Он долго оттягивал этот визит. Сколько мог, хотя прекрасно понимал, что, в конечном счете, дело не в стародавних чувствах или интеллигентской щепетильности, а в том, что "дело требует".

И сейчас, стоя в подворотне перед ее домом, в последний раз проверил себя: не блажит ли? И, если нет, имеет ли право? Получалось, не блажит. Будрайтис собрал в свое время достаточно "информации к размышлению" — целое досье. Оставалось только прочесть его внимательно, вспомнить, что и как происходило тогда на Украине, и придти к очевидным выводам. Кравцов к ним, как минимум, три раза пришел. Все проверял себя и перепроверял. Но факты, как говорится, упрямая вещь. А что касается права, то тут, кто смел тот и съел, и он в своей борьбе за Коммуну ничем не хуже Ульянова-Ленина или еще кого.

Макс пыхнул трубкой, и в этот момент дверь во флигель отворилась, и Маруся сама вышла к нему. А то, что не случайно, а именно к нему, и к бабке не ходи! Вышла, посмотрела в тень подворотни, словно могла найти там, в полумраке, его, Кравцова, взгляд, да и пошла. Медленно, уверенно. К нему.

— А я все думала, придешь, не придешь. Пришел.

— Здравствуй, Маруся! — Макс успокоился сразу вдруг, как будто и не волновался совсем. — Страшно рад видеть тебя живой.

— Здравствуй, Максимушка! — конечно, возраст и жизненные невзгоды изменили ее лицо, но не настолько, чтобы не узнать. Кравцов любил ее когда-то, и от той любви отказываться не собирался.

— В двадцатом, весной, один человек сказал мне, что тебя больше нет...

— Ну, так меня, вроде как, и не было. Почти год без памяти, вполне себе смерть.

— Да, пожалуй... Может быть, я тебя у бога и отмолила. Знаешь ведь, молитвы грешников ему прямо в уши идут.

— Ты, и отмолила? — удивился Кравцов.

— А что тебя смущает? — чуть повела плечом Мария. — Что я идейная анархистка пошла в церковь и поставила свечку? Пошла, Макс. И свечку поставила, и на колени встала... И вот он ты, стоишь передо мной. А говорят, бога нет.

— А я напился, — сказал тогда Макс. — Услышал про Севастополь и напился. Три дня из запоя не выходил. Первый и, надеюсь, последний раз в жизни.

— Объяснились, — кивнула женщина. — Переходи к делу. Сдашь?

— Тебя? — удивился Кравцов. — Да ни за какие коврижки! Ты что совсем спятила?! Я бы тебя не сдал даже если бы было за что. А ту липу, что наши в Киеве фабриковали, пусть сами и едят.

— Спасибо, Макс, — ее глаза были сухими, но Кравцов знал, чего ей стоят эти слова. — Меня предали почти все... Ты — нет.

— Это не достоинство.

— Как знать, — чуть дернула губой женщина. — Времена нынче не те, волки в поле лютуют...

— Я не волк, и ты не волчица, — Макс пытался сейчас вспомнить ту, прежнюю, парижскую Марусю. И не мог. Образ ушел, вытесненный другим. Жизнь есть жизнь, и никуда от этого не уйдешь. — Скажешь, "нет", я не обижусь. Настаивать не стану. Уйду и никогда не вернусь.

— Я опасный спутник.

— Знаю.

— Куда зовешь?

— В Коммуну.

— Сладко поешь, Макс. Но это будет большевистская Коммуна, ведь так?

— А никакой другой в нынешней Росси быть не может. Да и раньше... Максимализм хорош, когда подкреплен реальной силой, а ее ни у вас, ни у нас никогда не было. До раскола, возможно... Но ты же понимаешь, где Керенский с Савинковым и где мы с Яшей Фишманом. Одно слово, что и те, и те — эсеры. Но ведь и у эсдеков то же самое. Плеханов, Валентинов, Мартов и... наши — Троцкий с Ульяновым. В одну телегу впрячь не можно...

— Опасные вещи говоришь, Кравцов! Жить надоело?

— С тобой можно.

— Со мной... Что тебе известно?

