— Назовите войны Екатерины Великой, — генерал Верховский казался невозмутимым, но, по-видимому, весь этот фарс с экзаменационными испытаниями "бывших хорунжих и половых" ему изрядно надоел. Оттого и вопрос прозвучал то ли вызовом очередному "кравцову" от сохи, то ли признанием своей беспомощности перед профанацией идеи экзаменовать "абитуриентов" вообще.

— Вам как, Александр Иванович, — ничуть не смутившись, спросил Кравцов. — Перечислить войны в хронологическом порядке или в связи с геополитическими, в терминах Рудольфа Челлена, и стратегическими императивами Российской империи?

— Простите? — у бывшего военного министра было узкое лицо, волосы, расчесанные на двойной пробор, элегантные "штабс-капитанские" усы и умные интеллигентные глаза профессора экономики.

— Вы меня, вероятно, не помните, Александр Иванович, — вежливо улыбнулся Кравцов, которому отчего-то стало вдруг неловко. — Я приезжал к вам в Петроград в сентябре семнадцатого, в составе делегации Юго-Западного фронта...

— Постойте, постойте... — нахмурился Верховский, припоминая события канувшей в Лету эпохи. — Вы тогда, кажется, передавали мне привет от моих... товарищей из Севастополя...

Кравцов обратил внимание, что Верховский не упомянул о принадлежности упомянутых "товарищей" к партии социалистов-революционеров. И неспроста, надо полагать, а из аккуратистской предусмотрительности, свойственной истинным русским интеллигентам. Не хотел подводить Кравцова, не зная с определенностью ни о прошлых, ни о нынешних его обстоятельствах. Сам Верховский был тогда членом эсеровской партии, оттого и военным министром в августе стал. Взлет для полковника — немыслимой крутизны в любые, даже и революционные времена.

— Так точно, товарищ Верховский, — отрапортовал Кравцов и сам уже сожалевший, что поднял эту щекотливую тему. — Привет... из Севастополя.

— Тогда, давайте поговорим о "Семилетней войне"... — следовало предположить, что тема, затронутая Кравцовым, оказалась генералу неприятна, и Макс Давыдович вполне его понимал. Ему и самому порой становилось неуютно, хоть он и избирался однажды даже членом ЦК РКП(б). Судя по некоторым признакам, все шло к открытому политическому процессу над партией социалистов-революционеров, и, хотя дело прошлое, нет-нет, а приходили в голову тревожные мысли: что если и ему, Кравцову, вдруг припомнят?

— С удовольствием, — кивнул он, сосредотачиваясь на заданном вопросе. — Итак, Семилетняя война. Характер и протяженность во времени и пространстве этого военного противостояния делает его по меткому определению одного английского политика первой по-настоящему мировой войной...

— Это кто же там такой умный? — поинтересовался генерал Гатовский, которого за глаза называли злым гением генерала Куропаткина.

— Первый лорд Адмиралтейства Черчилль, — с готовностью объяснил Кравцов, не назвав, впрочем, Уинстона Черчилля "сэром".

Экзамены проходили гладко. Математику — гимназический курс — Кравцов, как выяснилось, забыть не успел. И даже "Планиметрию и Стереометрию" Киселева помнил, как ни странно, вполне сносно. Сочинение о Пунических войнах написалось легко, во всяком случае, без каких-либо видимых затруднений. Ну, а устный экзамен вообще вылился, в конце концов, в свободную дискуссию о различиях в тактике генерал-фельдмаршала Румянцева, генералиссимуса Суворова и короля Пруссии Фридриха Великого. Верховский эрудицией Кравцова остался доволен, Василий Федорович Новицкий тоже, а Гатовский и вовсе хотел было расцеловать бывшего командарма, но сдержался из соображений дисциплины. Однако и то — правда, отнюдь не все абитуриенты Академии РККА, даже и те, кто отменно показал себя в бою, могли продемонстрировать столь высокий уровень подготовки. Кравцов смог и оказался этим фактом даже несколько удивлен. Сам от себя не ожидал.

