Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Дело шло к съезду, назначенному на конец марта, и Кравцова аккуратно, но настойчиво выводили в делегаты. Кто именно занимался его "проталкиванием" Макс не знал, но чувствовал присутствие "опытного партийного организатора" за спинами говоривших с ним людей. Ну, а за "анонимом", разумеется, предполагался Ульянов. Тут сомнений быть не могло: Владимир Ильич отличался известной последовательностью во всем, что делал. Предложил Кравцову стать делегатом съезда — знать бы еще, зачем, — и не забыл, протежировал, несмотря на нездоровье и сложность ситуации. А ситуация, как, собственно, и предполагалось, сложилась в Республике отнюдь непростая. Смерть Зиновьева разрушила устроившееся за прошедшие годы равновесие сил, и в условиях неопределенности начали складываться новые союзы. Все "пробовали" всех, взвешивая встречные предложения и оценивая перспективы. И вновь — и теперь уже совершенно нежданно-негаданно — Кравцов нашел себя совсем не в том "разряде", в котором числил, исходя из известных ему обстоятельств. Пожалуй, даже в лучшие годы — в восемнадцатом и девятнадцатом, когда на самом деле и взошла его звезда — Макс не относился к числу больших или даже малых вождей. А между тем, в числе тех, кто как бы невзначай заговорил с ним во время траурных мероприятий, оказались очень разные люди, большинство из которых еще совсем недавно "смотрели сквозь" Кравцова. И не по злобе или из комчванства. Просто он был им неинтересен тогда, но времена, кажется, переменились.
В колонном зале подошел Лашевич, пожал руку, спросил о здоровье, вспомнил какой-то смешной случай из Петроградской осени семнадцатого, пригласил зайти вечерком, посидеть, попить чаю. В Большом, подозвал, по-дружески помахав сквозь толпу рукой, Николай Куйбышев — старый знакомый по Южфронту. Бывший комдив Девятой дивизии был здесь не один, а с братом, которого Макс лично не знал, но о котором много чего слышал. Познакомились, перекинулись парой слов, и тут, проходя мимо, кивнул ему с самым дружеским выражением лица Фрунзе. Впрочем, с Михаилом Васильевичем в тот раз поговорить не удалось, но зато, отведя Кравцова в сторонку, с ним долго разговаривал Гусев-Драбкин, расспрашивал, о том, о сем, но так толком ничего — по существу вопроса — и не сказал. А вечером, у Лашевича, искренний интерес к скромной персоне бывшего командарма проявил Серебряков, даже расчувствовавшийся неожиданно при воспоминаниях о годах военных невзгод. Однако самый интересный в эти дни разговор состоялся у Макса с Троцким. Дело было сразу после похорон Зиновьева, упокоившегося у Кремлевской стены рядом со Свердловым. К расходившимся по домам слушателям Академии подбежал порученец, не по-зимнему одетый в хромовую кожу. Сунулся к одному, другому, не зная, по-видимому, Макса в лицо. Нашел, наконец, Кравцова и, спросив вежливо, не занят ли, мол, часом, Макс Давыдович, пригласил — впрочем, вполголоса — в авто председателя Реввоенсовета Республики.
— Здравствуйте, Лев Давыдович!
— Здравствуйте, товарищ Кравцов!
Троцкий элегантно разрешил дилемму с каламбуром про двух "Давыдовичей" и чуть развел губы в улыбке, показывая, что обращение не случайно.
— Мне хотелось бы внести ясность в один немаловажный вопрос, — Троцкий говорил медленно, отчетливо артикулируя звуки. — Гражданская война, Макс Давыдович, завершилась. Спорадические всплески военной активности наших противников, наблюдаемые, на границах Республики, всего лишь отзвуки затухающей бури. Вы согласны со мной?
— Вполне, — кивнул Кравцов, пытаясь сообразить, к чему клонит Лев революции.
