей зарядил для ноута. Его тоже с собой притащил — так мне привычнее работать. И зарядное устройство на солнечной батарее не забыл, помня, что электричества у Тарабрина нет, а в этом старом вагоне оно только на ходу появляется от вращения осей.

Позвали на ужин.

Сказал, что поем в вагоне-ресторане. С Василисой.

Ужин прошел, как пишут в газетах, в дружественной обстановке. Вдова, как оказалась, умела пользоваться столовыми приборами. На любом банкете за нее не было бы стыдно.

— Отец научил, — правильно поняла женщина мой удивлённый и вопрошающий взгляд. — А его в свое время его отец. А того — дед. У нас вся семья так умеет.

Удивила. Честное слово.

Хотел я проявить демократичность и кухарку за наш стол посадить, только та с испугом отказалась. Впрочем, исправно работала за официантку, перепоясавшись чистым фартуком.

После ужина опять скакнул в Москву девяностых.

Маршрут выбрал такой, чтобы самому с собой не пересечься. На другом конце города. Во избежание... Хрен его знает чего ''во избежание'', но поостерегся на всякий случай. Вдруг сам себя прошлого коснусь и аннигилируюсь?

Поменял в обменнике две сотки баксов и купил на оптовке пару десятков сумок того же фасона ''мечта оккупанта'', только небольших. Рюкзак неприметного дизайна и несколько блоков германских сигарет ''НВ'' — нравились они мне раньше, пока не пропали из продажи в 1999-м. И блок одноразовых зажигалок ''Bic'' в пластиковой кассете.

И для Васьки килограммовый пакет сухого порошка сока маракуйи. Испанский. Только добавить воды и подождать пару минут. Не какая-то там галимая химия, а реальный сублимированный фрукт. Экзотика! Удивлять бабу, так удивлять.

Чая в подарочном наборе в жестяной красивой коробке. И просто хорошего байхового в картоне. Жестянку в подарок Тарабрину. Остальное ''тильки для сэбэ''. Надоел уже квас.

Кофе растворимого пару банок. Французского. Гранулированного. Хоть сам такого не люблю особо, но долго искать нормальную джезву и ручную кофемолку охоты не было. А под руку не попалось. Раньше армяне такими вещами активно торговали. Джезвы были из настоящей красной меди, изнутри луженые. А сейчас их что-то не видно на этом рынке.

Грязь, везде упаковка использованная валяется. Лотки продавцов в железных морских контейнерах. Тут тебе и витрина, и прилавок, и склад. Кругом потомственные хабалки торговые и бывшие интеллигентные люди, переквалифицировавшиеся в торгаши, и ещё стесняющиеся своего нового статуса. И толпы озабоченных горожан, ищущих товар подешевле.

Из динамиков над рынком с надрывом выла Тяня Буланова, наводя тоску. Но уверенно отнимала у Пугачевой основного ее слушателя — баб среднего возраста, средней внешности и со средним образованием.

Тошно мне стало от такой наглядной картины обильной разрухи. До сих пор не пойму: как это, всеми фибрами души ненавидящая ''торговое быдло'', советская интеллигенция добровольно отдала страну этим же торгашам в руки, а сама осталась у разбитого корыта. Причем, отдавала, активно при этом похрюкивая. Видно ждали они для себя от новой власти за поддержку чего-то подобного ''указа о вольности дворянской'', но... за что боролись, на то и напоролись.

Уходил с рынка под задорный хит девяностых. ''Комбинация'' пела ''Бухгалтера''. Героя нового времени.

Вернулся в тарабринский мир, нагруженный как ослик. Пора мне набирать в команду ''верблюдов'', как это челноки делали. Только вот засада: тарабринских местных мужиков, здесь уже рожденных, брать нельзя — на обратном переходе в свое ''осевое время'' они помрут. У Степаныча самого команда торгашей из пришлых личностей, как Василиса объяснила — набранных с бору по сосенке из разных времён.

— Так-то ты меня ждешь, милёночек любезный? — грубо толкнула меня сердитая Василиса.

Надо же... Уснул я с пачкой долларов в руках, раскладывая ими пасьянс по годам выпуска.

И лампа керосиновая горит.

И ноутбук пашет, батарею жрёт.

Совсем забыл за эти трое суток ''потустороннего времени'', что сам же и приглашал Василису на ночной перепихон. А для нее только день прошел, в который мы купаться на море ездили. Стыдобища. Позор на мою бывшую седую голову.

— Что это? — спросила Василиса, поднимая со стола банкноту. — Чего это тут пять?

— Деньги, — ответил я. — Пять долларов.

— Странные какие-то деньги, — покачала головой вдова. — У нас они совсем не такие. Где это такое тратить можно?

— В Америке.

Женщина что-то прикинула для себя в молчании и, решившись, спросила.

— Возьмёшь меня туда с собой? Любопытно поглядеть, как в других местах люди живут.

Вот-вот... тратить твои деньги любая баба готова в любой момент.

— Взял бы охотно, — ответил я, ничуть не погрешив против совести, — да только ты вернуться обратно не сможешь.

— Да. Трепались дворовые тарабринские бабы о чём-то таком. — Согласилась со мной Василиса и задумалась.

— Семья твоя большая? — интересуюсь.

— Семеро братьев и сестёр. Два десятка племянников и племянниц. У священников всегда большие семьи. У нас еще средняя была. — Улыбнулась Василиса. — Одна я пустоцвет.

— Часто с ними видишься?

— Как когда... — отвечает. — По большим праздникам собираемся у кого, по очереди. Но больше по разным там радостным или трагическим случаям. Последний раз все виделись на похоронах матери.

— Так вот. Если мне тебя с собой в другое время взять, то ты их никогда больше не увидишь. Никогда. Осознаешь? Я один у папы с мамой рос. Всегда хотел братьев иметь. И сестёр. Но...

— Поняла. А жалко.

— Лучше на это погляди, — передал я ей подарочную коробку с комбинацией.

Пусть отвлечётся.

— Это мне? — охнула Василиса на яркий картон упаковочной коробки, а руки ее уже сами собой атласный бант развязывают.

— Тебе. Тебе. — Улыбаюсь своим беззубым ртом.

— Какая красота, — ахнула Василиса. — Но срамота же жуткая.

— А ты только для меня ее одевай. Вместо этой, — дернул я за длинную батистовую ночную рубашку.

— Ну, разве только для тебя, когда никто другой не видит, — склонила голову к плечу.

Серьги висюльки брякнули. Мои серьги.

— Вот и переодевайся прямо сейчас, — предложил императивно.

Переоделась Василиса при мне и быстро, но покраснела только, когда увидела себя в зеркале.

— Стыдоби-и-и-ища... Но и красотища-то какая, — шептала она, крутясь перед зеркалом, оглаживая на себе темно-синий шелк с голубыми кружевами.

— А по мне, так в ней ты просто королевишна, — довольным тоном проворковал я.

Уже на постоянном моём диване в смежном купе, когда отдышались от ударного секса, я спросил.

— Чем же такой старый бабуин, как я так привлёк упертую бобылку, что склонилась она к блуду?

Что характерно, кружевную комбинашку — по молчаливому согласию, — мы с нее не сняли. И касаясь жестких синтетических кружев, дополнительно возбуждались от таких прикосновений.

Василиса честно ответила, даже не задумываясь.

— Ты необычный. Не похож ты на наших мужиков. Да и бабий час пришел. Я ребеночка хочу, пока не пришла пора родилку на кадилку отдавать.

— А с мужем у тебя детей не было?

— Как-то не получалось у нас, — грустно ответила женщина.

Ну да... контрацепции в местных общинах тут видимо никакой. Так что либо она бесплодна, либо таковым был ее муж.

— Давай еще раз повторим, — раздухарился я. — Может у нас и получится.

Что-то мне тоже наследника захотелось. Раз уж вторая молодость обломилась. Первую-то я всю на свои эгоистические хотелки растратил.

Через сутки у меня начали резаться зубки. Как у младенца. С болью и зудом. На этот раз я подготовился и вывез из Москвы девяностых болеутоляющие таблетки с кодеином, которые потом запретили к продаже. Так что особо не мучился.

Доллары тасовал. По номиналу и годам выпуска по сумкам раскладывал. Спалиться на первом же выходе в Штаты на несуществующих в шестидесятые годы банкнотах мне не улыбалось.

Остались не разобранными только сотки. Но их было много. Больше, чем купюр всех остальных номиналов вместе взятых.

Заглянул Тарабрин. С интересом.

— Ну что, Митрий? Новые зубы еще не выросли?

— Режутся. — Ответил я. — Чай будешь?

Когда это еще Тарабрин от чая отказывался?

Пока нам чай заваривали, вертел Тарабрин в руках доллары разных годов.

— Откель такое богачество? — ерничая, кивнул Иван Степанович на пачки долларовых соток.

— Банк взял, — ответил я честно.

И в ответ на круглые глаза Тарабрина, рассказал, как было дело.

— Значит, вор у вора дубинку украл, — рассмеялся проводник и предложил. — Давай меняться.

— Что на что?

— Доллары на золотые николаевские империалы. Мне в твоём времени кое-что прикупить надо. А я тебя в начало двадцатого века свожу — там много чего можно прелестного приобрести.

— В моём? Тогда тебе только эти подойдут, — показал я ему 100-долларовую купюру дизайна 1996 года. — А что, наших денег у тебя не осталось?

— Да сколько было, все тебе отдал, — сознался проводник несколько смущенно.

— Только покупать? Не торговать? — засомневался я.

— В твоём времени я с торговлей завязал, — обреченно сказал Тарабрин. — Одного раза мне за глаза хватило.

— Сведешь меня с твоим знакомым умельцем, который старые документы делать может.

— Ни разу не проблема, — ответил проводник. — А что тебе требуется?

— Права на управление автомобилем. Американские. Образец есть. Ну и советские... как права, так и паспорт. Военный билет еще.

— Спросим, — ответил Тарабрин. — Заплатить ему за труды есть чем, — кивнул он на пачки долларов. — Заодно и плакат тебе оформим.

— Какой плакат? — удивился я.

— Плакатный заграничный паспорт Российской империи. Как на купца второй гильдии из какого-нибудь Задрищинска, что подальше от железной дороги стоит. Такого, куда депеши месяцами ходят.

— Тогда лучше из Урюпинска, — засмеялся я, вспоминая кучу анекдотов про этот город.

— Из Урюпинска не получится, — заметил Тарабрин. — Там донские казаки живут. И всей торговлей торговые казаки заправляют. Платят в казну войска налога сто рублей в год и катаются с товаром по станицам и хуторам. Так что будешь ты у нас сибиряком забайкальским. Но чуток подождем, пока у тебя борода вырастет.

Тут и чай нам подоспел.

Я и чайную коробку подарочную Тарабрину вручил под такое дело.

— Надо смотаться в твою Москву, пока у нас гусь на юг не полетел.

— Только пусть сначала у меня зубы отрастут, — попросил я.

Стрый гравер, покрутив в руках фотошопную болванку аризонских автомобильных прав, потыкал пальцами в клавиатуру компьютера и откатился от стола.

Кресло у него было офисное на пяти колесах. Кожаное. Директорское. И вообще оборудование тут фирменное, дорогое и современное. Для 1996 года очень даже и очень.

— Делал как-то я такие, только с фотографией, для Сёмы Капетильмана несколько лет назад. Тот тогда в Штаты через мексиканскую границу мылился и не желал иметь проблем с иммиграционной службой федералов со своей израильской визой. Звонил мне как-то потом оттуда, что все в порядке, мое изделие не подвело. Благодарил. Он даже после лесного пожара, когда офис шерифа со всем архивом сгорел, обменял мой ''блинчик'' на местную ксиву нового образца. Так что не проблема. Сделаю как надо.