По дороге на Миусскую площадь, где в бывшем здании Народного университета имени Шанявского размещался ныне Коммунистический университет имени Свердлова, Кравцов много и трудно думал о том, зачем, собственно, тащится этим утром в главную "кузницу партийных кадров". Выходило, что бывший командарм, и в самом деле, сподобился "на старости лет" влюбиться по-настоящему, и, направляясь теперь туда, где можно было — если повезет — повстречать Рашель Кайдановскую, нервничал словно мальчишка, летящий на неверных ногах на свое первое в жизни свидание. Но "свидание" оставалось пока под большим вопросом и, в любом случае, не было оно в жизни Кравцова ни первым, ни даже вторым. И Рашель Семеновна Кайдановская никак не могла стать его первой женщиной. То есть, пока она вообще не являлась "его женщиной" по определению. Но даже если бы и являлась, что с того? Бывший командарм и сам не мальчик, да и инструктор Одесского горкома, наверняка, давно не девочка, как бы молода она ни была. Но вот ведь странность "посмертного" существования, многое теперь виделось Кравцову совсем не так, как когда-то, в его "прошлой жизни".

Обнаружив эту странную истину, Кравцов смутился и попытался думать о чем-нибудь другом. Однако попытка эта неожиданно завела его в очередной тупик, выход из которого вел, как казалось Кравцову, или прямиком в клинику Корсакова, ко всем этим доморощенным кащенкам и сербским, или уж к попам. Университет Шанявского вызвал у Кравцова стойкую ассоциацию с каким-то психологом по фамилии Выготский. При этом, с одной стороны, Кравцов твердо знал, что ни о каком Выготском сроду не слыхивал, а с другой стороны, помнил, что зовут психолога Лев Семенович, и что он успел уже, несмотря на молодость, написать книгу под названием "Психология искусства"...

"Надо бы найти и перечитать..."

Оставалось только вздохнуть и свернуть самокрутку. В последнее время такие "провалы" в неведомое случались с Кравцовым все чаще и чаще, порой открывая захватывающие дух перспективы, в других же случаях пугая "ужасными безднами", от постижения которых хотелось попросту застрелиться. Он постоял немного, пережидая приступ паники, нарочито медленно закурил, взглянул на плакат, призывающий сдавать деньги в фонд помощи голодающим Поволжья, и пошел дальше, вспоминая, чтобы успокоиться, стихи и песни на всех известных ему языках.

Стихотворный ритм и разноязыкие рифмы "убаюкивали" смятенное сердце и не давали "оступившемуся" сознанию впасть в панику. И это было лучшее, на что Кравцов мог надеться.

А подковки сапог звенели по влажному булыжнику, и люди тенями возникали перед Кравцовым, чтобы незамедлительно сместиться в стороны и исчезнуть за спиной. Платки и кепки, солдатские папахи и плоские мягкие фуражки, шинели, шали, какие-то пальто... Погода стояла сырая и холодная. Осенние дожди, темные тучи, стылый ветер. Словно бы и не середина августа, а ноябрь. Не теплая "домашняя" Москва, а гнилой, простуженный Питер.

"Споемте же песню под громы ударов..." — вспомнилось вдруг под звон и грохот проезжающего мимо трамвая.

"Под взрывы и пули, под пламя пожаров..." — Кравцов внутренне встрепенулся и, хотя крутить головой "как полоумный" не стал, зыркнул глазами из-под полуопущенных век.

"Под знаменем черным гигантской борьбы..."

Что-то было не так, и он должен был быстро, даже очень быстро понять, что это и откуда взялось.

