Она сама и была Призрачным Волком. Она хотела обмануть судьбу, но только способствовала её свершению.
Цветанку начало засасывать в радужную круговерть междумирья. Проваливаясь с немыслимой скоростью в бесконечный сияющий колодец, она в лихорадочном отчаянии думала: в который уже раз повторялся этот порочный круг? Сколько раз она вот так «предупредила» себя, тем самым лишь подтолкнув на ту тропинку, с которой хотела, напротив, уйти?
«Вставай, засоня, — гулко, как летняя гроза из облака, прогремел над ней голос. — День уж на земле!»
Пещеру наполнял сероватый дневной свет, кострище чернело на полу, а уже одетая Серебрица расчёсывала волосы. Швы багровели на её бледном лице, и сердце Цветанки кольнула совесть: «Всё из-за меня». Серебрица, словно угадав мысли воровки, хмыкнула:
«Ничего, к вечеру уже можно будет убирать нитки. Говорю ж — на нас всё заживает быстрей, чем на собаке».
Цветанка пощупала свой непривычно голый затылок, нашла шов. Уже не болело, и то хорошо. Тряхнув «шапочкой» волос, оставшейся на макушке, она попыталась сбросить с себя гнетущее, горькое наваждение сна, открывшего ей тайну призрачного волка... Тайну тайн — хоть сейчас же сходи от неё с ума, но не такова была Цветанка, чтобы падать жертвой чего-то зыбкого и призрачного. Она всегда крепко стояла на земле обеими ногами, вот и сейчас тёплым комочком в груди забилось настоящее и насущное.
«Ты отведёшь меня к матушке?» — возобновила Цветанка свои уговоры.
Серебрица вздохнула и закатила глаза к потолку.
«Я не слезу с тебя, пока не отведёшь», — упрямо наседала воровка.
Голод на удивление стих, перестав быть безумным и кричаще-навязчивым, хотя от еды Цветанка сейчас не отказалась бы. Но желания брюха отступали перед потребностью сердца встретиться с янтарной сказкой.
«Ладно, пошли», — сдалась Серебрица, поднимаясь на ноги и откидывая только что заплетённую косу себе за спину.
Долго ли, коротко ли шли они по осеннему лесу, дыша пронзительной, крепкой свежестью, но постепенно Цветанку снова начали одолевать думы о призрачном волке. Сомнения надоедливыми букашками лезли во все щели души: а действительно ли всё было так, как ей сегодня привиделось в этом то ли сне, а то ли путешествии сквозь время? Волчьи глаза, точь-в-точь как у неё самой, безмолвно намекали: это правда. А если всё-таки просто чудной сон? Нагнав быстро шагавшую Серебрицу, Цветанка попросила:
«А расскажи про время...»
Девушка-оборотень взглянула на воровку пристально, и в её глазах проступила тёмная густо-зелёная мудрость многовекового леса:
«Что тебе про него рассказать?»
«Ну... не знаю. Про Сегодня, Вчера и Завтра. Они мне кажутся этакими яркими птицами-сёстрами, сменяющими друг друга», — проговорила Цветанка.
Лесная тишина нарушалась только шуршанием шагов воровки, а Серебрица ступала бесшумно — под её лёгкой ногой даже ни разу не хрустнула веточка.
«Времени нет, — сказала она. — Оно ощущается, как река, текущая только в одну сторону, лишь в вещественном мире. А для души времени не существует: настоящее, прошлое и будущее сливаются в единое целое».
Тёмные, мрачные ели задумчиво внимали её словам. Собрав пару дюжин сухих шишек, в изобилии валявшихся у их подножий, Серебрица выложила на земле что-то вроде стрелки, а справа от неё, примерно посередине, положила одну оставшуюся шишку.
«Стрелка указывает направление течения времени. Эта шишка — ты. То, что у тебя впереди — грядущее, а за плечами — минувшее. Но так ты чувствуешь время, пока ты находишься в теле. Душа такого разделения не знает. Она попадает в такие миры, где твои птички по прозванию Вчера, Сегодня и Завтра существуют одновременно».
Она раскидала стрелку носком ноги, шишки раскатились в разные стороны в полном беспорядке.
«А теперь представь, что эта полянка — невещественный мир. Душа может отправиться куда угодно: сюда, сюда, сюда... — Серебрица указывала подобранной на земле палочкой на шишки-точки. — Ну и скажи мне теперь, а тут где у нас прошлое, где настоящее и где будущее? В какую сторону движется время? Нельзя этого сказать, нельзя нарисовать указующую стрелку. Потому что таких понятий тут просто нет».
«Значит, душа может путешествовать во времени?»