— Серьезное вооруженное противостояние впереди, — Троцкий был несокрушимо последователен в изложении своих идей и несколько излишне красноречив для приватной беседы, но таким уж он был, к добру или злу. — Не буду говорить о мировой обстановке, полагаю вы все понимаете и сами. Войной — я имею в виду полноценную интервенцию — наши враги сейчас идти на нас не готовы. Но и в покое не оставят. То есть, армия нам нужна, и это должна быть не просто вооруженная милиция, как в восемнадцатом году, а полноценная современная военная сила, своей организацией, вооружением и специальной подготовкой способная противостоять армиям империалистических государств и их союзников.
Разумеется, послушать Троцкого вблизи, вот так, как сейчас — в ходе разговора тет-а-тет — крайне интересно при любом раскладе. Как не крути, а Лев Давыдович являлся на данный момент одним из нескольких — если вовсе не из двух — признанных лидеров партии и уважаемым, а некоторыми любимым и даже обожаемым вождем Красной армии. Поговорить с таким человеком о перспективах развития вооруженных сил Республики — да о такой удаче мечтали многие совсем неглупые люди, тем более, люди военные. И говорил он — пусть и несколько витиевато, в принятой и привычной партийном манере — о многих важных и разумных со всех точек зрения вещах. О сокращении армии и о задачах встающих в этой связи перед ЦК, РВСР и Наркомвоенмором. Об экономической и кадровой бедности Страны Советов, разрухе и топливном голоде, и, разумеется, о Голоде, все еще свирепствовавшем во многих центральных и окраинных губерниях. О технике — танках, аэропланах, химии — которой практически не было у РККА, но которая была ей жизненно необходима...
Троцкий говорил долго, предоставляя, впрочем, Кравцову возможность вставлять тут и там краткие ремарки, отмечая лаконичными репликами свое отношение — практически по всем пунктам положительное — к словам Вождя. Так что затянувшийся монолог можно было бы, исходя из правил риторики, счесть за диалог, но Макс не обольщался. Это не он беседовал с Троцким, это Лев Давыдович говорил с ним. Смущало только отсутствие ясно сформулированной цели этого затянувшегося общения. Ведь не стал бы Наркомвоен тратить свое драгоценное время на какого-то — прямо сказать, одного из многих — командиров Гражданской войны просто так.
Черный лакированный "Роллс-ройс" довез их до здания бывшего Александровского училища на Знаменке, где размещался Реввоенсовет Республики. Однако Троцкий ясно дал понять, что "еще не закончил", и разговор продолжился в кабинете наркома, куда подтянутый, словно офицер лейб-гвардии, порученец тут же принес крепкий горячий чай и какое-то печенье, на которое Кравцов даже внимания не обратил. Он был лишь рад возможности закурить, наконец, и глотнуть горячей терпкой жидкости, отказавшись — на нервах — даже от сахара, который был так необходим сейчас его перегретым мозгам.
— А вы, Макс Давыдович, как получилось, что вы стали военным? — Троцкий сменил тему столь стремительно, что Кравцов едва успел сообразить, что и как отвечать.
— А знаете, Лев Давыдович, — сказал он тоном, предполагавшим "размышление вслух". — Я много об этом думал. Не все время, конечно, но часто. Вопрос, как мне кажется, вполне в духе русской интеллигентской традиции. "Что делать?" "Кто виноват?" "Кому на Руси жить хорошо?" Я имею в виду тот непреложный факт, что профессия военного — есть профессия убийцы, имеющего на руках карт-бланш государства и от него же индульгенцию.
— Любопытная мысль, — прищурился Троцкий. — Кажется, здесь вы идете даже дальше Владимира Ильича в его "Государстве и Революции". Но это так, всего лишь Нота Бене. Продолжайте, пожалуйста.
— Я, собственно, хотел объяснить вам, Лев Давыдович, причины моих размышлений на эту тему. Я ведь предполагал стать врачом, да и стал им практически, хотя и не успел получить форменный диплом и пройти интернатуру. Однако профессия врача, даже и хирурга, вынужденного сообразно своему ремеслу причинять людям страдания и лить кровь, профессия эта одна из наиболее гуманных среди всех прочих человеческих занятий.