"Под звуки набата призывной трубы!" — моторный вагон трамвая прогрохотал мимо Кравцова, и бывший командарм увидел женщину, идущую по противоположной стороне улицы в ту же сторону, что и он. Сейчас Кравцов видел ее со спины: длинная тяжелая юбка из темной плотной ткани, просторная бурая кацавейка, линялый шелковый платок на голове... Торговка, мещанка из обедневших... Или бери выше: пряная спина, гордая посадка головы, офицерские кожаные сапоги — поношенные, но крепкие — виднеющиеся под низким, до щиколоток подолом. Но еще раньше, до того, как трамвай разрезал улицу на две дрожащие от его грохочущего движения части, женщина эта вышла на улицу из дверей "обжорки". Одного из тех заведений, где за тридцать тысяч можно кофе попить или тарелку щец выхлебать. Вышла... Поднялась по ступеням из полуподвала, и Кравцов мазнул равнодушным, "не сосредоточенным" взглядом по ее бледному, изможденному лицу... Мешки под глазами, тяжелые, "уставшие" веки, впалые щеки... И все-таки что-то зацепило в этом "простом" образе, отдалось набатом в гулком пространстве памяти, выбросило на поверхность идиотские слова из "Марша анархистов". Знакомые черты? Отблеск былой красоты?

Кравцов смотрел вслед уходящей по улице женщине и пытался "оживить", воссоздать в памяти образ, мелькнувший перед ним несколько мгновений назад.

Большие глаза... Надо полагать, серые, хотя ему их отсюда было не рассмотреть. Черная прядь... Брюнетка... Линия подбородка, тонкий нос... Кто-то говорил, кокаинистка... Возможно. Может быть. Но факт, интересная женщина, несмотря ни на что... А в Париже, осенью тринадцатого...

Кравцов вспомнил красавицу в шелковом платье цвета спелых абрикосов, жемчужную улыбку, высокую грудь...

"Она? — думал Кравцов, идя по улице вслед за женщиной. — Здесь, в Москве, в двадцать первом году? Но я тоже вроде бы мертвый, а ничего. Жив и почти здоров, на свиданье вот иду..."

... Сидели в "Ротонде" или "Доме"... Монмартр... фиолетовый город за оконными стеклами... За столиком трое: Кравцов, Саша Архипенко, уже успевший сделать себе имя выставками в салоне Независимых, и незнакомый молодой художник...

"Сутин, кажется... Исаак или Хаим... Что-то такое..."

... Крутнулся поставленный "на попа" барабан вращающейся двери...

"Русская рулетка", — подумал Кравцов.

И в зал кафе вошла женщина, исполненная странной, опасной красоты и грации. Ее сопровождал высокий смуглый мужчина. Волосы у него были такие же черные, как у нее, но тип красивого лица совсем другой...

Знаешь, кто это? — спросил Архипенко. — Это Мария Музель — отчаянная анархистка. Говорят, в России ее приговорили к бессрочно каторге, а она подняла восстание в Нерчинске и бежала через Китай или Японию в Америку. Представляешь? Тут все сейчас от нее с ума сходят.

Она красавица, — выдохнул, наконец, Сутин.

— Она бомбистка, Хаим. — Покачал головой Архипенко.

"Точно! — вспомнил Кравцов сейчас. — Того художника звали Хаим, и он тоже был родом с Украины..."

...Бомбистка? — удивился тогда Кравцов. — Ты уверен, что именно анархистка? Может быть, все же социалистка? У нее вполне эсеровский тип. А кто это с ней?

Модильяни, — сказал Архипенко. — Амадео. Он, наверное, самый талантливый из нас...

"Мария... Маша... Ш!"

Их роман был столь же бурным, сколь коротким. Как схватка, как встречный бой. Встретились внезапно, ударились друг о друга, как волна о борт корабля... Волной в данном случае стал он, кораблем — она. Пришла, разрезала острым форштевнем "девятый вал" его почти юношеской страсти, и ушла в неведомое.

"Мария... Маша... Маруся..."

