сида повернулась чуть резче, чем следовало. Высокая подошва свернулась набок, Немайн начала валиться набок, как корабль без балласта. К счастью, рядом был устойчивый, как скала, Дэффид, подхватил, не дав упасть. А вот повязку о сильное плечо сида перекособочила. Уши обрадовано выскочили на волю.
Римлянин застыл статуей. Из головы рыжей торчали... Рога? Демонические уши? Звериные? Чудовище отрылось на ярмарке, среди честного христианского люда — и никто не тычет пальцами, не кричит "демон!". Не бежит в ужасе. Горожане продолжают вежливо здороваться, хуторяне и ирландцы пялятся с настороженным интересом, подбежавший мальчишка извиняется перед "леди Немайн" и протягивает навощенную табличку с посланием...
Михаил осознал — камбрийцы знали об уродстве рыжей! Находили неопасным. Знакомым. Понятным. А прибавить возвышенную латынь, каменеющее при греческой речи лицо, отрезанные волосы, странный, утончённо нечеловеческий облик. Неподдельный акцент дворцовых гинекеев. Попытку продать перстень. Настоящий. Конечно, настоящий. Печать, положенную чиновникам первого класса. И выше.
Заговорщица? Да. Самозванка? Как бы не так!
Михаил константинопольских царей вживе не видел. Зато потратился — сдуру! — на портрет императорской семьи. Хотел повесить в карфагенской конторе, подчеркнуть столичные связи. Было это шесть... Нет, уже семь лет назад. Четыре года назад картину пришлось снять. И уже четыре года он возил её с собой. Надеясь продать варварам — единственный не слишком опасный способ от неё избавиться. В конце концов, продавать и покупать вещи — естественное для торговца занятие.
Портрет выполнен в классическом ранневизантийском стиле — в иконописном. Выглядит, как окно в странный мир с обратной перспективой, где далекое больше близкого. Возносится в небо Святая София, на её фоне стоят бесплотные фигуры с удивительно живыми лицами. Император Ираклий с женой Мартиной, его коронованные дети. Среди которых — нынешний базилевс. Из-за которого картину нельзя сжечь, изрубить, выбросить. Вдруг доложат об унижении и уничтожении изображения императора. Помнится, при императоре Маврикии некто на золотой пяткой наступил. У императора было плохое настроение, и бедолагу посадили на кол. Хотя обычно хватало "предания мечу". Надеяться, что оскорбление величества — а то и попытку колдовства, не заметят, не следовало. У состоятельного человека всегда есть слуги, слуги замечают всё — а премия доносчику платится из имущества пойманного злоумышленника. В самом лучшем случае сначала ожидал шантаж, а в конце, по разорении — застенок и плаха.
В довершение бед художник не был бездарью! Угадал если не истину — то приближение к ней, что делало портрет ещё более опасным.
Император Ираклий не выглядел — изможденное лицо воина, уставшего от битв. Видно — император более всего мечтает об окончании церемонии, и об огромном своем кресле. Толковый врач, наверное, по одним складкам на лбу диагноз поставит. А ведь сквозь драпировки пробивается расплывшаяся от водянки фигура и неестественная, болезненная поза. Император смотрит на семью, гордо и обеспокоенно. Надломленный борьбой, истомленный болезнями, умирающий царь делает последний смотр своим наследникам. Смотрит прямо перед собой? Или чуть-чуть косится на жену? Мартину-Анастасию. Его позор. Его счастье. Опору спине и посох в руках, до последнего вздоха... Походная жена, сдуру награжденная венцом. Злая мачеха старшему сыну. Та, что каждый год приносила царю по ребенку. Часто — мертвому. Господне наказание за кровосмесительный брак. Но в Анатолии, под персидскими саблями, они об этом не думали. Положение казалось безнадёжным, да что там — страна и вправду была обречена. Племянница императора сбежала из гинекея на войну за честной смертью, а получила бесчестную жизнь. Но вышло, как вышло... Рядом с императрицей — родные сыновья, слабые духом и телом, но добрые и верные соправители отца.
Подальше от мачехи, поближе к отцу — старший сын. Единственный выживший от первого брака. Перенаселенная столица жестока даже к детям и внукам императоров. Констант не один — с женой и десятилетним сыном. Решительный, умный, злой. Именно такой царь нужен воюющей стране. Вот только на свете не зажился. Официальная версия: мачеха отравила.
Но как объяснить, что мачеха и братья сами короновали того, кто их свергнет? Десятилетний внук Ираклия организовал заговор не сам, нашлись амбициозные доброжелатели. После чего — убийства, отрезанные носы и языки, оскопления... Когда кровавый вихрь успокоился, на престоле сидел этот мальчишка — чуть повзрослевший внешне, и обзаведшийся пронизывающим взглядом опытного убийцы.
Впереди, маленькие и важные, закутанные в жесткие покровы с ног до головы — багрянородные базилиссы, коронованные дочери Ираклия. Сейчас они должны уже вырасти — если выжили. Огромные глаза на половину лица. Потому, что дети? Особенность художественной манеры? Или — правда?
Мог ли всесильный племянник пощадить полуродных теток? Решить, что кровосмесительное отродье — так сестер теперь приказано называть — не сможет претендовать на трон? Тем более, что их тела и без того несли печать противоестественного происхождения. Так говорили... У младшей, Августы, именно серые глаза... А какого цвета волосы, под покрывалами не видно. И — отец их короновал. Так что диадема может охватывать лоб рыжей девчонки по праву. И перед Сикамбом не самозванка, а беглая царица? Колебавшаяся между спокойной жизнью в изгнании и пурпуром. Решившаяся напомнить империи о своем существовании? Если это и самозванка... То откуда острые уши и масть красного дерева у благородной гречанки? Михаил решился:
— Прошу меня простить, но я хотел бы обсудить некоторые несущественные детали с благородной госпожой. Если мой уважаемый друг согласится наблюдать нашу беседу...
Но не слушать. Дэффид и Немайн переглянулись. Немайн пожала плечами. Дэффид кивнул. Сикамб засуетился.
— Быть может, великолепная, — императорский титул, да на людях, он из себя не вытолкнул, — согласится совместить разговор с партией в шахматы?
И с поклоном отвел полог, отделявший часть павиллиона, предназначенную для важных переговоров. Переговоры — дело двоих.
Сикамб утратил способность удивляться, когда собеседница присела за шахматный столик, переломив ноги не в том месте, где у всех людей колени. И выбрала черную сторону, хотя как гость и как претендент на несравнимо более высокое положение должна была выбрать белых. Что ж. Купец устроился напротив и двинул вперед фигурку из слоновой кости.
Доска византийских шахмат оказалась круглой, фигуры стояли немного по-иному. Хорошо, ходили так же, как у валлийцев. Клирику опять пришлось приноравливаться. Впрочем, главным был не выигрыш партии, а разговор.
— Итак, ты хотел разговора? Говори. Кстати, ты говорил о Сирии, а что происходит в Африке? — Немайн двинула черную пешку навстречу белой. И никаких прыжков через клетку и взятий на проходе. Старые шахматы обманчиво медлительны, как всё в средневековой жизни.
— Что происходит? Война. Слухи ходят, имперский флот отбил у неверных Александрию. Другие говорят, что арабы взяли Триполи, — Михаил ожидал других вопросов. Впрочем, для царей разговор о войне сродни разговору о погоде.
— И правы скорее они? — память, совсем не абсолютная в вещах до Уэльса, развернула карту из школьного учебника: рост Арабского Халифата. На ней северная Африка пала перед знаменем с полумесяцем легко и оптом. От Египта до Марокко.
— Я не видел своими глазами.