— Я полагаю, что идея исходила от Свердлова и Прошьяна. Ошибаюсь?

— Нет. — Покачала головой Никифорова. — Не совсем. Идею, насколько я знаю, подал Саша Гольдберг. Ге. Он был...

— Я помню Ге. Его убили в Пятигорске, кажется, — Кравцов не помнил лица этого анархиста-коммуниста. Помнил имя.

— Он обратился к Прошьяну, а тот привел его к Якову.

— Заговор гривенника с полтинником.

— Ну, не скажи! — возразила Мария. — Они друг друга давно знали, уважали, а момент был острый. Ты же помнишь, никто не мог поверить в такую удачу: победили, ну, надо же! А кольцо фронтов все туже.

— Ну, я где-то так и предполагал. А почему ты?

— Нестор настоял.

— У Махно, возможно, на то свои резоны были... И вот все главные персонажи перешли в мир иной... — Макс выбил трубку, постучав чашечкой о камень стены, и достал кисет. — Хочешь?

— Не надо. У меня свои есть. — Мария полезла куда-то за ворот кацавейки и достала пачку папирос. Папиросы были из новых, нэпманские.

— Богато живешь, — усмехнулся Кравцов и начал набивать трубку.

— Богато живут те товарищи, что паек от власти имеют.

— Так и ты будешь иметь...

— Маруся Никифорова? Бандитка и атаманша? Побойся бога, Кравцов!

— Нет, — покачал он головой в ответ. — Маруся повешена деникинской контрразведкой в Севастополе. И точка. Умерла, так умерла, ее возвращать — резона нет. У тебя другое имя имеется?

— Ольга Викентьевна Гаврилова.

— Документы?

— Чистые.

— Может быть, ты и в партии состоишь?

— Да, с декабря восемнадцатого. Я, Макс, инвалид. Контузия, припадки, на ногу хромаю...

— Ну, вот и славно, — кивнул он, закуривая. — У меня как раз людей не хватает.

— Где "у тебя"?

— Специальная группа Региступра.

— Разведка?

— Не совсем. Посмотри вот, — и он достал из кармана фотографию.

— На кого смотреть?

— На этого.

— Ну, и что я должна увидеть?

— Это Бирзе — известный анархист.

— Кому известный? — подняла взгляд Мария.

— Ну, он говорит, что был твоим близким другом.

— Не был.

— Вот и я так подумал...

Встречу организовал Николай Горбунов. Познакомились они в Питере летом семнадцатого года. Тогда Горбунов еще не был большевиком, а состоял в организации "межрайонцев". Чуть ли не член ЦК, но подробности этого периода не слишком хорошо сохранились в памяти, да и не принципиально. В девятнадцатом, летом, пожалуй, даже ближе к осени, Горбунов появился на Украине. Он был уполномоченным РВС Республики в Тринадцатой и Четырнадцатой армиях. Тогда и сошлись ближе, хотя друзьями так и не стали. Николай Петрович был более ученым, чем революционером — организатором, чиновником, служащим — чем командиром Красной Армии. Макс Давыдович же, в ту пору, и "помнить забыл", что когда-то собирался стать врачом. Он был офицером, командиром Красной Армии, коммунистом, наконец, — пусть и не совсем большевиком в классическом понимании термина, — но никак не функционером. И, тем не менее, оба они, каждый по своему, симпатизировали один другому. И не то, чтобы гадостей не делали — что уже не мало, — помогали, если появлялась к тому необходимость.

Так и теперь. У Кравцова возникли проблемы и он обратился к Горбунову. Макс перехватил бывшего уполномоченного РВСР в Баумановском училище, заранее выяснив, где и когда Николай Петрович проводит занятия. Они встретились в коридоре — по видимости случайно — потискали друг друга в дружеских объятиях, поулыбались, коротко переговорили и разошлись каждый своей дорогой. Но перед расставанием Кравцов попросил об услуге, и Горбунов не отказал. Обещал попробовать, что совсем не мало, поскольку соответствовало действительности: сам он прямого доступа к вождю уже не имел, однако хорошо знал Фотиеву и был знаком "кое с кем еще ". Так или иначе, двадцать второго ноября в Военную Академию телефонировали из Кремля, точнее из Секретариата Политбюро, и попросили "позвать к трубке командарма Кравцова". Внешне все выглядело так, что Владимир Ильич сам вспомнил о Максе Давыдовиче и, почувствовав себя лучше, позвал старого знакомого в Кремль. Не чудо. Не редкость. Не невидаль заморская, хотя у некоторых заинтересованных лиц и должно было засвербеть. Кравцов же, вроде, из обоймы выпал. Слушатель Академии не персона, не член ЦК. И однако, кое-кто слышал и то, что вождь не просто "товарища Кравцова" в гости позвал, а вызвал к себе, в личный свой кремлевский кабинет "командарма Кравцова". Две большие разницы, как говорят в Одессе. Просто День и Ночь.