«Может. Оно для неё просто не будет иметь значения, потому как в невещественном мире время не имеет направления, все времена равноправны. А в вещественном — да, это может оказаться и прошлое, и будущее».
Цветанка заворожённо слушала и смотрела с замиранием души — той самой, недавно попавшей в «невещественный мир» сна.
«А тебе откуда всё это ведомо?» — севшим почти до шёпота голосом спросила она.
Бросив палочку и распинав в стороны шишки, Серебрица ответила:
«Меня во время припадков порой как бы выбрасывает из тела. Но я не люблю вспоминать о том, что я там видела... Я и без того живу на грани здравомыслия и безумия. Идём же дальше».
У Цветанки было много времени по пути, чтобы попытаться уложить в голове и примерить к своим недавним ощущениям всё услышанное. Припадки, «выбросы» из тела... Вспомнился вдруг и странный кусок будущего — видение знатной, роскошно одетой незнакомки с большими тёмными глазами, до оторопи напоминавшими Дарёнкины.
«Любопытно, а во сне душа может покинуть тело?» — подумала Цветанка вслух.
Серебрица, услышав, обернулась:
«А с чего ты вдруг принялась меня об этом спрашивать?»
«Да так...» — замялась воровка. Она не решилась поведать Серебрице о призрачном волке.
А тем временем они пришли на укромную полянку, окружённую тянущимися ввысь тёмными елями — хранителями торжественно-печальной тишины. Посреди полянки возвышался поросший травой холмик, обложенный кругом камнями примерно одинакового размера. Вершину его венчала горка тех же камней. Цветанка вздрогнула, увидев надетое на эту горку янтарное ожерелье.
«Ну вот, — тихо и мягко, с уважением к еловой тишине промолвила Серебрица. — А ты меня торопила... Отсюда она уж точно никуда бы не делась».
Цветанка сама не поняла, как оказалась сидящей на сырой и жухлой осенней траве. А Серебрица подошла и обратилась к холмику:
«Здравствуй, Любушка-Любовь... Прости, что давно тебя не навещала. Вот, дочка твоя непутёвая пришла, которая, наверно, даже не знает о тебе ничего. Но я всё ей расскажу — уж как сумею, не обессудь.
Расскажу ей о том, как тебя, молодую, отдали замуж за старого — за посадника Островида.
О том, как ты полюбила Соколко, торгового гостя, провела с ним ночь и через девять месяцев родила дитя.
О том, как твой старый муж сделал твою жизнь невыносимой, и ты решила убежать из дома, получив от своего возлюбленного письмо. Написано было в том письме, будто он ждёт тебя на опушке леса и готов забрать и увезти вместе с дитём в далёкие края.
Но не знала ты тогда, что письмо то написала ключница, с которою посадник уж давно в плотской связи состоял. Невзлюбила она тебя с самого начала, как только вошла ты в дом молодой женою, только и ждала, змея подколодная, как под беду тебя подвести. Прознала про Соколко, вот и придумала письмо тебе подкинуть.
Конечно же, никакого Соколко на опушке не было, а была за тобою погоня: той же ключницей и сам посадник был обманут. Полагая, что у тебя тут свидание с твоим полюбовником, он послал своего стремянного и других слуг, чтоб тебя поймать и с позором приволочь домой. А дома тебя ждала лютая расправа. Ключница же только ручки потирала.
Но стремянный был сыном этой змеюки. Он знал про затею матери с письмом, а тебе тайно сочувствовал. Нашёл он тебя первым, но виду остальным слугам не подал. Он отдал тебе все деньги, которые накануне выгреб из материной кубышки — чтоб тебе было на что путешествовать в поисках своего ненаглядного Соколко. Он рассказал о коварстве своей матери-ключницы, а потом отпустил тебя и сделал вид, будто и не находил. Так и вернулись слуги ни с чем домой.
Я не знаю, как тебя занесло в этот лес в окрестностях Зимграда, где я жила до того, как перебралась в Марушину Косу. Тебя окружили волки, а я их прогнала: хотела просто добычу у них отбить, но заглянула в твои глаза и поняла, что не смогу даже пальцем тебя тронуть. Ты сильно хворала, тебя била лихорадка... А дочки уж с тобой не было. Вот тут, под деревом, ты и поведала мне всю свою беду. Не испугалась моего звериного облика, пожалела... Видно, это великодушие у твой дочурки — от тебя. Я перенесла тебя в ту пещеру неподалёку, и ты лежала там в страшном жару; в бреду всё про свою дочку говорила — мол, приютила её у какой-то бабки-знахарки, чтоб потом за нею вернуться уже с её отцом. Ещё про ожерелье янтарное говорила, которое ты дочке на память о себе оставила.