Поглядел на наши другие хотелки, записанные на тетрадном листе в косую линейку.

— А вот это вам дорого встанет. Старый бланк военного билета я достану, не трудно пока. Права тоже сделаю. Но вот паспорт образца шестидесятых годов... может быть уже и бланков таких, ни у кого не осталось. Царский паспорт вообще сами могли сделать — ничего сложного. Ну, да ладно, возьму до кучи.

— Сколько, — спросил я.

Тарабрин, после того, как представил меня этому фармазону, вообще старался не отсвечивать в разговоре.

— Три тысячи бакинских рублей, — ответил умелец. — Это с оптовой скидкой. И за твоего напарника еще скидку учти, ему как постоянному клиенту.

— Согласен, — ответил я. — Вот задаток.

Положил на стол пять сотенных купюр нового образца.

— Слышал я про них, но еще в живую не видел, — повертел умелец в руках 100-долларовую банкноту с большим портретом покойного президента Франклина. Даже на свет ее посмотрел. — Заходите через две недели. Фотографии приноси три на четыре с уголком. ''Плакат'' на какую фамилию делать?

— Ян Дмитриевич Ковальский, купец второй гильдии из сосланных в Сибирь поляков. Второе поколение, — озвучил я заранее заготовленную ''рыбу''.

— Много лишней информации. ФИО и вероисповедание. Больше ничего не нужно. Ну, и город, в котором выдавали.

— Вероисповедание католическое. Город — Анадырь. — Ответил я.

— Не пойдет Анадырь, — возразил он мне. — Как место жительства вполне, но не как место выдачи заграничного паспорта. Запишем — Охотск. Там сидело начальство, как Чукотки, так и Камчатки. Слушай, а Тобольск тебе не подойдёт? У меня в коллекции оттиск их городской печати есть, а охотскую печать придется искать в архиве. И ''чугунка'' через Тобольск не проходит. Туда тоже поляков ссылали. Бывшую шляхту мятежную.

Я согласился на Тобольск. Какая разница?

Что меня покоробило, так это то, что никакого игрового настроя у гравера не было. Всерьез он всё говорил и делал.

Выйдя из прохладного подвала на жаркую и пыльную Малую Бронную, рассказал свои выводы Тарабрину.

— Митрий, я тоже попервой напрягся от такого общения. Почувствовал себя аж народовольцем в подполье,— ответил Тарабрин. — Но делает он всё качественно, как для жизни. Хоть мы и представляемся ему этими чёртовыми реконструкторами. Пойдем лучше сластей нашим бабам накупим. Тут недалече есть фирменный магазин фабрики ''Красный Октябрь''. Потом сравним с ''Эйнемом''.

Как ни жгли мне руки доллары в бешеном количестве, но сначала сходили мы в Нижний Новгород 1913 года. На Макарьевскую ярмарку. Не одни. С нами было восемь помогальников из постоянной команды Тарабрина, которых он обзывал приказчиками.

Заселились на постоялый двор. Красивый бревенчатый дом, под русскую старину оформленный. Терем такой двухэтажный с многочисленными хозяйственными постройками и флигелями во дворе — того же стиля. Как Исторический музей в Москве.

Одет я был плохо и это меня нервировало. Косоворотка, полосатые холщёвые порты, юфтевые сапоги, жилет и пиджак, хоть и шерстяные, но от разных костюмов. На голове картуз, похожий на фуражку — всё из тарабринского барахла. Ужасно выглядел, в отличие от самого Ивана Степановича, который гляделся даже щёголем. В бежевой чесучовой тройке, манишке с бабочкой, двуцветных туфлях и в шляпе-канотье соломенной. Даже тросточку с серебряным набалдашником прихватил. В манжетах у него брюлики в золоте сверкали. А через живот двойная золотая цепь часовая с брелоками.