— Проходите, Максим Давыдович! — история повторялась, даже кабинет тот же самый. И Ленин по-прежнему звал Кравцова на партийный манер Максимом, а не как все почти знакомые — Максом.

— Времени у нас мало, — выглядел Владимир Ильич скверно, и при первом же взгляде становилось очевидным, что дело не в усталости. Не в грузе ответственности. Не в напряжении политической жизни в Республики Советов. Ленин был болен, что не вызывало ни малейших сомнений. Тяжело. Возможно, смертельно.

— Садитесь, рассказывайте!

Времени, и в самом деле, было мало. Буквально чуть. И все-таки Ленин выкроил эти полчаса, предоставив Кравцову одну единственную подобного рода возможность, и, значит, Макс не мог, просто не имел права этот случай упустить.

"Попытка — не пытка, не так ли, Лаврентий Павлович?"

"Вот ведь!"

Следует сказать, что с головой заметно полегчало, хотя Кравцов так и не вспомнил, как ни пытался, кем был в другой — субъективно прошлой, но объективно оставленной в далеком будущем — жизни. Кажется, он был женат, и, возможно, неоднократно. Смутно помнились несколько детей, но все они по внутреннему ощущению уже взрослые. И все это как из чужого сна или фильмы. Помнились факты, а вот эмоции выдохлись. Хотя нет, неверно. Просто все, что касалось личной жизни того, прошлого Кравцова выцвело и обесценилось, а здесь и сейчас наоборот обрело жизнь, вкус и цвет. Однако "прошлое" нет-нет, а давало о себе знать: то непривычным взглядом на вполне обычные для этой эпохи вещи, то странными поговорками, а то и крайне ценными знаниями и небесполезными идеями.

— Вот, — сказал Макс, кладя перед Ульяновым первый документ.

— Нуте-с... — Ленин взял бумаги, глянул коротко на Кравцова поверх страниц и стал читать.

Нахмурился, перелистнул, сузил глаза.

— Сволочь! — бросил коротко, не поднимая головы. — Это доказано?

— Да, Владимир Ильич, здесь каждое слово проверено по три раза.

— Сволочь, — повторил Ленин, откладывая документы. — Как же он нас...! А мы? Лопухи! Феликс не знает, конечно...

— Я пошел прямо к вам. К товарищу Дзержинскому не обращался.

— А смысл? Арестовать и расстрелять? Вы ведь не за этим пришли, батенька! Совсем не за этим! Рассказывайте!

— Вот, — положил Макс на стол второй документ.

— Со Львом Давыдовичем вы, конечно, тоже предварительно этот вопрос не обсуждали? Так? — Ульянов оторвался от документа и в задумчивости посмотрел в окно.

— Он будет против, Владимир Ильич, — объяснил Кравцов, стараясь не гадать, о чем думает Вождь. — И не потому, что считает решение Бюро ЦК правильным. Просто в нынешних обстоятельствах ему приходится быть куда осторожнее, чем прежде.

— Да, — кивнул Ульянов, сверкнув глазами. — Это вы, Максим Давыдович, очень верно заметили. Рвут шавки нашего льва, но и по-другому нельзя! Нет, вы это хорошо, батенька, придумали, что ко мне пришли... Доводы разумные, доказательства — сильные, — он снова просмотрел документ. — И как вы все это мыслите? Ведь не может быть, чтобы не прикинули, а?!

— Вот, — это был третий и последний документ.

