5. Искусство и Кофе

На мгновение мои мысли заглушили слова Дюмон. Трубка — символ души... Во сне бабушка постоянно курила трубку, хотя в последние годы почти не прикасалась к ней из-за кашля. Совпадение — или?..

Я резко сжала руку в кулак, так, что ногти до боли впились в ладонь. Глупости какие. Это гипнотизирующий ритм рассказа мисс Дюмон, только и всего.

Будь практичней, Виржиния. Мистические знаки — не твоя стихия.

— ...Теперь о других символах, не менее значимых. Луна — снова причастность тайнам, сакральным знаниям, колдовству. Книга — знание, возможно, запретное, раз её читают при свете луны, а не солнца. Кольца с камнями — символ власти, но сапфир — символ чистоты, непорочности, что свидетельствует о добрых намерениях властителя — или о том, что правом повелевать он обладает, но не пользуется. Змея — опять-таки знание, искушение, белая змея — мудрость, смерть, тайна. Белая роза — непорочность, чистота, но в то же время и земная страсть; так же эти цветы можно толковать как воплощение жизни и смерти в одном сосуде... Вы слушаете меня, леди Виржиния?

— О, да, — ответила я, чувствуя, как озноб усиливается. Бр-р, ну и жуть — эти картины! Кофе куда лучше, теплее и ближе к живым. И, главное, понятнее. — Но, откровенно говоря, я уже запуталась в знаках и символах.

Мисс Дюмон улыбнулась.

— Понимаю. Их действительно много, но значения повторяются. Причастность к мистическим знаниям, к нечеловеческому роду; чародейство; непорочность и чистота; власть. Косвенные намеки имеются на параллели жизнь-смерть и блаженство-ужас... Если учесть, что действие картины разворачивается на перекрестке, и доминирующий символ, соответственно, перекресток, то получается, что юноша олицетворяет... выбор. И саму Судьбу.

— "Человек Судьбы".

— Да. Тот, кто держит её весы в руках. Собственно, название и является ключом, — немного смущённо подытожила мисс Дюмон. — Видите, всё просто. Но сколько деталей придают глубину этой простоте! И так — почти в каждой картине Нингена.

Я вспомнила "Островитянку", висевшую в отцовском кабинете. Как-то не верилось, что и она напичкана символами так же. Детский рисунок, густые краски... или нет?

Поколебавшись немного, я решилась задать вопрос.

— Мисс Дюмон, а что же с моей "Островитянкой"? Что символизирует она?

— Расставание, одиночество, выбор долга в ущерб чувствам и сердцу, — пожала плечами она. Я поёжилась. Интересно, знал ли отец о значении картины? Или покупка оказалась своеобразным пророчеством? — Цветы у ног островитянки, раковина на шнурке у неё на шее, одновременно солнце и луна в небе... Впрочем, не буду утомлять вас подробностями, — опомнилась мисс Дюмон и тут же, противореча себе, добавила: — Существует ещё одна ниточка-связь между всеми "Островитянками". Но это больше легенда, чем действительно толкование символов... У каждой островитянки есть татуировка на левой ноге. Говорят, что если хитрым образом совместить все рисунки, то откроется тайная надпись или карта. Но это, думаю, всего лишь розыгрыш — слух, пущенный самим Нингеном. Я читала его переписку с дочерью, ни о каких картах, зашифрованных на картинах, и речи не шло. Хотя последние письма, отправленные незадолго до смерти, были посвящены именно "Островитянкам".

— Вы читали личную переписку Нингена? — поинтересовалась я.

— Да, ведь его дочь Эстер Бонне — моя троюродная сестра. Она живет в Марсовии... — начала было мисс Дюмон и осеклась. Я опустила взгляд, скрывая удивление. Вот так поворот! Однако мне следовало догадаться раньше о марсовийском происхождении мисс Дюмон. Хотя бы по фамилии. — Но неважно. Этих писем сейчас у меня уже нет, а мы с Эстер теперь находимся в слишком скверных отношениях, чтобы просить её вновь переслать письма в Аксонию.

Бонне, Бонне... знакомая фамилия. Кажется, так звали первую покровительницу Эрвина Калле, только он говорил о Николь, а не о Эстер. Неужто родственницы? Тогда нашему художнику воистину повезло!

Впрочем, речь не о нём.

— Жаль, — светски откликнулась я и улыбнулась: — Было бы весьма познавательно прочитать, что же именно писал великий художник о той картине, что висит у меня в особняке. К слову, мисс Дюмон, — произнесла я в порыве вдохновения. — А что писал Нинген об "Островитянке у каноэ"? О картине, которая была украдена?

— Что писал? — мисс Дюмон растерялась. — Право же, это было давно, сейчас уже и не вспомню. Кажется, эта картину он написал последней. Кажется, она символизировала завершение. Завершение всего, возврат к началу. Да, да, не кажется — точно!

— Очень интересно, — чуть-чуть надавила я. — Знаете, вы разбудили во мне любопытство. Мисс Дюмон, а есть ли какие-нибудь труды по искусству, посвященные "Островитянкам" Нингена? Или хотя бы газетные публикации?

— Конечно, есть, но сразу так я вам не назову. Возможно, позже. Если вы всё ещё будете заинтересованы, — тут же пообещала она.

— Может, вы дадите мне адрес этой Эстер Бонне? — предложила я с улыбкой. — Не откажется же она ответить на маленькую просьбу скромной аксонской леди?

— Эстер Бонне не знает никаких языков, кроме марсо, — с сожалением покачала головою мисс Дюмон. — И крайне, крайне подозрительно относится к незнакомым людям. В отличие от своих многочисленных племянниц, воистину светских львиц, на живет затворницей и во всём ищет подвох. Собственно, поэтому мы с ней сейчас и прекратили всякую переписку. Я устала слушать упреки в том, как плох мой марсо, и в том, что я использую её, бедняжку Эстер, в своих целях... Леди Виржиния, мне тяжело говорить об Эстер. Можем мы оставить эту тему? — попросила вдруг Дюмон дрогнувшим голосом.

— Конечно. Простите меня, — искренне принесла я извинения и заверила мисс Дюмон в том, что больше не вернусь к неудобной теме.

Вместо этого мы всё же обсудили реставрацию моей "Островитянки" и условились о встрече в самом ближайшем будущем — для определения условий договора, если я пожелаю заключить его с мисс Дюмон.

После её отъезда день пошёл своим чередом. Нужно было сперва повидаться с мистером Спенсером и обговорить некоторые текущие вопросы, затем отправиться в кофейню, а вечером непременно заняться деловой перепиской. В "Старое гнездо" меня отвёз Лайзо — какие пешие прогулки в такую-то сырую погоду! Бродить по улицам в дождь — не лучшее занятие. А вот размышлять о насущных проблемах, сидя в тепле и рассматривая сбегающие по стеклу ручейки — самое то.

Видимо, взгляд у меня был совсем не от мира сего, потому что Лайзо вскоре осторожно поинтересовался, о чём "таком тяжком" я задумалась.

— О мисс Дюмон, — ответила я совершенно честно. Рыжая леди из головы у меня не выходила, хотя минуло уже часа три с момента нашего расставания. Три очень, очень насыщенных делами часа. — Она так увлечена искусством... Но что-то в ней не то.

— Лгунья она, эта мисс Дюмон, — спокойно ответил Лайзо. — Вы уж простите, леди, но я подсмотрел за вами немного, чтоб не вышло чего нехорошего. Одним глазом буквально глянул.

— Неужели? — с весьма прозрачным намёком переспросила я. Но Лайзо продолжил без малейших признаков раскаяния — как человек, уверенный в том, что поступил правильно:

— Даже верней сказать присмотрел — чтобы перед Эллисом не краснеть, если вдруг ваша мисс Дюмон что-нибудь этакое выкинет. Ну, и послушал, о чём вы говорили. Так вот, зуб даю — лгала она, и много. А в конце самом, как о мисс Бонне речь зашла, сказала правду — и сама испугалась. И стала городить такую ерунду, в которую и сама ни на рейн не верила.

— Да? — сдержанно удивилась я. — И почему вы так решили, мистер Маноле?

Нахальный тон Лайзо, судившего с такой уверенностью, с такой небрежностью о смелой и решительной леди, ведущей дела не хуже мужчин, меня порядком рассердил — уж его-то нельзя было оправдать необходимостью для расследования.

— Чутьё, леди Виржиния, — сказал он просто.

— Видимо, лжец лжеца видит издалека, — не удержалась я от укола. Но Лайзо ответил без улыбки — и без малейших признаков обиды:

— Именно так, леди. Именно так.

Эллис заявился в кофейню назавтра, уже ближе к ночи, без предупреждения, и скорей напоминал восставшего мертвеца, чем живого человека. Памятуя о неурочном визите маркиза Рокпорта в прошлый раз, я наскоро проверила, заперта ли дверь, и задёрнула занавески на всех окнах, кроме тех, что уже были закрыты снаружи ставнями. Если пришёл бы кто-то "свой", например, миссис Хат вернулась за чем-нибудь или Лайзо приехал раньше условленного срока, то Мэдди с Георгом и так пустили бы их с чёрного хода без лишних вопросов. А вот посторонним пришлось бы подождать моего решения. Зачем нам лишние свидетели? Тем более речь наверняка пойдёт о расследовании, а "следственную информацию", как поговаривал сам детектив, нужно держать подальше от любопытных ушей.

Впрочем, Эллису сейчас явно было не сохранения секретности.

— Скажите мне что-нибудь хорошее, Виржиния, — жалобным голосом попросил он, пряча лицо в сложенных на столе руках. Поношенный серый пиджак встопорщился на спине горбом. — Вот просто похвалите меня. Я себя никогда не чувствовал дураком так долго и так полно, как в последние дни.

— Судя по вашему виду, вы ещё мало спали, ничего не ели и ни разу не мылись, — вздохнула я, присаживаясь напротив. — Не знаю, сумею ли я польстить вашему эго, но желудку, надеюсь, угожу... А вот и ужин.

— Мой? — недоверчиво спросил Эллис, отлипая от стола, в который, кажется, уже врос.

— Ваш, ваш. Чей же ещё, — с трудом сдержала я улыбку. — Памятуя о том, что у меня взял привычку гостить вечно голодный детектив, я теперь отсылаю в кофейню из своего дома одну порцию ужина каждый вечер.

Глаза у Эллиса были такие несчастные, что даже суровая обычно Мэдди прониклась к нему сочувствием. Переставив с подноса на стол тарелки полноценным обедом — копчёная баранина в чесночном соусе, печёный картофель, салат из маринованных овощей и горячий паштет — она наклонилась к детективу и робко погладила его ладошкой по голове, как ребенка.

— Мадлен, это вы? — вяло откликнулся Эллис, скосив глаза на смущённо замершую девушку. — Вот ведь докатился, меня уже дети и женщины жалеют. Причём одновременно и в едином лице.

Мэдди залилась румянцем до самых ушей и быстро отступила на шаг. Потом насупилась, перехватила поднос в одну руку, шлёпнула Эллиса полотенцем по затылку и, гордо развернувшись, зацокала каблуками на кухню.

— Нет, — грустно констатировал детектив. — Женщины и дети меня не жалеют. Это, наверное, мне сначала показалось.

— Вы упорно напрашиваетесь на комплименты, — тут я уже не сумела удержаться и всё-таки улыбнулась.

— Просто шучу. Видимо, без особого успеха, — вздохнул Эллис и, скептически оглядев тарелку с бараниной и картофелем, подвинул её к себе поближе. — Вы лучше расскажите, как идёт опрос свидетелей. Лайзо, паршивец, всячески намекает, что вы узнали нечто потрясающее... Намёки-намёки, а о деталях — ни слова. Чем вы его так подкупили, что он теперь даже со мной многозначительно отмалчивается? — судя по интонации, это был вопрос риторический. — Так что вы докладывайте о ходе следствия, пожалуй, а я пока исследую содержимое своей тарелки. Тоже, знаете ли, замечательное дело.

То ли пустой желудок был тому виной, то ли мрачно-сосредоточенное настроение, но Эллис не задал мне ни одного вопроса по ходу рассказа. Даже не перебил ни разу, вопреки обыкновению. Но слушал внимательно. На середине он и вовсе потерял интерес к баранине и, подперев рукою подбородок, уставился на меня в упор.

Я сбилась и не сразу сумела собраться с мыслями.

— ...А потом мы распрощались, условившись о встрече. Остаток дня я была занята, а сегодня пришли вы. Вот, собственно, и всё, — подвела я итог через добрых два часа и потянулась к чашке с остывшим чаем — немного промочить горло. К концу рассказа у меня даже голос немного охрип.

Эллис, впрочем, выглядел весьма довольным результатом.

— Прекрасно, — произнёс детектив после небольшой паузы. — Что ж, это вполне ложится на мою информацию. Жаль, что я сейчас занят двумя делами сразу, причем одно из них личное и не терпит отлагательств... Ваш рассказ, Виржиния, во многом подтверждает мои догадки, но кое-что для меня оказалось неожиданностью. И весьма заинтересовало, не скрою... Речь идёт о родстве между Эстер Бонне и Джулией Дюмон. Я знал, что одна из дочерей Нингена держит в Лютье небольшую школу живописи, где и преподает сама, только и всего. О том, что у нее есть сестра в Аксонии, да ещё не кто иная, как мисс Дюмон, я не подозревал.

В голове у меня словно встал на место кусочек головоломки.

— Погодите. Но ведь Джулия Дюмон говорила, что эта Эстер Бонне — женщина необщительная, склонная к пустым подозрениям, затворница. Как можно с таким характером заниматься преподаванием?

— Да никак, — цинично улыбнулся Эллис, становясь сразу похожим на злого лиса из сказок. — Лайзо прав, она лжёт. Вопрос — только ли насчёт своей родственницы?

— И зачем лжёт, — глубокомысленно добавила я, но Эллис только отмахнулся:

— Тут-то как раз версия сразу появилась. Мисс Дюмон не хочет, чтобы кто-то прочитал письма Нингена, особенно последние. Возможно, там есть упоминание об "Островитянке у каноэ". Или наоборот, нет, — загадочно заключил он.

И замолчал.

Я ждала закономерного продолжения, но детектив только смотрел на меня многозначительно и тихонько поскрёбывал вилкой по тарелке.

Шкриб-шкриб. Шкриб-шкриб. Шкри-и-иб.

"Это фарфор, ручная роспись, и один комплект стоит хайрейн", — вертелось на языке. Однако я не стала язвить и просто спросила то, чего ждал Эллис:

— Что вы имеете в виду?

Эллис вальяжно откинулся на спинку, излучая довольство. Видимо, ему и впрямь в последние дни частенько приходилось чувствовать себя дураком, вот он теперь и отыгрывался на мне, изображая всеведущего детектива пред лицом наивной леди... Что ж, это можно было только перетерпеть.

К счастью, затягивать со спектаклем он не стал.

— Возможно, двенадцатой "Островитянки" и вовсе не существовало, Виржиния. И письма Нингена могут прояснить эту тайну... — Эллис наклонился, опираясь локтями на стол, и проникновенно заговорил, глядя на меня исподлобья. Свет причудливо лег на пёстрые волосы, делая их как будто бы седыми. — А теперь на секунду представим, что так оно и есть. Картины никогда не было. Существовала лишь аккуратная подделка. Об этом знал Лоренс, который нашел её; Льюис Пул, который её продал; мисс Дюмон, которая после якобы проведенной экспертизы объявила картину подлинной. Мистер Уэст догадывался о делишках сына, но из-за болезни не изучал их так пристально, как следовало бы. И вот накануне открытия выставки между Льюисом Пулом и Лоренсом происходит ссора, в процессе которой Пул угрожает раскрыть тайну фальшивой картины. Лоренс выжидает некоторое время и убивает его, а картину уничтожает, заявив о краже, и затем требует выплатить страховку, оформленную на имя отца. Страховой агент, действуя в своих интересах, доносит на страхователя в Управление. Далее следует арест — в моё отсутствие, к сожалению. Уэст-старший подозревает сына, поэтому не отвергает предъявленные ему самому абсурдные обвинения. Мисс Дюмон тоже догадывается о личности преступника, но, к примеру, из романтических побуждений или из страха быть обвинённой в афере тоже молчит... — Эллис свёл куполом кончики пальцев, словно в жесте чжанской молитвы о просветлении, и медленно выдохнул, прикрыв глаза. — Как вам такая версия, Виржиния? По-моему, идеально. Жаль, что такие гладкие версии никогда не подтверждаются.