В какой-то момент Кравцов вдруг осознал, что и сам он — возможно, под гипнотическим воздействием личности Троцкого, — заговорил на давным-давно позабытом им языке русской интеллигенции. Пусть и партийной, революционной, но русской по культуре и образованной, если иметь в виду не столько формальные критерии, сколько образ жизни и мышления.
— На войну я попал из-за дурости, — Кравцов пыхнул трубкой и отпил глоток чая, чтобы смочить горло. — Патриотизм затмил тогда все доводы разума. И ведь я же мог направиться на фронт дипломированным врачом. Всего-то и надо было, что подождать несколько месяцев, возможно, год. Однако я был охвачен энтузиазмом — вы, вероятно, помните тогдашнюю эсеровскую риторику? — а потом стало поздно. Коготок увяз, как говорится... Я попал на войну и с удивлением обнаружил, что делаю трудное, но важное и посильное дело. Идеология отступила в тот момент в сторону, уступив место практическим задачам, которые я, как оказалось, мог решать даже лучше кадровых офицеров. Впрочем, кадровых офицеров в ту пору оставалось в войсках немного, а я... Ну, думаю, я не должен вам объяснять, что страх — проблема в первую очередь психологическая, а моя психика оказалась устойчивой к напряжениям, и фантазии о смерти и увечье до времени удавалось вытеснять из сознания. Так что я прослыл отважным, что для воинского начальника является непременным условием популярности у "нижних чинов", как мы тогда говорили, а так же разумным — в смысле исключительно военном — и справедливым командиром. Но все это внешнее, вот что я хочу сказать. Изнутри же, я просто научился относиться к войне, словно к работе. Я делал дело, Лев Давыдович, так я это понимаю теперь. Дело сложное, опасное, но в то же время важное, ответственное, и... ну, я бы сказал, простое. В смысле незамысловатое. Вот, собственно, и все.
— А в Гражданскую? — Троцкий слушал внимательно, не перебивал. Курил папиросу, поблескивал стеклами очков, изредка подносил к губам стакан в подстаканнике.
— В Гражданскую, ко всему сказанному добавилось понимание уникальности момента, ответственности за судьбу Революции, революционный энтузиазм, наконец...
— Понимаю, — кивнул Троцкий. — Но семь лет на войне, ранения, тяжелая контузия... Вы как себя кстати чувствуете?
— Нормально, как ни странно, — пожал плечами Кравцов. — Врачи говорят, здоров. Но я, вроде бы, и чувствую себя здоровым.
О головных болях он решил Троцкому не рассказывать. Это уж как бог даст, а козырей против себя он никому предоставлять не станет. Не обязан.
— Значит, вполне восстановили работоспособность?
— Да, вполне, — твердо ответил Макс.
— Я слышал о вас хорошие отзывы в Академии, — Троцкий оставил папиросу дымиться в пепельнице, встал со стула и прошелся по кабинету, заставляя Кравцова следить за собой взглядом, а то и поворотом головы. — Учитесь вы хорошо, знания демонстрируете обширные, а ум — острый...
Троцкий явно цитировал характеристику, данную Кравцову кем-то из преподавателей или руководителей Академии. Снесарев, Тухачевский? Кто-то другой?
— Спасибо, Лев Давыдович, — улыбнулся Макс. — Весьма лестная характеристика, но мне, и в самом деле, нравится учиться.
— Начитанный, знает языки... — Ответил улыбкой Троцкий. — Вступает в дискуссии с преподавателями, демонстрируя широкую военно-историческую эрудицию и способность доказательно отстаивать свою точку зрения. Так?
— Наверное.
— А что в Региступре? Интересная работа?
— Рутина.
— Так уж и рутина? — прищурился Троцкий, возвращаясь к столу. — Чем вы там кстати занимаетесь?
— Я делаю опись трофейных документов на иностранных языках.
