10. Пряный кофе

Предательство и прощение?

Искупление греха?

Чудо неслучившейся смерти?

Да существовало ли вообще слово для того, что происходило сейчас?

Я, графиня Эверсан и Валтер, никогда до стих пор не могла признаться самой себе, насколько боюсь оступиться. Моим кредо было действовать согласно необходимости, в соответствии с титулом и происхождением — так, как ожидали друзья, знакомые и те бесчисленные другие, которых я не знала вовсе; огромное, бурное человеческое море, над которым приходилось идти как по канату — шаг в сторону, неверное движение, смерть. Того же я ждала и от других — безупречности.

Но сейчас Винсент Фаулер, человек, который должен был бы уже умереть от руки своего учителя в дуэли без шансов на победу — жил, дышал и точно светился изнутри.

Если он мог свернуть с тёмной дорожки — значит, исправить ошибку может каждый?

Значит, ошибка — это ещё... не смерть?

— ...кровь не останавливается, — бледнея, пробормотал Кристиан и шагнул на поляну, размешенную в жижу короткой, но жестокой схваткой. Грязь сыто чавкнула под ногами. — Не останавливается... А Винс...

— Жить будет, — коротко одёрнул его Клэр. В голосе послышались прежние манерные нотки, и у меня отлегло от сердца. — Право же, нынешние юнцы даже основ не знают. Чему ты их вообще учил?

— Распознавать мерзавцев, — слабо улыбнулся Фаулер. — Самый полезный навык... для честных людей.

— Господа, оставьте раненого в покое, — негромко произнёс дядя Рэйвен, также ступая в дуэльный круг. Ощущение причастности к чему-то невероятно важному и сложному растворилось и исчезло; я постепенно возвращалась к прежней себе, размышляя, что же делать с этим новоприобретенным знанием. — Если он слишком слаб для разговоров, то шутки его утомят. Если достаточно здоров — пусть лучше расскажет что-либо полезное, — добавил он и удостоил близнецов таким взглядом, что и круглому дураку стало бы ясно, что "больной слишком слаб" и разговаривать не может.

Но что запрещено джентльмену — дозволено леди.

— Тот, кого вы назвали Валхом... — начала я, но сбилась, и продолжила уже иначе: — Где вы с ним встретились?

Фаулер нахмурился. А затем лицо его стало отстранённо-задумчивым.

— Вы, пожалуй, сочтёте меня сумасшедшим... Но первой встречи я не помню. Точнее, уже тогда я принял его за старого приятеля... В тот раз, когда он меня нанял, всё происходило как во сне. Я, кажется, последний раз ночевал в Бромли перед отъездом в Дэлингридж, незадолго до дня рождения Криса и Дэнни. Мне не спалось, и я решил немного прогуляться. Ноги сами привели меня в какой-то странный паб близ Золотой площади, который я прежде никогда не видел. Там за крайним столом, у спуска в подвал сидел человек, который выглядел очень знакомо... Так мне казалось.

Я начала догадываться, что произошло тогда с Фаулером. Лайзо и Эллис, знавшие достаточно о моём загадочном седом преследователе, также обменялись взглядами понимающими и мрачными.

— Это и был старик, которому подчиняется Абени... Валх, — кивнула я механически, мысленно воссоздавая всё то, о чём рассказывал Фаулер. — Точнее, не старик, а высокий седой мужчина неопределённого возраста. Черты лица его трудно запомнить, однако он определённо выглядит пугающим и смутно знакомым.

— Абени? — быстро переспросил дядя Рэйвен. Клэр и бровью не повёл, но мне отчего-то показалось, что имя это он слышит отнюдь не впервые.

— Чернокожая служанка, — пояснила я, пожав плечами. Имя сорвалось с языка крайне не вовремя, но ничего уже нельзя было поделать. — Продолжайте, сэр Винсент Фаулер, — светски обратилась к нему я, словно мы находились на каком-нибудь званом ужине и вели необременительную беседу. — Вы остановились на встрече с Валхом.

