Книга первая: "Новый Февраль семнадцатого"

Старик хмуро молчал, глядя на стоящий перед ним на столе колокольчик. Я продолжал:

— Время упущено! Все аргументы не услышаны! Государю требовались доказательства! И я добыл ему доказательства заговора и списки заговорщиков!

Глядя сверху вниз на подавленно сидевшего в своем кресле генерала, я оперся руками на его стол и навис над ним, после чего четко и раздельно произнес:

— И я вам клянусь, Александр Матвеевич, Господом Богом нашим клянусь, что я доставлю эти бумаги Государю, даже если мне придется для этого захватить аэроплан и весь полет держать пилота под прицелом! Я сегодня представлю брату доказательства, даже если мне придется прорываться к нему с боем. И меня никто не остановит, потому что я уверен в своей правоте, потому что я верен присяге защищать страну и Государя. А верны ли присяге вы, Александр Матвеевич?

Старик вздрогнул и в глазах его сверкнул гнев. Он начал подниматься с кресла и буквально зашипел мне в лицо:

— Я верен Государю и никто, слышите Ваше Императорское Высочество, никто не смеет сомневаться в этом!

— Ну, а раз так, — жестко продолжил я, — то мы с вами на одной стороне, не так ли? Так давайте же отбросим всякие там инструкции и вместе выполним наш священный долг перед Императором! Наш долг перед Россией велит мне, призрев опасности, вручить Государю карающий меч, который лежит у меня в кармане! Итак, Александр Матвеевич, вы со мной и моим царственным братом спасаете Россию, или?..

Делаю красноречивую паузу и выжидательно смотрю в глаза Кованько. Мы пару минут бодались взглядами и наконец, генерал устало опустился в кресло.

— Знаете, Ваше Императорское Высочество, — проговорил он устало, — я старый человек, и потому да простятся мне мои слова. Вы удивили меня...

Генерал помолчал, а затем добавил.

— Я имел честь быть с вами знакомым довольно продолжительное время. Мне казалось, что я вас достаточно хорошо знаю. Но сегодня я увидел совершенно нового Великого Князя Михаила Александровича. — старик закряхтел и погладил стоящий перед ним колокольчик. — И знаете, вам прежнему я никогда бы не позволил лететь, невзирая ни на какие ваши слова и аргументы. Я счел бы это блажью. Уж простите, но за вами прежде водились энергичные, но крайне необдуманные поступки, которые вы нередко совершали даже вопреки воле Государя. Сейчас же, я вижу перед собой человека, который действительно хочет спасти Россию, а не носится с очередным прожектом. Быть может, вам нынешнему действительно удастся что-то изменить.

Кованько решительно хлопнул ладонью по столу и закончил:

— Что ж, воля ваша, действуйте!

И я протянул ему руку. Он медленно поднялся с кресла, и мы обменялись твердым рукопожатием. Прочувственно добавляю:

— Для меня честь быть знакомым с таким человеком, как вы, Александр Матвеевич.

Старик кивает, я тем временем прислушиваюсь к звучащим уже некоторое время голосам в приемной. Причем голоса эти выражали свои мысли на повышенных тонах. Затем все же решаю поглядеть на то, что же собственно явилось причиной конфликта в приемной. Открыв дверь кабинета, я увидел следующую сцену — спиной ко мне стоял Джонсон, а на него наседал адъютант генерала, который пытался войти в кабинет. Однако, судя по всему, все его попытки разбивались о непреклонность моего секретаря.

— Господа, — говорю я с укоризной, — что ж вы так шумите? У нас тут с Александром Матвеевичем совещание важное, а вы устроили тут митинг. Давайте обойдемся без деструктива...

И кивнув одобрительно Джонсону, я закрыл дверь перед их носами. Генерал никак не выразил свое отношение к моему самоуправству в его кабинете. Судя по всему, он уже эмоционально еще не отошел от нашей беседы.

— Итак?

Кованько поднял задумчивый взгляд и спросил:

— И чего вы хотите конкретно?

Пожимаю плечами.

— Я уже, кажется, говорил вам — мне нужен "Илья Муромец" готовый к дальнему полету и опытный экипаж. Цель — Ставка Верховного Главнокомандующего в Могилеве. Срок прибытия — до наступления сегодняшней ночи. Что для выполнения всего этого потребуется — не имеет никакого значения.

— Хорошо, — кивает он, — но есть одна загвоздка. Моего разрешения мало. Кто-то из пилотов должен взять на себя ответственность за полет на его машине Великого Князя и тут я приказать не могу.

— Ну, тут вам виднее, Александр Матвеевич, это ваша епархия и людей своих вы знаете лучше, чем кто бы то ни было. Определите наиболее подходящую кандидатуру, и я с этим человеком побеседую.

Генерал вздохнул и задумался. Затем он поднял со стола свой любимый колокольчик и позвонил. В приемной опять послышались голоса, и я поспешил туда. Открыв дверь, я сделал Джонсону знак пропустить, а затем вновь вернулся к столу.