— Тем не менее, о вас очень хорошо отзываются и Лонгва, и Зейбот, и Берзин...
— Я рад, что оправдал их доверие.
— Вы давно знаете Михаила Васильевича? — неожиданно спросил Троцкий. Он все время менял тему разговора, но, вероятно, не случайно.
— Я его совсем не знаю, — честно признался Кравцов. — За меня ходатайствовал Якир, которого знаю по совместной работе на Украине еще с восемнадцатого года. А с товарищем Фрунзе виделся и говорил один раз, когда решался вопрос об Академии. Я даже его поездом в Москву прибыл, но за всю дорогу, может быть, двумя словами обменялся.
— А Гусев?
— Гусев меня еще по семнадцатому году знает, и позже на Украине в Гражданскую приходилось встречаться.
— Вы знаете, Макс Давыдович, что товарищ Кайдановская по ряду вопросов примыкает к платформе меньшинства?
— Хотите, попрошу не примыкать? — Кравцову очень не понравился этот "грубый намек" на осведомленность Вождя. И попытка обозначить возможные рычаги воздействия, по душе не пришлась.
— Не обижайтесь, товарищ Кравцов, — сухо заметил Троцкий, отреагировав, вероятно, на изменение тона кравцовской речи. — В ЦК обсуждается ваша кандидатура в связи с назначением на один весьма важный военный пост...
"Твою мать! Снова Ленин?! Какой пост?"
— ... Я просто обязан и как председатель Реввоенсовета, и как член ЦК, понять, подходите ли вы, Макс Давыдович, для этой работы, или нет.
Троцкий взял новую папиросу, закурил, выпустил дым, думая о чем-то своем.
— Я не зря спрашивал вас о том, кем вы себя ощущаете. Вы военный человек, товарищ Кравцов, или, может быть, хотите вернуться к мирной работе?
"Спрашивал? Что-то не припоминаю, но..."
— Вы старый член партии, образованный, энергичный, заслуженный...
"Мы не забудем написать эти слова в некрологе по случаю вашей безвременной кончины. В конце концов, контузия и многочисленные ранения вполне могли свести меня преждевременно в могилу, ведь так?"
— Я к тому, — продолжал между тем Троцкий. — Что вот, например, товарищ Семашко давно ищет себе подходящую кандидатуру на должность первого зама. Наркомат Здравоохранения, чем плохо?
— Ничем, — согласился Макс.
— Или на партийную работу... В Петрограде следует усилить партийное влияние... я думаю о городском комитете, потяните?
— А кто заменит товарища Зиновьева в Петросовете? — прямо спросил Кравцов, полагавший, что если уж Троцкий нашел правильным попытаться "развести его на мелочах", то и он может подыграть, прекрасно понимая, что на самом деле речь идет о чем-то куда более серьезном, чем Питерский горком.
"Похоже, Ильич перешел к решительным действиям," — мысль не лишенная оснований.
— Товарища Зиновьева нам заменить некем, — Троцкий его вопрос не проигнорировал, но ответил сухо, без эмоций. — Есть мнение направить в Петроград Серебрякова в Петросовет, Молотова — на совнарком Северной области... Мы видимо, воссоздадим ее если и не как административную единицу, то, как минимум, в целях экономических и военных... Таким образом остаются горком РКП(б) и Округ.
"То есть, ни партийного, ни советского вождя Северной Коммуны все-таки не будет... Умно, черт возьми!"
— Я бы предпочел Округ, — сказал он вслух.
— То есть, хотите остаться в РККА? — уточнил Троцкий.
— Да, хочу, — ответил прямо Кравцов.
3.
— Стреляли издалека, с крыши дома, — Семенов, как обычно, сидел на подоконнике, курил, рассказывал новости. — Питерские чекисты говорят, выстрел невероятный. Стрелок находился почти в пятистах метрах по прямой. Винтовка немецкая... У них там есть пара людей, которые умеют определять такие вещи. "Маузер" — 7.92, девяносто восьмого года, что наводит на мысли...
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |