Легенда о черном рыцаре (фэнтези, попаданство)

Я заглянул в котомку убитого и присвистнул: да уж, не думал я, что когда-то доведется подержать в руках такое сокровище. Котомка оказалась набита бережно завернутыми в промасленную ткань вещами, преимущественно, как я и догадался, столовым серебром. В отдельном мешочке размером с мою голову — монеты вперемешку, серебро и медь, и в этом же мешочке мешочек поменьше. Вот тут уже было золото: кольца, браслеты и сережки, хватало и серебряных украшений. На самом дне несколько крупных золотых монет размером где-то с советский железный рубль. Вот он какой, золотой ойран... Тут я вспомнил рассказ Зекхана о крестьянине, которому никто не мог дать сдачу с одного ойрана. Ну да, неплохо затарился проходимец.

У второго в котомке обнаружился аналогичный набор награбленного, правда, с большим уклоном в украшения, и все завернуто в промасленную ткань. Ну тут и к гадалке не ходи: наворовали и награбили тайком от своих же и теперь, судя по всему, намеревались закопать сокровища недалеко от перевала, с тем, чтобы в будущем, после войны, вернуться и откопать. Перевалы из Долины в степи никем никогда не охранялись, то есть спуститься в Долину и забрать клад — вопрос плевый.

Судя по всему, я теперь располагаю награбленным добром на такую сумму, которой хватило бы мне, окажись я безродным наемником без кола и двора, чтобы обустроить свой быт, ну как минимум дом купить. Пригодится, ведь я не знаю, что ждет меня в будущем.

Желания вернуть добро людям я, конечно, не испытал: хватит с них того, что я пытаюсь их защитить, а они меня гонят, как силу нечистую. К тому же, ограбить грабителя — не преступление, если по справедливости, и это моя законная добыча.

Трупы я оставил там, где они лежали, а оба мешка забрал и вскоре прикопал под довольно приметным валуном. Место запомнил, может, понадобится, может и нет, но запас карман не тянет, как говорится. Особенно если его еще и носить не надо.

Кое-как замаскировав свои земляные работы, я вернулся на дорогу и пошел дальше. Еще один перекресток, потом несколько километров — и должны показаться рудники.

* * *

Судя по всему, я вышел к рудникам не с той стороны, либо из-за наступающих сумерек слегка попутал местность, но небольшой покинутой избушки не оказалось там, где я рассчитывал ее найти. То ли Моранкай хреново начертил схему, то ли я ее плохо запомнил — но рудники есть, деревня есть, барак, в котором держат дружину князя, вижу хорошо — классная штука ночное зрение, жаль только, что в кредит, по которому я еще не расплатился — а никакой березовой рощи не вижу в упор. Моранкай уверял, что ее пропустить невозможно, если идти по кромке обработанных полей — но поля есть, берез нет. Недаром 'закон Мерфи' гласит: если что-то может пойти не так, оно и пойдет не так.

Попутав по лесу вокруг рудников еще с час, пока вечер не глубокой ночью, я уже почти согласился с поправкой Каллагана, который считал, что Мерфи был оптимистом, как внезапно наткнулся-таки на избушку. Правда, вокруг, сколько хватает моих ночных глаз — ни единой березки, ну и фиг с ними, главное, что есть домик.

Избушка была не то чтоб заброшена, просто ею редко пользовались. Я нашел в углу немного дров, в сундуке у стены — соль, огниво, трут и провиант: крупу и вяленую рыбу. Две печки-лежанки, судя по ширине — на два человека каждая, очаг, котелок. Бесхитростно и просто. И паутина по углам.

Я развел огонь, благо, снаружи он не виден благодаря стенам, а дым незаметен ночью, поджарил кусок мяса, принесенного с собой, и прилег отдохнуть с дороги.

Но сон не шел. Человеческий мозг — штука хитрая, он часто работает помимо нашего желания, стоит лишь задать ему направление. Многие открытия были сделаны в тот момент, когда ученый оставлял свою работу и ехал в отпуск, Менделееву его таблица вообще ночью приснилась, потому что его мозг, долго и упорно работавший над периодической системой, даже во сне двигался в том направлении.

А мне, словно других проблем мало, непроизвольно вспомнился Йозеф Шульц.

В далеком тысяча девятьсот сорок первом году этот немецкий солдат отказался расстреливать сербов. Когда Шульцу напомнили, что за невыполнение приказа его ждет трибунал, он положил свою винтовку, стал в один ряд с приговоренными и был расстрелян вместе с ними.

Своим поступком он доказал: выбор есть всегда. Не всегда удается выбирать между плохим и хорошим, если уж на то пошло, выбор при очевидном преимуществе одного из вариантов — это уже не совсем выбор. А когда говорят о выборе — то подразумевается обычно выбор из двух зол.

И я сейчас в положении Йозефа Шульца, только в гораздо худшей разновидности. У него был выбор — стрелять в невиновных, по его мнению, или заплатить жизнью за чистую совесть. А я за чистую совесть должен заплатить душой, и если Шульц за свой выбор, может быть, попал в лучшее место, то мне это точно не светит.

Проворочавшись на лежанке пару часов, я так и не смог заснуть, зато обнаружил, что усталость прошла, разве только снова хочется есть. Ладно, я не могу уснуть — значит, и другим не дам.

Я доел мясо, облачился в доспехи, все, кроме меча, оставил в избушке и двинулся к руднику.

Рудник был очень старый, открытого типа, проще говоря — обычный карьер диаметром где-то метров в шестьсот или семьсот, с несколькими ярусами. Разрабатывался он, судя по всему, не одну сотню лет, потому что деревня была небольшой, рабочих рук мало, к тому же совмещающих с горняцким делом сельское хозяйство, а глубина — надо думать, метров сорок, и вся извлеченная порода образовала вокруг рудника настоящие холмы, местами уже поросшие деревьями.

Барак, где содержалась дружина князя, представлял собой переоборудованную конюшню на краю карьера и выглядел довольно неплохо, по крайней мере снаружи.

Место дислокации охраны я обнаружил не сразу, так как они разместились в двух крестьянских домах, и я выявил это только по тому, что на крыльце каждого дома сидел охранник. Барак заключенных тоже охранялся, но я с удивлением обнаружил, что охранников всего двое: один клюет носом, привалившись к стене, второй медленно бродит по кругу.

Вот тут уже меня начала понемногу разбирать злость. Я как леший по лесу брожу, воюю за них — а они, вы только поглядите, трудятся не покладая рук на благо своих новых хозяев, да еще и добровольно, к ним и охрана только для галочки приставлена: ну что такое два охранника против полусотни?!

Ладно же. Моряне — трусливый народец и с этим ничего не поделать. Но герои — это не те, которые не боятся, это те, которые боятся, но все равно идут. Ими не рождаются — ими становятся в соответствующих условиях. И я, кажется, уже придумал, как эти условия создать.

Первым делом я хорошенько подтянул все ремни доспеха и даже чуть попрыгал, чтобы убедиться, что не звенит. Можно начинать.

Я осторожно прокрался по деревне — хотя какие проблемы, собак-то нету — и вблизи убедился, что охраны действительно всего четыре человека — по одному у домов и двое у барака. Нет, я просто отказываюсь понимать этих тупых кочевников: южнее города они ходят по двадцать человек, а тут расставляют одиночные посты?! Ну, если они думали, что расстояние в дневной переход — преграда для меня...

Я незамеченным спустился в карьер и там в небольшой хибаре отыскал инструменты. Выбрал себе две относительно небольшие кирки, одну — с классическим шипом, вторую с узким мотыжным лезвием, и пошел обратно наверх.

Первая проблема, которую мне предстояло решить — это расстояние между двумя часовыми у домов. Они сидят всего в нескольких метрах друг от друга, и даже в полной темноте один из них услышит удар, которым я вгоню кирку в череп другого.

Оглядевшись, я не заметил вокруг отхожего места. У морян вообще неизвестна концепция персонального туалета, потому что у рыбаков нет понятия 'свой двор' в силу ненужности, а у землепашцев концепция собственного сада, двора и так далее еще не появилась, судя по всему. И если я прав — то и тут по всей деревне стоит несколько общественных уборных. Пойдет ли ханнаец в уборную, как чистоплотный человек? Что-то я сомневаюсь. За избу он пойдет, скорей всего.

Я совершил обходной маневр и вскоре находился позади домов, занятых кочевниками. Запах, коснувшийся моих ноздрей, подтвердил: ублюдки ходят прямо у избы.

Долго ждать мне не пришлось: появился тот, что охранял правую избу, прислонил алебарду к стене и начал возиться с шнурками шаровар. Я оказался у него за спиной бесшумно, благо, обновленные глаза видят, куда ступать, кирка вошла в темя легко и не очень громко. Я успел схватить труп левой рукой и аккуратно положил на землю, оставил окровавленное оружие рядом и быстро перебежал на цыпочках за левую избу. Второй охранник меня в темноте не заметил, собственно, он даже не смотрел в мою сторону. Вторая кирка вошла шипом в его череп сквозь кожаную шапку и там застряла.

Я забрал у покойника алебарду и кинжал, вернулся к первому трупу и взял его алебарду и топорик. Готово.

Я бесшумно покинул 'место преступления' под храп спящих уродцев. На очереди второй пункт моего плана.

У барака все получилось еще проще: я выждал позади, пока ходящий по кругу не окажется рядом, а затем воткнул ему в горло одну из алебард. Второго я просто зарубил боковым ударом, появившись из-за угла, отодвинул засов на двери — хлипкие, и дверь, и засов — и вошел. Тут меня встретили дружный храп уставших людей и запах пота. Коек нет, спят все на полу, но быт кое-как обустроен. У двери на крючке тлеет красный огонек в примитивном светильнике, прадедушке керосиновой лампы.

Я его раздул, чтобы был хоть какой-то свет, а затем гаркнул:

— Взво-о-о-о-д! Подъем!!

Пятьдесят человек вскочили, как подорванные, некоторые умудрились треснуться лбами, а затем дружинники даже предприняли слабую попытку построиться, пока кто-то, наконец, не осознал, что они не в казарме.

На меня уставилась сотня глаз.

— А ты еще кто такой? — произнес один.

— Важно не кто я, а зачем сюда пришел, — ответил я и швырнули перед ними на пол четыре алебарды, два кинжала и два топора. — Я принес вам оружие.

Разумеется, они сразу увидели кровь на одной из них, а затем сразу два голоса сдавленно прошептали:

— Вы поглядите на его доспехи...

И они все начали пятиться от меня в дальний угол, несколько голосов принялись скороговоркой читать молитву.

Я спокойно стоял и смотрел на них. Через полминуты они осознали, что молитвой меня не прогнать.

— Что тебе от нас надо, Царнай? Мы ничего тебе не сделали!

— Я не Царнай, — сказал я, — и мне наплевать, веришь ты мне или нет. Хватит служить поработителям, убийцам и насильникам. Берите оружие и пойдем.

Тут вперед вышел коренастый седоусый крепыш, видимо, их капитан или сержант.

— И что ты предлагаешь? Полусотней против семи сотен?

— Я до этого момента воевал в одиночку против семисот и уже убил больше тридцати ублюдков. Врага надо бить, а не считать.

— Так то ж ты, который Гарама в бегство обратил, а мы всего лишь смертные. И у ханнайцев наши семьи.

Седой мне чем-то понравился. По нему сразу видно, что страшно, но взгляд твердый, не бегает.

— Уже нет. Ваши семьи оповещены моим помощником, и сегодня вечером они разойдутся вместе с посетителями ярмарки по всей Долине.

— Так только хуже, — покачал головой седой, — как их защищать, ежели они разбрелись во все стороны? Нет, черный рыцарь, мы не пойдем за тобой. Силы не равны, уж если Эйдельгарт в беде — нам-то куда с ордой тягаться? Мы проиграли эту войну еще в тот момент, когда весь эйдельгартский отряд полег. Одна надежда, что Эйдельгарт выстоит и разобьет Мадунгу, а иначе — никак.

Я хмыкнул.

— А вам куда ни кинь — всюду клин. Победит Мадунга — в Дарбуке будет твориться то же самое, что сейчас в деревнях. Грабеж, убийства и насилие. Вы больше не будете нужны ханнайцам. А если Мадунга проиграет — он будет бежать в свою степь обратно через Долину — в ярости и бешенстве. Я даже не знаю, что хуже.

— Тут ты прав, — вздохнул седой, — такой беды тут отродясь не бывало, чтобы и Эйдельгарт ослаб, и наш колдун помер... Только сделать ничего нельзя, мы слабы, одна надежда на Ярина, ежели не оставит светлоликий — как-то будет, а ежели оставит — тогда так и так выхода нет. То, что предлагаешь ты — безумие, бессмысленное и безнадежное. Мы слабы, не победить нам Мадунгу. Ежели ты один с ними сладить можешь, мы тебе не нужны, а коли ты простой смертный, как и мы — то от нас толку все равно не будет... Здесь я единственный из всех, кто один раз в жизни с врагом в битве лицом к лицу стоял двадцать лет назад, когда служил королю Эйдельгарта. Остальные не видели в глаза ни врага, ни даже битвы издали. Как человек военный, ты должен понимать — мы не войско.

— Ладно, убедил, — сказал я. — Вы бесполезны мне, но вы полезны врагу. Из руды, что вы добываете, делаются наконечники стрел, которыми убивают людей в Эйдельгарте. Вы служите врагу, а значит, вы враги. Сегодня вечером вы работали на ханнайцев в последний раз.

Из заднего ряда снова донеслись тихие молитвы, но седой не сдрейфил и взгляда не отвел.

— Ну ежели ты Царнай — тогда, конечно, нам конец. А если смертный — нас все-таки пятьдесят.

Я улыбнулся и постарался, чтобы моя улыбка была зловещей.

— Нет-нет, я не собираюсь вас убивать... собственноручно. А, кстати, кто-то из вас говорит по-ханнайски?

— Я, а что? — ответил голос из середины.

— Ты не объяснишь мне, почему на юге Долины ханнайцы боятся пойти в лес меньше чем в два десятка рыл, а севернее города бродят чуть ли не поодиночке и даже охрану у изб выставили по одному человеку?

— Так это из-за гакайна... ну так они вас называют.

— Я как раз хотел узнать, что значит это слово?

— Ну как бы 'гака' означает пустую могилу. Еще в акадианском языке есть слово 'хокойн' — беспокойный умерший. Видимо, оно из ханнайского языка пришло... Ханнайцы полагают, что такие покойники не могут отойти далеко от своей могилы, ну и...

Я ухмыльнулся еще шире.

— Ну коли так — то горе вам. Я зарубил часовых двумя разными кирками, а сейчас просто уйду. А вы доказывайте им, что это сделал гакайн, а не вы.

Я повернулся и услыхал за спиной сдавленный шепот:

— Я же говорил, это Царнай...

Когда я был уже у самой двери, седой бухнулся на колени и запричитал:

— Смилуйтесь, не губите! Наши души заберите, коли хотите, но семьи наши не губите! Покажитесь ханнайцам, не то они порешат наших родных!

Я оглянулся:

— Они не смогут. Вечером ваших семей не будет в городе, понимаете? Важно, чтобы весть о вашем бунте не добралась до города к вечеру, а для этого надо просто поубивать всех ханнайцев. Ничего сложного, правда? Вас пятьдесят, у вас есть оружие — а их уже меньше двадцати. Не по справедливости, что эйдельгартцы за вашу свободу полегли, а вы все еще живы и врагу служите. Если не хотите бороться за себя и свой народ — вы не достойны того, чтобы жить.

И вышел в ночь.

Десять минут спустя я, сидя на небольшом холмике, наблюдал, как дружинники, вооруженные преимущественно горняцким инструментом, выбрались из карьера и оцепили два дома. Последующая за этим бойня была очень быстрой, но ожесточенной. Ханнайцы в правом доме сумели оказать сопротивление и один из них каким-то чудом прорвался в темноте и кутерьме сквозь оцепление. Он бежал так, словно за ним гнались все демоны преисподней, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, натыкаясь на кусты и деревья. Дружинники его упустили или даже не заметили пропажи, пришлось вмешаться мне. Я вышел ханнайцу наперерез, он в темноте пробежал мимо меня и даже не понял, что его голова отделилась от тела благодаря моему мечу.