— Пригласите ко мне полковника Горшкова, — распорядился Кованько, — это срочно!

Адъютант щелкнул каблуками и испарился.

— Я пригласил присоединиться к нам полковника Горшкова. Фактически он там всем заправляет, ведь "Ильи Муромцы" полностью его епархия.

Киваю и вновь смотрю в окно. Не стоит сейчас сверлить генерала взглядом, старику и так тяжело сейчас. Сейчас же мне предстояло знакомство с еще одной воистину легендарной личностью — полковником Горшковым Георгием Георгиевичем. Будучи на три года младше меня нынешнего, он, так же как и генерал Кованько, успел повоевать на русско-японской войне. А во время войны нынешней этот человек стал настоящим героем, командуя знаменитым "Ильей Муромцем Киевским", на котором сам создатель этих тяжелых аэропланов Игорь Сикорский совершил в 1911 году свой грандиозный по тем временам перелет из Санкт-Петербурга в Киев. Кстати, именно за этот полет по Высочайшему повелению Императора эта машина и получила такое персональное наименование.

Георгий Георгиевич продолжил славный путь этой знаменитой машины и 15 августа 1915 года первым в мире совершил на ней самый настоящий бомбардировочный налет на позиции противника, во время которого он три часа, заход за заходом и под плотным огнем противника, совершал бомбардировку немецких позиций. А через месяц полковник совершил еще более выдающийся подвиг — за четыре часа он пролетел более 500 километров, осуществив разведывательный полет над основными железнодорожными узлами немцев и привезя командованию более полусотни фотографических снимков, на которых были четко отражены все передвижения германских войск.

Горшков год воевал на фронте в качестве летчика-бомбардировщика, а затем, к моему счастью, был приказом командования переведен в Гатчину, командовать процессом обучения пилотов бомбардировочной авиации, которых катастрофически не хватало в то время. Почему к счастью? Да потому что если кто и сможет зимой (!) перелететь более 600 (!) километров без единой посадки (!), так только он. Больше некому, откровенно говоря.

В кабинет вошел полковник Горшков в своем летном костюме. Обменялись приветствиями и рукопожатиями, а я попутно отметил, что теперь со мной в кабинете целых две легендарные личности — первый в мире генерал авиации и первый в мире командир самолета-бомбардировщика. А может и первый в мире командир настоящего самолета-разведчика. Воистину, время живых легенд!

Когда все снова расселись, Кованько сказал:

— Вот, Георгий Георгиевич, Его Императорскому Высочеству к вечеру нужно попасть в Ставку. Дело категорически не терпит отлагательств. Я со своей стороны даю добро на полет. Можете ли вы обеспечить доставку в Могилев на "Илье Муромце"?

Горшков нахмурился:

— Ветер быстро разгоняет тучи и через полчаса мы собирались совершить отложенный тренировочный полет в Псков. Но, простите, Ваше Императорское Высочество, а как же...

* * *

Телеграмма военного министра генерала Беляева генералу Алексееву от 27 февраля N196

Принята: 27.02.1917 в 13 ч. 20 м.

Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие. 196. Беляев.

* * *

ГАТЧИНА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

— Полковник, разумеется, мне известно о запрете на полеты с лицами Императорской Фамилии на борту. И, конечно, мне известна причина появления этого распоряжения. Более того, я сам одобряю это предписание. Причем не столько вследствие заботы о безопасности членов Императорского Дома, сколько из-за того, что это распоряжение не позволяет ради всякого рода увеселительных вояжей отвлекать наших пилотов во время их боевой работы. Поэтому я, как человек военный, поддерживаю быстрый и строгий запрет на воздушные катания, который последовал немедленно после первого же случая праздных воздушных прогулок на боевом аэроплане. Война не место для светских раутов и прочих экскурсий, в этом мое глубокое убеждение.

Замечаю в глазах Горшкова искру одобрения и даже некоторого удовлетворения. Продолжаю.

— Я, Георгий Георгиевич, боевой офицер. Я много раз лично водил в атаку свою Дикую дивизию, а затем и кавалерийский корпус. Я два года провел на фронте, и сам прекрасно знаю, во что порой выливаются инспекционные и прочие высокие визиты в часть, хотя и сам сейчас занимаю должность генерал-инспектора кавалерии. Знаю и то, как вредна показуха для боевой готовности войск. И мне, Георгий Георгиевич, уж совершенно точно сейчас не до прогулок, в том числе и воздушных. Но проблема в том, что наступил такой момент, что я должен обратиться к вам с просьбой, осуществить этот рейс. Я не могу вам приказать, ибо вы не мой подчиненный, я не могу настаивать на своей просьбе, ибо я толкаю вас на совершение должностного проступка. Но я считаю себя вправе просить вас об этом, просить как верного присяге русского офицера, как патриота своей Отчизны и как настоящего мужественного человека.

