Скиф

— Перед Табити, Папаем и Апи клянусь быть тебе Артаз верным другом и пусть Гайтосир и Артимпасой, и Фагимасодой52 свидетельствуют — я клянусь сражаться с твоими врагами, делить с тобой хлеб и вино... — декламировал я, заученную когда-то под диктовку Афросиба клятву.

— Клянусь и я перед нашими богами сражаться с твоими врагами, делить хлеб и вино, отдать из двух коней лучшего тебе и дочь свою в жены!

Фароат ликовал, чего я не мог сказать о себе. Ведь без меня меня женили! Я терпеливо ждал того момента, когда сообщу хитрецу Артазу, что утром мне придется сразиться с самим Агафирсом. Скорее всего, протрезвев, тот не забудет оплеухи полученной от Фароата.

Едва Артаз произнес свою клятву, и мы выпили вино, как воины закричали, радуясь случившемуся. И Алиша тут, как тут — уже тащила меня куда-то, наружу. Ну да, какой сколот не любит пожрать и выпить? Обмыть все теперь полагалось. И шумели воины, предвкушая застолье.

— Остановитесь, — закричал я, — послушайте, что я скажу!

Воины замерли, Артаз схватился за мою левую руку, за правую уже держалась его дочь. Тогда я и поведал им, как вождь паралатов оскорбил меня.

— Рабом меня назвал, и ошейник требовал показать! — распалялся я, а воины Хазии слушая, выли и скрежетали зубами.

* * *

— Фароат, проснись... — шептала Алиша и легонько покусывала мочку моего уха. Какой вулкан таился в этой пигалице! Я знал ее задумчивой и печальной, суетящейся у костра, когда она ничего и никого не замечала кругом и нежной, заботливой... к мальчишке. После незабываемой ночи с таинственной незнакомкой я вдруг понял, что уже ненавижу ее, ненавижу глубокой, утробной ненавистью, хотя и вчера и позавчера, и даже сегодня днем думал о ней. О ее милых губах, которые умеют так лукаво и доверчиво улыбаться, о тонких пальчиках, волнах светлых волос, свободно и легко ниспадающих на плечи, когда она расплетала свою косу. Непросто жить с раздвоением личности, непросто...

Воины Ильмека за тяжкое оскорбление соплеменника и брата были готовы призвать к ответу вождя паралатов. Кричали:

— Веди нас Фароат!

Но Артаз древком копья да по спинам быстро усмирил пыл молодых, а мне сказал, что-то по смыслу — "утро вечера мудренее" и посоветовал хорошо выспаться. Так я и оказался в какой-то кибитке вместе с Алишой. Когда почувствовал ее горячее дыхание, понял — любовь Фароата целомудренна. Он готов сохранять ей рыцарскую верность даже в желаниях, даже в мечтах и сейчас, когда невеста уже горела, и губы ее дрожали от страсти, за нас двоих пришлось отдуваться мне. Думал, все пройдет мимо, не будоража сердце, почти не оставив следа, но ошибался: проснулся от ее шепота и ласки, вспомнил ночь и что-то дрогнуло внутри, оборвалось и полетело вниз, так сладко защемило сердце...

Мысленно чертыхаясь, я полез из кибитки наружу, а протестующей и все пытающейся удержать меня Алише напомнил:

— Мне сегодня с Агафирсом биться...

Почувствовал, как крепко сжались на моем бедре ее пальцы:

— Я боюсь! Не уходи...

— Не бойся... — ответил я и, наконец, отодвинул иссохшую, ломкую, оставшуюся почти без ворса овечью шкуру, прикрывающую выход. Увидел Авасия, стоящего всего в шаге от кибитки и подумал: "Вот с кем обязательно нужно распить вино с кровью!"

Парень протянул мне руку, за которую я с радостью уцепился и друг вытащил меня наружу. Всхлипывая, Алиша принялась подавать оставленные в кибитке вещи: портупею и меч, перевязь с акинаком, панцирь и шлем. Последним она отдала халат, и ловко поймав меня за руку, снова запричитала:

— Милый, не уходи!..

— Все будет хорошо! Не плачь, меня ждет твой отец...

Услышав об отце, Алиша успокоилась, так мне показалось, и отпустила мою руку. Сам того не зная, я оказался прав. Едва я облачился в доспехи и вооружился, как Авасий протянул в сторону шатров руку и сообщил:

— Пазака, тебя уже ждут...

Кто ждет и зачем, я, конечно, понятия не имел, но кивнул, и мы пошли мимо кибиток и едва дымящих кострищ. Розовый горизонт предвещал скорый рассвет, сумерки уже рассеялись и я издалека увидел молчаливую толпу воинов и костер, пылающий ярко и почти бездымно, пламя желтым столбом чуть покачивалось в прозрачном утреннем безмолвии. Что толку расспрашивать об этих людях Авасия? Я ускорил шаг и вскоре разглядел Артаза, сидящего на какой-то шкуре. Перед ним в глиняных горшках еще паровали куски отваренного мяса. Авасий обогнал меня, подошел к Артазу, достал пальцами из горшка кусочек мяса и, съев его, присоединился к воинам, стоящим за стариком. И снова я почувствовал себя Незнайкой: что мне делать? Ровно ничего! Выяснилось... Все уже сделали за меня и для моего благополучия! Оказывается если сколот не мог справиться со своими врагами в одиночку, то он убивал быка, варил его мясо, а шкуру расстилал и садился на нее, руками хватался за голову и истерил, чтобы привлечь к себе внимание. Каждый желающий мог подойти, взять кусок мяса и, встав одной ногой на шкуру поклясться привести с собой определенное количество воинов. Артаз не мог в одиночку справиться с вождем паралатов, при этом, он и не мог стерпеть обиды, нанесенной его зятю! Об этом я узнал потом, когда стал расспрашивать старика, чего ждут все эти воины за его спиной?

— Теперь это твои воины, — ответил он мне и улыбнулся. — Если Агафирс откажется сразиться с тобой, то вождем он уже точно не будет...

Жаль, все-таки придется сражаться! А враг мой — парень крепкий, коренастый, в лоб такого не возьмешь. Фароат от моих мыслей горестно вздохнул, а мне стало смешно: вспомнил, как вчера малыш хорохорился.

* * *

Солнце светит прямо в глаз, правый я прикрыл, чтобы совсем не ослепнуть. Агафирс еще той сукой оказался: мало, что предложил биться только акинаками, так еще стал спиной к светилу и выжидает. А переть на него дураков нет, весит парень в два раза больше, чем мы. Фароат, правда, спрятался. Гаденыш...

Царек как узнал, что Артаз потихоньку его войско переманивает, сам явился. На нем был тот же потертый кафтан, из оружия — только акинак на бедре. В наше время говорили: "На миру и смерть красна!" Фароат хоть этого и не мог знать, но перед толпой сколотов опять расхорохорился, увидев вождя паралатов, закричал:

— А я думал, что придется воинов за тобой посылать!

Агафирс был трезв и, услышав Фароата, озверел. Так мне показалось: на его загорелом лице появились темные пятна, большие карие глаза превратились в щелочки, огромные кулаки, казалось вот-вот пойдут в ход. Но Фароат на это все внимания не обращал, а я заметил, что когда мальчишка хочет что-то сделать, управлять им я не могу. По крайней мере, в тот момент точно не мог.

Агафирс скинул на землю кафтан, порвал на себе рубаху, извлек из ножен акинак и тигровой пружинистой походкой пошел нам навстречу. Вот тогда Фароат и спрятался, исчез, предоставив мне самому разбираться с разъяренным номадом.

Ножевому бою нас учил инструктор по владению короткими клинками, так он себя называл сам. Мужик всю войну прошел, не расставаясь с ножом. Наверное, много чего повидал и пережил. Так он на первом занятии нам прямо заявил: "Увидите перед собой кого-нибудь с ножом, бегите!"

Я очень хотел убежать, но не мог. Честь, мать ее! Еще мне запомнилось, что с ножом в руке нужно двигаться, как это делают боксеры, а не стоять на месте, тем более согнув ноги. Агафирс именно так и стоит напротив — он широко расставил ноги, согнув их в коленях. Тем самым номад лишил себя мобильности. Я помнил, когда ты дерешься ножом, то ты калечишь и убиваешь. Убиваешь! Убиваешь в тот момент, когда неудачное стечение обстоятельств заставляет тебя протыкать и вспарывать человеческую плоть, разрезая и вываливая наружу пахнущие, красные и трепещущие человеческие органы противника.

— Ножевая драка — злое, кровавое и уродливое занятие, — вбивал в наши головы инструктор. — Колите и режьте, как только получите такую возможность.

Кинжалы наши примерно были равны по длине, а вот мои руки, пожалуй, были длиннее, чем у коренастого номада. Прыгая то вперед, то назад я постепенно приближался к застывшему на одном месте противнику. Наконец, мне показалось, что я смогу достать его чуть выставленную вперед ногу. Укол и отскок. Номад взвыл и, потеряв осторожность, ринулся на меня, размахивая клинком. Ноги сами увели меня в сторону, а когда противник оказался рядом, я ударил ему в спину. Казалось, мир вокруг остановился, замер: Агафирс медленно поднимал руки, а его колени сгибались все сильнее и сильнее; я бил снова и снова тоже очень медленно, будто преодолевал сопротивление не воздуха, а воды. Только когда мой противник упал, я стал слышать вопли людей, наблюдавших за боем. И тогда я не понимал, радуются они или очень злы, потом заметил, что в мире все опять стало двигаться с той же, привычной для меня скоростью: и люди, и птицы в небе и зеленый жук, севший на окровавленное плечо номада. У моих ног лежал Агафирс, а Авасий уже снял с его шеи гривну и теперь сосредоточенно избавлял от золота его руки. Стали понятны и крики воинов:

— Фароат! — кричали они.

Так я стал новым вождем паралатов. Но греку об этом я рассказывать не стал. Попросил еще немного денег, поскольку сообщил ему, будто нанял полторы сотни номадов, а не сотню. Аристид и так был доволен тому, что мне удалось нанять дикарей. И от того, что получилось увеличить дружину — еще сильнее обрадовался. Наверное, в свою очередь от местного архонта он получал больше золота, чем платил мне. А после выпитого вина эллин и вовсе признался, что хотел бы иметь такого сына, как я — умного и отважного...

Глава 17

Тихо и неровно, как будто ее приносило ветерком с далекого острова, звучала музыка. Простая мелодия летела над черепичными крышами и исчезала в безмолвных смоковницах, не смеющих шевельнуть даже листиками под палящим солнцем, а когда флейта умокла, мне стало чего-то не хвать. Музыкант и тот, решил отдохнуть.

Я, сбежав от верного друга и жены, бесцельно слоняюсь по городским улицам, хотя мне отлично известно, что все порядочные сатрапы лежат в эту пору за обеденным столом или наслаждаются тенью, прохладой от смоченных в воде тканей, а то и вовсе спят.

После вчерашнего кутежа у меня совсем пропал аппетит. А от мыслей, что уже завтра я покину Ольвию и отправлюсь на войну, настроение лучше не становится. Конец мирной жизни мы и праздновали вчера. Ребята устали бездельничать. Все в этом полисе с нетерпением ждали решения архонта, того момента, когда граждане Ольвии и их союзники — сколоты отправятся на войну. А что касается моего праздного шатания по городу, то оно не совсем бесполезно. Надо уметь извлекать пользу даже из ничего. А для этого я, почти автоматически переставляя ноги, полностью погрузился в думы и переживания, чтобы понять себя и наконец, настроится на грядущие перемены.

За свою, в общем-то, недолгую жизнь в будущем я часто становился невольным участником рассуждений о своей сиротской участи. Почему-то всегда, речь шла о моей ущербности именно по причине отсутствия отца. Пророчили мне и на всю жизнь остаться ребенком и искать старшего мужчину, чтобы возвести его на пустующее место родителя. Это лишь малая часть тех глупостей, в которые искренне верили взрослые люди и, не страдая от отсутствия такта, озвучивали при мне.