Фаулер бледно улыбнулся; теперь он показался моложе и красивее, чем раньше, выглядел почти ровесником близнецам, хотя черты его лица заострились от боли, а вокруг глаз залегли тёмные круги.

— Вы очень точно описали этого человека, леди Виржиния... Да. Всё было именно так. Он показался мне знакомым, потому я подошёл... и он источал опасность, поэтому я не смог отказать ему в небольшой просьбе — сыграть в карты.

— И ты проиграл, — ничуть не удивлённо заключил Клэр. В нём словно бы вновь разгоралось то жутковатое мстительное пламя, которое погнало его на поиски моего обидчика после злополучной статьи, только ещё ярче, злее и опаснее. — Проиграл. И он вместо денег попросил об услуге.

— Хорошо оплачиваемой услуге, — добавил дядя Рэйвен. Заметив мой взгляд, он вскользь заметил: — Вы стали больше денег отсылать сёстрам и даже оплатили целиком карточные долги своего зятя.

Фаулер невесело усмехнулся:

— Есть ли здесь хоть кто-то, осведомлённый о моих делах хуже меня? Кроме вас, мальчики, — уточнил он, и Кристиан вспыхнул, а Даниэль отвернулся. — Впрочем... добавить мне нечего. Тот старик приказал... да, я понимаю сейчас, что это был именно приказ... приказал доставить как можно больше неприятностей одной леди. Так, чтобы пробудить в ней одновременно жажду мести и любопытство... Я проснулся уже в поезде, но никак не мог вспомнить, как туда попал. То мне казалось, что я рано лёг спать и утром отправился на вокзал, то смутно вспоминалась игра и обещание седому незнакомцу... А потом в дорожном саквояже я обнаружил деньги. Много денег. И это убедило меня, что паб и седой наниматель действительно существуют... — Фаулер хрипло выдохнул и закашлялся. Лицо его было мокро уже не от дождя, а от испарины.

Он попытался заговорить снова, но Клэр ему не позволил. Фаулера укутали в тёплый плащ, принадлежавший, кажется, Джулу. Затем вернулся Мэтью и сообщил, что нашёл два кэба. Недолго проспорив, мы решили, что я буду возвращаться на своём автомобиле вместе с Мадлен и Лайзо. А в кэбах поедут близнецы, маркиз, Джул, Мэтью, Клэр и Эллис: близнецы отказались расставаться со своим другом и учителем, а Клэр собирался поведать маркизу свою часть истории. Эллис же утверждал, что без него они-де безнадёжно запутаются, но я поняла, что он всего лишь хочет защитить Мадлен, если всплывёт её имя.

Однако Фаулер, похоже, и не собирался подставлять Мэдди под удар. Лишь в самом конце, уже подле кэба, он позвал меня и, придержав за рукав, произнёс тихо, но ясно:

— Я... я только делал свою работу, леди Виржиния. Я не... не притворялся вашим другом. Никогда. Но есть человек...

— Знаю, — опустила я взгляд. — Знаю. Но этот вопрос мы решим сами. Нельзя... так, — неуклюже закончила я, не найдя нужных слов.

Но Фаулер понял.

— Она должна... сама.

После этого ему стало совсем плохо. Джул бережно перенёс его в кэб, где устроил на лавке между собой и Клэром. Я подозвала Лайзо и тихо спросила:

— Если Валх — то чудовище из снов, что охотится за мной, то нет ли опасности для Винсента Фаулера? Редактор газеты, который тоже мог быть марионеткой Валха, уснул и не проснулся...

Лайзо качнул головой; даже сейчас, в почти что полной темноте, зелень его глаз была столь же яркой, как и при дневном свете.

— Его нынче хранят такие силы, до которых мне далеко, Виржиния. Да и вам тоже.

— Силы? — удивлённо переспросила я.

Он улыбнулся.

— Вы о том лучше отца Александра спросите. Заодно узнаете, чего он на Фаулера весь вечер посматривал... Пойдёмте-ка в автомобиль. Вы промокли и замёрзли, про Мадлен вовсе молчу — вон, как дрожит. Вам бы скорей в особняк — да согреться чем-нибудь.