Полковник кашлянул в кулак, а затем спросил:

— Ваше Императорское Высочество, прошу меня простить, но могу ли я поинтересоваться причиной, которая побуждает вас лично участвовать в столь опасном полете? Это конечно не мое дело обсуждать замыслы и решения членов высшего руководства Империи, однако сам перелет зимой на такое расстояние настолько рискован, что я бы в самой категорической форме возражал против вашего участия в нем, даже если бы не было прямого запрета. Поэтому я хотел бы понять ради чего я должен подвергать смертельному риску брата Государя Императора, да еще и нарушая Высочайшее повеление его самого. Ведь, я так понимаю, что соизволения на этот полет Государь не давал?

Последний вопрос был адресован Кованько. Генерал хмуро покачал головой, после чего Горшков обратил ожидающий взор на вашего покорного слугу.

Помолчав несколько мгновений, я устало заговорил:

— В стране мятеж против Государя Императора и ему грозит смертельная опасность. Мне удалось добыть планы мятежа и списки заговорщиков, кои я и собираюсь передать в руки Государя, вложив тем самым в его руки карающий меч против подлых изменников. Но дело это архисрочно, поскольку завтра будет уже поздно.

— А почему вы не запросите добро на полет у Государя? — спросил полковник. — Поймите меня правильно, я человек рисковый, но считаю, что всякий риск должен быть оправдан и полностью подготовлен. Иначе давно бы меня уже сбили, с моими-то художествами. — добавил он.

Кованько с живейшим интересом посмотрел на меня. Очевидно то, как я буду выкручиваться, его весьма и весьма занимало. Не буду же я Горшкову рассказывать все то, что я наговорил про Императора самому генералу.

Я покачал головой:

— Дело в том, что я не имею права подвергать опасности жизнь и свободу Государя. Заговорщики есть и среди высшего генералитета армии, в том числе и в самой Ставке. Как только в Ставке узнают о том, что я так срочно пытаюсь попасть на личную аудиенцию к Императору, то это забеспокоит очень многих. Ведь верно, а с чего бы это Великому Князю Михаилу Александровичу совершать столь опасный во всех смыслах вояж? Что он такого срочного везет? Тогда очень велик риск того, что им станет известно о том, что списки заговорщиков уже у меня. И, боюсь, что за те часы, которые мы будем лететь до Могилева, они могут навести справки обо всем, а значит и решиться на немедленное выступление. Я не могу этого допустить. Поэтому мне нужно совершить этот полет так, чтобы о нем в Ставке узнали как можно позже. Вы меня понимаете?

* * *

РУМЫНИЯ. РАСПОЛОЖЕНИЕ 8-ГО АРМЕЙСКОГО КОРПУСА. 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Генерал мрачно смотрел на доклады и отчеты на его столе. Война на Румынском фронте если и отличалась от положения с обеспечением русских войск в привычной ему Галиции, то только в значительно худшую сторону.

Нет, в теории, все было почти прекрасно. Где-то там, в Новороссии, на базе 8-го армейского корпуса почти все было в наличии и даже в некотором достатке. Но проблема заключалась в том, что все это было там, а нужно было все это именно здесь, в Румынии.

Антон Иванович Деникин поморщился от одной мысли о том, что колебавшиеся до последнего румыны, которые все никак не могли решить, на чьей же стороне им вступить в мировую войну и на территории кого из соседей раззявить пошире свой ненасытный роток, все же вступили в войну на стороне Антанты. Генерал не раз ловил себя на мысли, что лучше бы Румыния так воевала на стороне центральных держав.

Военная катастрофа, которая немедленно разразилась на румынском фронте, привела к оккупации Германией и Австро-Венгрией большей части территории Румынии, а России пришлось срочно снимать войска с других участков фронта и перебрасывать для спасения от полного разгрома своего горе-союзника.

И вот теперь, русские войска вынуждены сидеть в Румынии, вдали от своих баз и в результате этого находятся в ужасающем положении. Полный хаос на румынских дорогах привел к практически полному параличу снабжения армии всем необходимым. Зима 1916-1917 годов стала для русских войск не просто тяжелым испытанием, скорее можно было бы сказать, что русские солдаты были вынуждены буквально выживать на румынском фронте, да и то лишь благодаря просто-таки неимоверному напряжению собственных сил и воли.

В горах, на позициях, солдаты неделями жили и воевали в промерзших землянках, перебиваясь сухарями, лишь иногда чудом доставляемыми по козьим тропам. Да и в низинах лошади дохли без фуража, солдаты мерзли, не имея теплого нижнего белья, а часто и шинелей с сапогами. Количество заболевших исчислялось тысячами. Да что там заболевших — из румынских товарных вагонов, совершенно неприспособленных для перевозки людей в зимних условиях, во множестве вынимали окоченевшие трупы русских солдат, уснувших и замерзших насмерть в пути. Трупы эти потом буквально складывали на станциях друг на друга, как штабеля дров.

Такие картины никак не повышали моральный дух армии, а черные слухи преувеличивали беды в десятки раз. Среди нижних чинов нарастало недовольство, да и офицеры начинали роптать. Дисциплину пока поддерживать удавалось, однако решительно невозможно было представить весеннюю кампанию с таким снабжением и обеспечением.