Не знаю насколько, в какой степени они ошибались? Мне трудно быть объективным, но взрослость я понимал, как ответственность не только за поступки, но и мысли, и даже мечты. Скажем, полюбить и создать семью — это не об эскимо мечтать! Старался быть взрослым и ужасно злился, когда кто-нибудь указывал мне на то, что я еще ребенок. И кумиров себе не создавал! Уважал тех, кто действительно заслуживали уважения за ум, смелость и отвагу, за доброту, которою в себе я почему-то не мог отыскать и за прочие добродетели. Но почему-то слова Аристида о желании, такого как я сына, запали в душу. Завтра мне придется уйти с номадами под стены Керкинитиды, а я уже грущу о том, что прекратятся уроки эллинского языка и беседы " обо всем" по вечерам. Вспоминаю, как замечательно возлежать на апоклинтре — ложе, названном так от слова "апоклино", что значит — "разгибаю спину" и смаковать ароматное вино, слушать истории об успехах людей из прошлого и современников Аристида с непременно глубоким анализом причин и следствий возносящих героев его историй к богатству и славе...

Мне стыдно признаться, но поначалу я, слушая эллина, вспоминал классиков марксизма-ленинизма, ведь когда-то читал и Маркса, и Ленина, и товарища Сталина... невольно в мыслях оппонировал греку. Пытался вспомнить что-нибудь актуальное из прочитанных за прошлую жизнь книг, чтобы возразить. Но так и не смог извлечь из своей памяти что-нибудь убедительное для доказательства отсутствия связи между успехом в общественной жизни и богатством. Может, там, в будущем, все по-другому, но не в этой жизни.

Довольно копаться в себе, какого черта я увидел в алчном греке отца, которого у меня никогда не было?! Вот, к примеру, тесть мой взял на себя заботу о паралатах. Ему хватило сотни золотых монет, чтобы сделать номадов счастливыми и верными чужаку. И к совету моему он прислушался. Сам Артаз считал, что главным для нас — сколотов Ильмека, удержаться у власти до начала похода. На это, собственно и деньги пошли. Купил он овец, бычков и вино. Паралаты стали есть досыта и напиваться по вечерам. А я напомнил ему, что сила сколотов в коне и луке и как тяжело было сражаться с меланхленами, одетыми в броню и эллинами. То, чем я поделился с ним, пришло ко мне случайно из воспоминаний. Однажды увидел на базаре глиняные свистульки и вспомнил сигналы трубача: "пробудка", "седлай", "по коням", "шашки наголо"... ведь до войны конница считалась элитным войском. И управлялась звуками трубы. А сколотам всего-то и надо выучить — "вперед", "стреляй" и "отступаем"! Ну, еще — "все ко мне!". Вот и научил я Артаза этим сигналам. Воинам новая игра понравилась, тренировались каждый день. Случись теперь накатиться в запале битвы на стойкого противника, моя сотня по команде откатится назад без потерь, надеюсь...

— Фароат!

Услышав звенящий голос Алиши, я вздрогнул. Поднялся c каменной скамейки с высокими, увитыми плющом подлокотниками и спинкой. Как я оказался в этом парке у храма Апполона, не помню. Наверное, задумавшись, полностью отдал бразды правления телом мальчишке...

Что лучше, когда ты любишь, а тебя нет, или когда ты почти равнодушен, а в тебя влюблены? С ней я испытал и первое и второе. Правда, любил ее по-настоящему только Фароат. И в этом случае я был бы только рад нашему единству. Но, увы, вот появится она сейчас, подойдет и мне придется уйти, уступить мальчишке место.

Она подошла и замерла, слегка приподняв плечи. Алиша не играла, она была естественной — бедной, жалкой, простоволосой, диковатой и надеющейся. Не замечая царящего вокруг удушливого ада, она терпеливо стояла у врат счастья — кликнут ли ее? Я понял: если сейчас ничего не скажу ей, через мгновенье, через минуту, через пять-десять минут, час — она так же будет стоять!

— Пазака! — голос Авасия звучал глухо и далеко. Я уступал место мальчишке. Ради любви и трепета моей второй половинки от счастья. Чувствовал себя этаким благодетелем, услышав напоследок всхлип Алиши.