Мэдди действительно дрожала, но не от холода. Когда мы оказались в автомобиле, и я накрыла её пледом, который всегда держала в салоне осенью и зимою, она вдруг расплакалась и обняла меня так крепко, что это было почти больно. И, хотя мы жались друг к другу, как два озябших котёнка, никогда я ещё не чувствовала Мэдди настолько... отдалившейся, словно между нами пролегла бездна.

— Всё будет хорошо, — уговаривала я эту бездну, пока мы ехали домой. — Непременно. Всё будет хорошо, я тебя не оставлю. Ни за что. Всё будет хорошо.

Лайзо косился на нас в зеркало, но благоразумно молчал. Возможно, он уже тогда понимал, насколько наивны мои чаяния. Или предчувствовал беду... Именно Лайзо заподозрил неладное, когда мы подъехали к особняку.

Окна не горели, кроме одного, в детской. Массивная входная дверь покачивалась на петлях, точно ещё мгновение назад её с силой распахнули.

Посреди холла на полу лежала Юджиния, бледная, как сама смерть, с широко открытыми глазами. Лайзо кинулся к ней, провёл рукою около лица и крикнул нам с Мэдди, замершим у порога:

— Жива она, без чувств только... Эй, да вы куда? Погодите!

Но я уже бежала вверх по лестнице, подобрав юбки.

Детская была заперта, причём снаружи. Ключ торчал в замочной скважине. Изнутри била кулаками в дверь и кричала Паола — хрипло, с сильным романским акцентом:

— Откройте! Откройте! Кеннет! Чарльз! Откройте! Юджиния!

Голос у неё был сорван.

Я трясущимися руками провернула ключ в замочной скважине и рванула на себя дверь. Паола буквально вывалилась на меня, раскрасневшаяся и заплаканная, а следом за нею — Лиам.

— Юджи внизу, она цела, цела, — выдохнула я, ловя Паолу в объятия. Лиам шагнул вперёд, настороженно озираясь; в одной руке у него была кочерга, а другой он накрепко вцепился в мою юбку. — Где Кеннет и Чарльз? Где мои племянники?

Но Паола, кажется, впервые за всё время нашего знакомства потеряла самообладание — и разразилась надрывным плачем, бормоча что-то вперемешку на аксонском, романском и алманском. А Лиам вдруг выронил кочергу и обернулся ко мне — бледный и осунувшийся, но отчаянно храбрящийся.

— Их кто-то забрал, леди Гинни. Очень страшно было... Отец Александр с девочками и с Берти в кофейне остались, девочкам совсем худо стало... Мы, значит, вернулись домой. Миссис Мариани хотела мальчишек-садовников или меня за доктором Хэмптоном послать... Но мы как вошли, слышим — крик наверху, дети кричат. То ли Чарли, то ли Кен, а то и оба... Мы — сюда. А как вошли, крик прекратился, и дверь захлопнулась. А внизу Юджиния закричала, страшно так, отдай да отдай... А потом замолчала.

В голове у меня зазвенело.

Тело сделалось легче пушинки — и одновременно тяжелее гранитной глыбы; я, кажется, могла вот-вот взлететь к потолку, но сил не хватало даже на то, чтобы повернуть голову. Взгляд бездумно скользил — распахнутые глаза Лиама, жёлтая лампа, сбитые в кровь кулаки Паолы, отстранённо-спокойное лицо Мадлен, колеблющиеся стены детской, Лайзо, застывший с Юджинией на руках на верхней ступени лестницы...

— Ничего не потеряно, — сказала я громко и чётко, а затем всё померкло.

Грохочут барабаны — звук глухой, рокочущий, утробный. От запаха дыма в горле першит. Темнота липнет на веки шматками глины — тяжёлая, душная. Ещё несколько часов назад здесь было холодно и сыро, но сейчас каменные стены источают призрачный жар.

Рядом кто-то дышит, неровно и тихо.

— Свет, — приказывает спокойный женский голос, искажённый эхом.

