Восемь. Знак бесконечности

Стеф прокашлялась и оба мужчины резко обернулись.

— Поплохело? — съязвил Берн

— Нет, кофе поперхнулась, — ответила Стеф и демонстративно достав с кармана вафлю, развернула бумажку и откусила. Хруст разнесся по всему помещению.

— Крутая у тебя помощница, Ал.

Берн наконец-то извлек то, что уже несколько минут аккуратно пытался выудить из-под голубоватого, тонкого, как пергамент, века. Онпротянул ладонь Алексу и на узловатом указательном пальце, обтянутом латексной перчаткой, виднелась маленькая буква "t". Скорей всего вырезанная из книги или газеты. Берн посмотрел в напряженное лицо копа и черные глазки дока сузились.

— Сукин сын задает тебе ребус. Что? Заработали шестеренки, Ал? Это не все. Смотри сюда.

Берн наклонился к столу и показал Алексу маленькую баночку с раствором на дне которой виднелась другая буква — "i". Заславский смачно выругался матом.

— Это я извлек из-под века Веры Бероевой.

— Ты понимаешь, что это значит? В каком мы дерьме? Притом все!

— Это значит, Ал, что в других трупах девушек тоже могли быть послания, а мы о них даже не знали. Скорей всего это какое-то слово. Оно вырезано из очень старой книги. Видишь? — Берн схватил увеличительное стекло, — Завитушки, потертости. Сейчас нет таких шрифтов. Это печаталось именно на машинке и притом довольно старой модели. Мы отправим материал в лабораторию и через несколько часов будем иметь намного больше информации. Возможно, вплоть до года издания. Если это раритетная книга, то тебе чертовски повезло.

Алекс нервно провел ладонью по лицу, стирая ледяные капли пота. Он посмотрел на Берна и его брови сошлись на переносице:

— Берн...я никогда раньше не видел ничего похожего на это гребаное дерьмо! Ничего такого по извращенски-умного-долбаного-киношного бреда! В нашем городе не случалось подобной дряни за все годы моей работы копом! Как ты не заметил этого раньше?

Берн открыл стеклянный шкафчик и протянул Алексу бутылку водки, тот глотнул побольше обжигающей жидкости прямо из горлышка, так что дернулся кадык на горле, и занюхал рукавом куртки. Бросил взгляд на Стеф, но она сделала вид, что ничего не видит, а рассматривает букву в банке.

— С этой девчонкой все немного иначе, понимаешь? — продолжил док, — Например, Вера пробыла у него, как минимум, несколько дней. Эту букву он засунул ей под веко, когда она была еще жива. Засунул аккуратно, не повредив глазное яблоко. А здесь он торопился и задел глаз. Не сильно, но задел. Белок был поцарапан кончиком очень острого предмета и это не пинцет, на ресницах засохли капельки крови, поэтому я заметил. Более того, этот труп уже не поступил ко мне с пометкой "суицид". Кстати, могу тебя порадовать — мы установили название препарата, которым ублюдок их пичкал. В этом случае он не успел выветрится из крови жертвы.

Алекса трясло, как в лихорадке.

— Скажи, откуда берутся такие больные уроды, а?

— Хер его знает, Ал. Из преисподней, — Берн хрипло, надтреснуто засмеялся. Он накинул простыню на лицо мертвой девушки.

Алекс достал мобильный и заорал в трубку:

— Мне нужно разрешение на эксгумацию тела Аниты Серовой. Срочно. Плевать как вы это сделаете. Достать сегодня же. Появились новые улики. Берн, буква сохраниться если, тело пролежало под землей более двух недель?

— В гробу?

— А в чем же еще?

— Ал, например, иудеи хоронят своих мертвецов в белых саванах и без гроба, это уменьшает твои шансы что-то найти, точнее мои...вы ведь притащите тело ко мне.

— Нет, она была христианкой.

— Не знаю, Ал. Не могу гарантировать. Сырость, дожди. Могло сгнить вместе с веком, раскиснуть.

— Твою ж мать! Стеф, поехали. Мне нужно это долбаное разрешение прямо сейчас.

— Еще потребуется подпись её семьи, — сказала Стеф, ловко попав пластиковым стаканом в мусорку. Бросила взгляд на Берна, который многозначительно смотрел на ее пышную грудь и пошла к выкрашенным в белый цвет дверям.

* * *

Отец Елены Скворцовой, Грегори, был мужчиной невысокого роста, с круглыми залысинами, жидкими коричневыми волосами, очень загнанным взглядом светлых глаз непонятного серо-зеленого цвета. Он нервно сжимал ладони и разжимал. Казалось он не мылся и не брился уже несколько дней. От него исходил стойкий запах пота, древесины, дешевого табака. Его рубашка в блеклую клетку, а-ля кантри, была помятой и совершенно не свежей. Алекс бросил взгляд на его руки. Легкие порезы, заусеницы, грязь под ногтями. Он столяр или ремонтник, а может мебельщик. Работает по двенадцать часов в сутки, зарабатывает копейки, пьет по выходным водку и ездит на рыбалку с такими же неудачниками, как и он сам. Подобные ему не убивают. Точнее, не так. Убивают, но это бытовые убийства — нож в живот, сковородкой по голове, задушить или забить ногами. Грубо, быстро, жестоко. На всю хрень со знаками, итальянским стилетом и прочим гениальным, мать его, дерьмом у столяра Грегори ума не хватило бы и терпения.

— Почему вы поругались с дочерью, Грег?

Тот вскинул на Алекса, помутневшие от слез глаза, и пробормотал что-то невнятное.

— Я задал вам вопрос — почему вы поругались с дочерью? Настолько, что она тут же ушла из дома.

Тот выдохнул и снова сжал дрожащие руки.

— Леночка, она..такая трудная девочка, понимаете? Мы все ради нее со Светкой, а она.

— Неблагодарная дрянь, да? Поэтому вы её убили?

Он вскочил со стула но, не понимающий ни слова по-русски, Ферни тут же усадил его обратно.

— Я любил мою дочь, ясно?! Я любил ее! Может я не самый примерный отец, может я...черт, может я что-то недопонял или не додал. А когда? У меня работа сутки-трое. Я сам себя в зеркале не вижу. Но я любил. Я старался. А она! Она катилась по наклонной. Я видел и хотел уберечь...да что там говорить...не уберег.

Он обхватил голову дрожащими руками, и Алекс нервно выдохнул. Да, не виноват он. Тут невооруженным глазом видно. Истерика у человека и горе. Настоящее, не поддельное. Они его у же часа два допрашивают, а он не меняется, не теряется в ответах, хоть и отвечает сбивчиво и невнятно. Заславский кивнул Ферни и тот принес стакан воды. Грегори выпил и немного успокоился.

— Вы сказали, что когда гуляли по побережью вы видели влюбленную парочку, старика с собакой. А еще кого-то видели?

Алекс сел на край стола и проверил электронную почту, в ожидании последнего заключения и разрешения на эксгумацию.

— Нет. Никого. Это были ранние часы перед рассветом,— он словно задумался, а потом вдруг сказал, — да, там был бегун. Мужчина в куртке с капюшоном и синими штанами с белыми тройными лампасами. Он как раз бежал в мою сторону со стороны парка.

Алекс вдруг резко подался вперед.

— Синими с белыми лампасами?

— Да, именно. Я еще удивился. Сейчас такие не носят. А у него фигура как у юноши и эти штаны...как в годы моей молодости.

Алекс обернулся к Ферни.

— Открой показания свидетеля по делу Веры Бероев. Ирэн...как её там.

Снова посмотрел на Грегори:

— Мы подержим вас здесь. Это не арест. Просто нам нужно, чтобы убийца вашей дочери немного расслабился решив, что мы нашли виновного и пока что будем разбираться. Согласны нам помочь?

Тот быстро закивал головой и по его щекам потекли слезы.

— Только Свете скажите...она там одна. Сама не своя. Сами понимаете...Господи! За что нам это всё?

Алекс бросил взгляд на Стеф и слегка кивнул. Через минуту она уже увела Грегори из кабинета.

— Ну что там? Ферни?

— В показаниях Ирэн фигурирует бегун. Молодой парень в синих штанах с тройными лампасами.

— Это он! Я нутром чую, что это он!

Алекс ударил кулаком по столу с такой силой, что пластмассовая подставка для ручек и канцелярских скрепок перевернулась и те, с металлическим цоканьем, покатились по полу.

15 ГЛАВА

Он сам не знал, в какой момент из нормального ребенка превратился в животное, которое жаждало крови, боли и агонии. Возможно, в тот момент, когда лично застрелил пса на дороге, или в момент, когда понял, что мать умерла, и её тело выносили у него на глазах из комнаты, накрытое белой простынею, а отец смотрел стеклянным взглядом на эти самые носилки. Данте казалось, что это он умер, а не мама. Ведь с её смертью это действительно произошло. Не стало ребенка, который радовался детству, учил русский язык и смеялся, бегая по комнатам этого мертвого дома, который теперь давил на него своими стенами. Данте превратился в дикого звереныша, из которого вырос матерый хищник.

Он ненавидел сучку, которая заняла место матери. Красивую брюнетистую самку с торчащей грудью и задницей, как в порно журналах. Товар. Она выглядела, как товар с хорошей рекламой. Как только эта ведьма появилась в их доме, Данте почувствовал отравляющую жгучую ненависть. Она пожирала каждую клетку его тела, каждый нерв, взрывала ему мозг. Смотрел на нее и понимал, насколько все это омерзительно. Ему было двадцать два, когда он вернулся из Аргентины, и Киаре столько же, она цепко ухватилась за свое место длинными острыми ноготками, которые Данте хотелось повыдирать с мясом. А ее место было в штанах Франко, которого та держала за яйца так крепко, что старик не видел ничего, кроме ее фотомодельных стандартов. Даже их свадьба походила на дешевый голливудский фарс. Светящийся, как новогодний шар, отец и рядом с ним дешевка, безвкусица, ширпотреб.

Данте тогда вывернуло наизнанку. Он посмотрел на женщиину, потом бросил взгляд на отца — располневшего, с круглым брюшком, старательно старавшегося выглядеть моложе, и ему захотелось истерически смеяться. Видимо, на старости лет отец начал верить в чудеса. Это взбесило с первой же секунды. Данте почувствовал ее власть над Марини старшим, а она почувствовала это презрение кожей, какой-то гребанной интуицией, или своей округлой бразильской задницей. Данте не знал, что она там плела его отцу, но эта чертовая тварь явно вознамерилась избавиться от опасности в лице Данте, и как можно быстрее. И просчиталась. Она, видимо, не понимала, насколько он опасен на самом деле. Данте никогда не станет добычей — он откроет охоту сам. Интересную охоту, смертельную. Именно тогда у него впервые появилось желание получить эту женщину любой ценой. Не важно, как, но заставить ее раздвинуть ноги. Оттрахать как последнюю сучку, и избавиться от нее. Раскрыть отцу глаза. Самоуверенному Франко Марини, которого когда-то боялся, от страха мочился в штаны, и трясся как бездомная собачонка, которую сейчас побьют палками.

"Ты ничтожество, тупое русское ничтожество, как и твоя мать. Она была тупая сучка и ты такой же. Толку от тебя никакого. Ты как заноза в заднице, ничему не учишься, зря деньги на тебя трачу и время".

И так изо дня в день, из года в год, пока Данте не уехал учиться, а когда вернулся — то увидел, как бережно и нежно Франко носится с этой дрянью. И захотелось показать, КТО на самом деле ничтожество. Это был вызов на уровне подсознания, на уровне самых низменных инстинктов. Извечное соперничество.

К тому моменту Данте хоть и был молод, но успел повидать столько грязи, разврата и всякого дерьма, что никому и не снилось. Он влазил во все, во что мог влезть и вляпаться подросток в его возрасте. В клане его боялись даже тогда, когда ему было шестнадцать. В тот период своей жизни он совершенно обезумел. Погрузился в мир алкоголя, драк, женщин, азартных игр, наркоты. Да, он имел женщин уже в шестнадцать. Не они его, а он их. Жизнь за границей с полными карманами отцовских денег давала любые возможности. Кокаин изменял реальность до неузнаваемости, раскрашивал во все цвета радуги. Он стал ненормальным, совершенно невменяемым ублюдком, с которым не мог справиться никто. Бои без правил, поножовщины. Он дрался как дьявол. Его не волновал исход боя. Из тех, кому наплевать на боль и собственные чувства, и уж точно — на чувства других. Он мог забить соперников на ринге почти до смерти. И ему это приносило наслаждение. В шестнадцать его впервые посадили. До этого адвокаты отца отмазывали Марини от колонии.

Он подрался на улице. Их было человек десять. Но уже тогда, в шестнадцать, Данте больше походил на зверя, чем на человека. В нем была эта странная несвойственная людям выносливость. Нет, не жажда жизни, а, скорее, наоборот, он просто не боялся смерти. Ему нравилось играть с ней в прятки. И он играл. Всегда. Его забавляло, и он смеялся, когда они его били, а он давал сдачи. С такой силой, что ломались носы, ребра, ноги и руки. Каждый его удар был точным и отправлял противника в нокаут. Последние двое набросились на Данте с ножами. Одного Марини обезоружил, а другого заколол его же собственным ножом. Всадил прямо в сердце и хладнокровно провернул в ране несколько раз.

Его осудили, приговорили к двум годам колонии для несовершеннолетних. А ему было наплевать. Он харкнул в лицо адвокату отца, который сказал, что Франко поручил ему сократить срок, а не отмазать Данте полностью. Ненависть всколыхнулась с такой силой, что Марини младший лучше бы отбыл весь срок, чем попросил отца вытащить его оттуда. Другие законы и другая жизнь. Он отсидел всего два года, и когда вышел, уже точно знал, чего хочет от этой жизни и что непременно получит. Отец как раз поздравил его с возвращением на свободу и сообщил о женитьбе. Аргентина стала неинтересна. Он хотел Нью Йорк. Власть. Безоговорочную, полную.

И снова алкоголь, оргии, кокс, женщины, бесконечные потные тела разного цвета, возраста и калибра. Он трахал их пачками. Сам или с дружками. Быстро, на одну ночь, или роман на неделю, но не больше. Ему нравилось все новое. А еще ему нравилось причинять им боль. И он умел сделать так, чтобы они ее хотели. Умоляли. Ползали на коленях и сами протягивали ему поводок. В этом и был его личный кайф. Подчинение. Беспрекословное. И самое интересное — добровольное. Впервые он попробовал это со шлюхой. Ему хотелось чего-то особенного, необычного, и первый сеанс больше походил на карикатуру, но он взорвался, когда по ее щекам текли слезы, а по коже аккуратно скатывался в шарики черный воск в то время, как его член таранил ее круглую попку, погружаясь в узкое отверстие, а пальцы сжимали ее горло.

Он пил ее боль, дышал ею, она впитывалась ему в поры и кормила внутреннего зверя порцией крови и адреналина. Нет, это не был обычный садизм, Данте никогда не интересовало насилие. Ему нравилась психологическая ломка, когда он владел не только телом, но и разумом. Когда они хотели его мозгами прежде всего. С этим не сравнится даже оргазм.

Киару он получил через месяц после своего возвращения. Он трахал ее, где придется, и она надсадно стонала под ним и выла его имя искусанными губами. Потом прятала синяки от Франко и умоляла Данте о новых встречах. А ему нравилась эта власть, он упивался ею и какой-то своеобразной местью отцу. Иногда доходило до того, что Киара стояла на коленях с его членом во рту и усиленно работала над ним, а Данте в этот момент выслушивал от Франко по телефону, какое он дерьмо и ничтожество, неспособное закончить учебу и стать человеком. Под эти уничижительные тирады Данте кончал ей в рот или на лицо, а потом темным, тяжелым взглядом смотрел, как отец целует ее в губы после возвращения с поездки и внутри разливался черный триумф, радость. Это была месть. Сладкая расплата за одинокое детство, мертвую мать и извечные унижения. Потом ему надоело, появилось собственное дело, и Киара отошла на второй план. Иногда он звонил ей, и она прибегала к нему в отель или отдавалась прямо в машине, но все реже и реже. Ему стало невкусно. Для себя он прошел этот квест, и его отец ветвистыми рогами подпирал крышу империи Марини. Данте снова уехал в Аргентину. Вернувшись, обнаружил мачеху беременной и оставил в покое. Та несколько раз устраивала истерики, преследовала его, заглядывала в глаза, умоляла о встречах, а он остыл. Ему уже хотелось чего-то нового. Киара принялась его шантажировать. Слать письма с угрозами, встречаться с ним при каждом удобном случае, умоляя снова вернуться к прежним отношениям, в ее постель, а он смотрел на ее живот и чувствовал отвращение к себе, к отцу, к ней. Как можно жить с мужем и трахаться с его сыном иногда с промежутком в пару часов? Нет, Данте не ревновал. Ему было пофиг. Скорее, бесило, что именно эта тварь заняла место матери. Его святой нежной матери. Белокурой, похожей на ангела красавицы. Он иногда часами мог рассматривать ее фотографии и любоваться ею. А Киара была недостойна такой чести, чуть позже эта идиотка все растрепала отцу. Выложила, как на духу. Отчаянная психопатка, которая решила, что таким образом получит Марини младшего в свое личное пользование или, наоборот, избавится от него.