Снова встретились в восемнадцатом. Он изменился, она тоже. Нет, красота не поблекла, но женщина стала старше, на лоб легли морщины забот, и пила она тогда, кажется, больше, чем следует... Кто-то потом удивлялся, и что, мол, вы все в ней нашли? Уродка. Гермафрадит! Но это неправда... А потом был девятнадцатый, деникинское наступление, и бледный, измотанный до последней возможности Нестор... А за спиной Махно в тесной группе штабных снова она...

"Ты мертва уже два года!" — зло подумал в спину уходящей в "никуда" женщине Кравцов. — Тебя повесили... А меня снарядом накрыло..."

Он ощущал сейчас физический груз нежелания продолжать это бессмысленное преследование. Он не хотел идти вслед за тенью мертвеца, но не мог не идти. Не смел оставить "заданный вопрос" без "ответа". Не имел права завершить эту встречу многоточием. Часть его души желала бежать прочь, но другая — хотела определенности.

И женщина сжалилась над Кравцовым. Она вошла в подворотню добротного доходного дома, тепло поздоровалась с дворником-татарином (значит, была знакома не первый день), пересекла небольшой дворик, хорошо просматривавшийся с улицы, и вошла в подъезд. Кравцов проследил ее взглядом, перешел улицу и зашел под арку распахнутых — теперь уже, вероятно, навечно — ворот, как если бы хотел укрыться от ветра, сворачивая и закуривая самокрутку. Тут, и в самом деле, царило затишье, а женщина, если верить тени, мелькнувшей за грязным окном лестничной клетки, жила на верхнем, третьем этаже когда-то желтого, а ныне вылинявшего приземистого флигеля.

А Рашель Кайдановскую он в тот день так и не нашел. Часа два "по-деловому", то есть как бы по делу, "прогуливался" по зданию бывшего университета Шанявского, курил в компаниях, поучаствовал в двух-трех дискуссиях о политическом моменте, встретил ненароком несколько полузнакомых людей, служивших в прежние времена в политотделе дивизии или в РВС Восьмой армии. Но все это были даже меньше, чем шапочные знакомства, не вызвавшие у Кравцова никакого эмоционального отклика. Кто был тогда он, и кто — они! Однако Кравцов "не побрезговал" напиться даже "копытца козленка". Он расспрашивал о Кайдановской и "знакомых" и незнакомых, и, в конце концов, выяснил, где она живет, когда и где ее можно встретить вне стен "Свердловки", а когда и в стенах. И более того, всех этих "любезных людей", мужчин и женщин, он настоятельно просил передать товарищу Рашель привет от ее знакомого по Одессе Макса Кравцова и сообщить, что он, то есть, Кравцов, зачислен слушателем в Академию РККА на Воздвиженке, а живет в бывшей гостинице "Левада" на площади у Никитских ворот.

С этим и ушел. Но человек предполагает, а некие высшие силы — как их не назови — располагают, и порой, самым причудливым образом. Только Кравцов вышел на Миусскую площадь и закурил, поглядывая на недостроенное здание храма, ставленного — как он помнил из статьи в "Ниве" — на народные пожертвования в память об освобождении крестьян, как совсем неподалеку от него остановился старенький автомобиль, и человек, сидевший рядом с шофером, окликнул Максима Давыдовича по имени:

— Товарищ Кравцов!

Кравцов оглянулся и увидел, как вылезает из автомобиля невысокий плотный мужчина в шинели и матерчатой фуражке с красной звездой. Лицо у него было круглое, гладковыбритое, губы пухлые, глаза за линзами пенсне — карие, как бы несколько грустные.

— Здравствуйте, Сергей Иванович! — подтянулся Кравцов.

— Какими судьбами в Москве, Макс Давыдович? — спросил, подходя к Кравцову, член РВСР Гусев. — Уж не слушателем ли в университет? Так вам как будто незачем...