Почти в то же самое мгновение в воздухе рассыпается ворох мерцающих искр — и взмывает к потолку. Я поспешно отступаю и сливаюсь с тенями, насколько это возможно в каменном мешке десять на десять шагов.

Нас здесь четверо. Высокая леди с каштановыми волосами стоит на ступенях, опираясь на трость. У противоположной стены, между двумя связками жердей разной длины, восседает на большом тюке чернокожая девушка в жёлтом платье. А на полу лежит то, что я сперва принимаю за ворох рваной одежды и лишь затем опознаю под лохмотьями очертания человеческого тела.

Вглядываюсь более пристально и вздрагиваю: там, под тряпьём, тоже девушка, но совсем молодая, почти девочка. Лицо её распухло до неузнаваемости; рука изогнута под странным углом; болезненно-бледная кожа — сплошь в подсохших кровяных струпьях, и стоит мне только осознать это, как волной накатывает солоновато-ржавый гнилостный запах.

Рваное, слабое дыхание принадлежит именно девочке. Тем, другим, дышать не нужно, кажется, вовсе.

— И зачем ты меня позвала? — спрашивает леди. Голос её холоден и отстранён.

Девушка с тёмной кожей улыбается невинно, как старуха, потерявшая рассудок и память.

— Мне показалось, что ты могла её знать.

Леди смотрит на бродяжку, распростёртую на полу, и пожимает плечами:

— Ты ошиблась.

Она шагает со ступени вбок; долю мгновения виден ещё полупрозрачный силуэт — вполоборота, с занесённой рукой; веет призрачным запахом вишнёвого табака. А потом нас остаётся только трое.

Улыбка темнокожей девушки меркнет. В рокоте барабанов мне слышится мужской голос, то свистящий, то дребезжащий, то низкий и глубокий, то режуще-высокий: "...и посей их, и взрасти их, и собери урожай, а как иссохнут они, как иссякнут они, отдай их огню, и брось их семена в землю. И взрасти их..."

А потом темнокожая спрыгивает со своего тюка и встаёт на колени рядом с бродяжкой. Гладит её по лбу, обводит скулы, касается разбитых губ.

Дымом пахнет всё сильнее.

— Они забыли тебя, оставили здесь. Ты пойдёшь со мной?

Издалека доносится женский крик — надрывный, полный ужаса; он сливается с рокотом барабана, с пробирающим до костей "...а как иссохнут они, как иссякнут они...", и с неровным дыханием бродяжки.

Надвигается что-то страшное — настолько неимоверно жуткое, что я не выдерживаю. Отталкиваюсь ногами, что есть силы — и взмываю, точно всплываю со дна. Сквозь искрошенную каменную кладку, сквозь ревущий огонь, и проваленную сцену в клубах дыма, и обугленную лестницу, и девичий будуар — когда-то устеленный голубыми шелками, а теперь чёрный, чёрный; мимо искажённого девичьего лица, знакомого и незнакомого одновременно, сквозь облизанный пламенем потолок, через наклонные балки, дрожащую крышу, по которой улепётывает драная кошка, выше, выше...

Горло сводит; я раскашливаюсь, жмурюсь, утираю непрошенные слёзы, но когда снова открываю глаза, то обугленные развалины подо мною уже топорщат рёбра балок, а дым обращается вонючим эйвонским туманом.

"Театр Уиллоу", — шепчет ночь над Бромли.

На выщербленной мостовой напротив театра замерла женщина в жёлтом платье; за спиной у неё большая плетёная корзина, а в корзине — два мальчика.

Я перевожу взгляд в сторону — и вижу, как в конце улицы с подножки кэба спрыгивает девушка, прижимая к груди что-то чёрное, металлически блестящее.

Вглядываюсь в её лицо.

Вспоминаю, кто я.

И спокойно открываю глаза.

Моя собственная комната выглядела пугающе чужой. Ловец снов раскачивался в изголовье кровати, точно от ветра; лопнувшие нити свисали с почерневшего кольца основы.

— Интересно...