— Номенклатура ЦК. — Ленин взглянул на Кравцова с интересом. — Возьметесь?

Еще месяц назад — ну, пусть два — Кравцов такое предложение отверг бы сразу, не задумываясь. Но тот Кравцов и к Ленину с этим не пришел бы ...

— Возьмусь, — твердо ответил Макс, сильно рассчитывавший на самом деле, что так и случится, но не исключавший и других разной степени паршивости вариантов. — Я полагаю это дело гораздо более важным для Республики, чем командование дивизией или корпусом.

— А если я предложу вам... — Ленин усмехнулся, по-видимому, поймав себя на "неколлегиальной" формулировке. — От имени Политбюро, разумеется,... Если мы предложим вам командование округом? Вы же командовали Восьмой армией, и неплохо, помнится, командовали... Петроградский, скажем, или Сибирский округ, а?

— Это, — кивнул Кравцов на лист с "Резюме", — важнее, хотя искушение, врать не буду, немаленькое. Я ведь военный человек.

— А говорили врач, — вспомнил Ленин давний разговор.

— Уже нет, — не без сожаления покачал головой Кравцов.

— Мы готовим сейчас съезд, — неожиданно сменил тему Ленин. — Слышали?

— Обсуждение по всей стране идет.

— Как смотрите, если один из Московских районных комитетов выдвинет вас в качестве делегата?

— Владимир Ильич, — возразил Макс, — меня в Москве никто не знает.

— Ну, так узнают, — отмахнулся Ульянов, умевший быть в меру циничным. Среди своих, разумеется. — Вы старый революционер и герой борьбы за Советскую Власть, вам есть, что рассказать молодежи!

10.

"Ну, вот и все..." — теперь от него мало что зависело. Разве что успеть пустить пулю в лоб.

"В рот надежнее..." — отметил он машинально, подправив поэзию правдой жизни. Умирать, однако, не хотелось.

Наоборот, хотелось жить, чтобы быть и быть рядом с Рашель, смотреть на нее, любуясь, вдыхать ее запах, сходить с ума, любить... И чтобы "наш паровоз" действительно "долетел" когда-нибудь до Коммуны. Не до лубочного рая коммунистов, убогого, как фантазия нищего, а до нормального социализма с "человеческим лицом", в котором хорошо будет жить, удобно и свободно, но и вкалывать придется как "на царской каторге". Мир равных возможностей и распределенной ответственности, организации и учета, труда и уважения прав личности — таким он представлялся в эти дни Кравцову. Экономическая составляющая этой утопии оставалась, правда, понятной не до конца. Макс ведь не был ни экономистом, ни ученым, являясь всего лишь одним из солдат революции, дело которых подниматься под пулями и, презрев смерть, идти в штыки. Но сейчас, в момент, когда его жизнь замерла в шатком равновесии на самом краю пропасти, он много думал об этом невероятном, но, возможно, все-таки осуществимом будущем. Оно представало перед Кравцовым во снах и наяву, но никогда не становилось достаточно ясным, чтобы различить детали. Принципы, положенные в его основу, так же как и общая архитектура этого величественного строения оставались не проясненными и затянутыми туманом неопределенности. Впрочем, судьба этого будущего зависела от такого количества "если", что страшно становилось от одного только взгляда на "перспективы".

Персоналии (5)

Лонгва, Роман Войцехович (1891-1938) — военный разведчик, штабс-капитан, комкор (1935), начальник Управления связи РККА. Член Союза молодых социалистов с 1910, РКП(б) с 1918 года.

Гоц, Абрам Рафаилович (1882(1882)-1940) — российский политический деятель, социалист-революционер. Член Партии эсеров, с 1906 года — член её боевой организации, лидер эсеровской фракции в Петросовете. На III съезде партии эсеров избран товарищем председателем съезда, членом ЦК партии. Член Президиума ВЦИК 1-го созыва, был избран его председателем. После Октябрьской революции — председатель Комитета спасения Родины и Революции. Во время Гражданской войны организовывал вооружённые отряды Партии эсеров и занимался переброской их на Волжский фронт для поддержки демократического правительства в Самаре. Позднее на партийной работе в Одессе. В 1920 году арестован.