Сикамб напряженно пытался совместить кусочки мозаики по-другому. Не получалось! И не мог он предположить, что Клирик тщетно пытается вспомнить хоть что-то из византийской истории. Наконец, решает, зацепиться за рассказ о помолвке императора.
— Император Констант, храни его Бог, здоров?
Безразличный голос. Ни истины, ни игры. А говорит о своём племяннике — а заодно убийце всей семьи. И собственном палаче. Кто бы ни стоял за плечом, подписывал приговоры Констант. Оглашал перед мятущимися толпами — Констант. После падения фигур, маячивших за спиной — ничего не отменил и не смягчил. Самозванка не забыла бы изобразить чувства. Та, что сидит напротив — не озаботилась скрыть их отсутствие.
— Здоров, силён, бодр. Будущая императрица счастлива.
Михаил припомнил, как плакали от счастья люди на улицах, когда дядя императора, экзарх Африки Григорий, хоть и перестал отправлять в столицу налоги, не посмел надеть диадему, оставшись лишь самовольничающим чиновником. В империи было тихо. Впервые за долгие годы — и ненадолго! Ненадолго, раз диадема не на одной голове. А какая грызня шла за место царского тестя! Через месяцок — когда слухи об валлийской базилиссе достигнут столицы, царский тесть вырвет себе все волосы на голове и на заднице! Но семья великолепной Фаусты не будет просто кусать локти от волнения. Она займется тем, что стало семейным делом. Даже без ведома императора. Даже — вопреки его приказу. Если Констант вдруг сойдет с ума.
— А старая?
И снова — ни тени чувства. При словах о матери. Каменное лицо? Каменное сердце? А если напомнить ей о собственных злоключениях?
— Мартина, говорят, умерла, — пожал плечами купец, — ссылка есть ссылка. После славы, богатства, власти — нищета и скука. Такое губит быстрей и вернее яда.
— Иногда, — Клирику припомнился один из восточных императоров, которого ссылка и отрезание носа только разозлили. Нос отрезали, чтобы урод не претендовал на трон. Болгарской орде, с которой безносый вернулся в столицу, на подобные тонкости было плевать... Правда, этот герой еще не родился, — А подчас делает решительней и злей. Ей нос отрезали?
— Нет, язык. Носы — сыновьям. Одного оскопили — точнее пытались оскопить, он умер. От раны. Другому отрубили голову. Судьба дочерей мне неизвестна. Но это было четыре года назад.
— А я не знала, — голос продолжал ровным. А огромные уши мелко дрогнули. От отвращения? От гнева? Ромей задумался. Не знала? Сослана в другое место? Потом осторожно заметил, двигая ладью:
— Обычно у людей за границами империи на такое известие одна реакция: "Лучше смерть!" Но... Ты понимаешь!
— А что тут понимать? У изуродованных есть время подумать о душе и спастись. А победители не несут греха за убийства. Но я, видимо, слишком камбрийка: если бы подобное сделали со мной, я думала бы не о душе, а о мести.
Всё-таки старинные шахматы проще. Фигуры и ходят недалеко, и по силе недалеко ушли от пешек, потому вариантов приходится рассчитывать меньше. Почти шашки.
— Именно этот гнев сушит и убивает, подобно яду. — купец вздохнул, хотя дела на доске обстояли блестяще, — и не всегда только тех, кто ему подвержен. Камбрия хорошая страна — во многом лучше империи.
— Хорошая страна, — эхом отозвалась Немайн. Купец сделал зевок. Подставил под удар коня. Нарочно?
— Тебе и правда нравится вечный туман по утрам?
— Я вижу сквозь него. Но страна — в первую очередь люди. Мне нравятся эти люди.
Кровосмесительное отродье! О людях вспомнила! Напялив диадему! Впрочем, императоры мыслят иначе, нежели простые люди. Совесть при помазании отмирает, что ли?
— Не вижу этого. Ты ведь понимаешь, что сюда придет флот империи?
— С чего бы? Здешние дела слишком мелки и далеки.
— Потому, что ты покинула остров, базилисса Августина.
Уши дернулись. Как просто следить за её эмоциями!
Клирик изначально избрал роль сиды. Смирился с тем, что оказался древней и матёрой. Зато место в клане отвоевал сам. И вот нате — ещё одна история с самозванством. Сущность, что ли, шутит? Хорошо, раздумывая над ходом в игре, можно продумать и ход в беседе.
— Ты ошибаешься. Я не Августина, и не базилисса. Меня зовут Немайн. На греческий это имя обычно переводят по смыслу: Афина. По значению тоже можно: Паника. Я не покидала никаких островов. На свет я появилась на этом острове.
И поправила пелерину, на секунду высунув узкую руку наружу. Точно, как дочь и сестра императоров на картине. Михаил понял — рыжая зачем-то сводит его с ума. Иначе отчего голосом опровергает, а жестами подтверждает высокое происхождение? И задал прямой, невизантийский, вопрос:
— Если так, зачем ты диадему нацепила?
— Какую диадему?
— Ту, что у тебя на голове!
Клирик осторожно снял с головы повязку. Она не превратилась в корону. Не заблестела самоцветами и жемчугом. Белая ткань — и только.
Клирик — и его новообретенная родня — историю происхождения королевских да императорских регалий не знали. Возможно, от ошибки спас бы мэтр Амвросий. Мог знать и епископ Теодор. Сам таскал на голове корону, а потом митру, произошедшую от простой головной повязки. Лента, охватывающая лоб. Головной убор, доступный каждому. Особо любимый ремесленниками. Что она означает для римлянина? Да ничего, кроме двух случаев. Когда она пурпурная. Или белая. Пурпурную ленту носили римские цезари. Белую — греческие цари. Именно она — а не ювелирное изделие — изначально и называлась диадемой. Пурпурной лентой, оторванной от знамени легиона, короновался в свое время Юлиан Отступник. Белую ленту носил Александр Великий. И Константин, тоже Великий. Римлянка, тем более жительница основанного им города, это должна была знать. И помнить законы, тяжко карающие за посягательство на царские регалии.
Всего три года прошло, как полководец, нацепивший пурпурную повязку дабы обозначить принятие верховного командования в бою, был казнен, невзирая на одержанную победу!
— Так зачем ты одела диадему? — переспросил Михаил.
И получил прямой, полный и ничего не объясняющий ответ. Такие в другом времени другого мира считались английскими:
— Чтобы уши не торчали.
— А голова у тебя не торчит? Или во рту тесно? Ты хоть понимаешь, что я теперь, поговорив с тобой, стал мертвецом? Что по возвращении меня немедленно возьмут к допросу?
Михаила прорвало, но он не кричал, а шипел, как змея.
— Кто возьмет, Михаил? Кто?
— А то ты не знаешь, кто? Не насмехайся над бедным негоциатором, багрянородная.
Клирик задумался. Влезать в борьбу за престол империи не хотелось. Но купец был один. И если он больше не приплывет... Или приплывет с командой убийц?
— Король франков носит корону, — сказал он наконец, — Как и любой мелкий правитель на этих островах. Любой епископ носит митру. У меня, у Немайн верх Дэффид, тоже есть обязательства и власть. Не царские. Не епископские. Свои. Собственные. Почему моя диадема должна волновать императора в Константинополе?
— Потому, что ты похожа на его тетку. Если позволишь, я покажу тебе одну картину.
Реакция гостьи на портрет оказалась странной. Сикамб отнюдь не ожидал, что базилисса пустит слезу. Но её интерес оказался очень отстранённым.
— Бедные девочки, — сказала она, — они еще живы? И как там, на острове?
— Я полагал, и подозреваю до сих пор, что одну из них вижу перед собой. Кроме диадемы, есть же и кольцо с камеей. Я охотно убедил бы моих людей, что это не так. А как на острове... Известно. Трава. Козы. Хижина или пещера. Часто — голод.
Уши взмахнули.