Болезнь твоя была из тех, которые от горя и переживаний на человека наваливаются. Хвори эти такие яростные и сильные, что нет от них лечения... В три коротких дня ты и угасла. Я тебя и похоронила тут — на том самом месте, где встретила. Холмик насыпала, камней натаскала.
Ну что, Любаша, всё ли верно я рассказала?»
Ответом была всё та же тишина, бережно хранимая старыми разлапистыми елями-стражами. Даже когда не стало бабули, Цветанка не плакала, а сейчас по её щекам катились струи тёплых, едко-солёных слёз. Оказывается, она всегда знала, как звали её мать, хоть бабушка ей этого и не говорила никогда. В янтарном чертоге вечернего солнца жила Любовь... И чувство, и имя.
А в ладонь ей легла пара янтарных серёжек, которые Серебрица достала из тайника в кучке камней. Точь-в-точь к ожерелью.
*
Ночь была полна тревожных и пугающих шорохов, разнообразных звуков и запахов, которые густым, сводящим с ума потоком лились Цветанке в уши и нос. Многих из них она пока не знала, ей ещё предстояло учиться и учиться, чтобы читать лес, как открытую книгу, а пока она просто бежала рядом с Серебрицей, наблюдая и перенимая всё до последнего движения. Когда Серебрица замирала, Цветанка тоже останавливалась, Серебрица принюхивалась — Цветанка делала то же самое.
Она думала, что в волчьем обличье ей будет неуютно и неудобно, но ожидания не оправдались: звериное тело казалось таким же естественным и удобным, как человеческое. Что-то древнее, давно дремавшее проснулось в ней и подняло голову, расправило плечи и размяло мускулы, встряхнулось и сказало ей: «А ну, побежали!» И Цветанка помчалась на четырёх широких лапах, рассекая грудью лесной сумрак, ловко огибая стволы, перескакивая поваленные деревья и небольшие ложбины. Бег наполнял её щекотным восторгом, а земля вовсе не ощущалась... Цветанка бежала, не касаясь её. Серебрица объяснила, что это особое искусство Марушиных псов — бегать в разы быстрее самого проворного и выносливого скакуна, используя хмарь как прослойку между лапами и землёй. Это придавало движению невероятное ускорение, а уставал при этом оборотень неизмеримо меньше, чем при обычном беге. По её словам, умеючи из хмари, как из глины, можно было «лепить» что угодно — любые приспособления себе в помощь: невидимые ступени, чтобы взбираться туда, куда просто так не взберёшься; невидимую дубину, чтобы усиливать удар; невидимый нож, чтобы прорубаться сквозь препятствия... В умелых руках хмарь могла быть податливее воска и твёрже камня, и становясь оружием, и служа опорой. Хмарь являлась силой, растворённой в пространстве и подвластной только Марушиным псам.
Голод вернулся: живот Цветанки так подвело, что ей казалось, будто он уже присох к хребту. Зубы жаждали наконец вонзиться в тёплую плоть, отрывать сочащиеся кровью куски, глотать и набивать брюхо. Человеческое в ней словно окуклилось, спряталось в тесную скорлупу, уступив место звериному началу — властному, здоровому и естественному. И зверь был голоден!
Серебрица замерла, насторожив чутьё. Цветанка тоже притаилась в ожидании.
«Олень, — прозвучал в её голове мыслеголос зеленоглазой волчицы. — Я обойду его слева и выгоню на тебя, а ты уж постарайся не сплоховать. Хватай за горло и рви, это вернее всего. Можно также прыгнуть на круп, вцепиться в шею сзади и сломать хребет — сила наших челюстей это позволяет. А в туловище кусать — только время терять. Стремись первым делом повредить крупные сосуды, доступнее всего они как раз на шее. Когда прокусываешь их, кровь быстро оттекает от головы, и добыча теряет сознание — всё, кушать подано».
Цветанка внимала этим наставлениям с трепетом, ловя и запоминая каждое слово, звучавшее у неё в голове. Такой способ общения её сперва удивил, но она быстро освоилась и оценила его преимущества.
Зеленоглазая волчица растворилась в зябкой и сырой ночной мгле. Вжавшись животом в землю и напружинив лапы для прыжка, Цветанка ждала. Сердце колотилось под шерстью, нервы трепетали и пели, как струны, охотничью песню: «Прыгай, волк, кусай и рви. От точности твоего броска зависит, будешь ли ты сегодня сыт».
Стук копыт, шорох листвы — и волнение Цветанки взвилось до небес ширококрылой тёмной птицей. Она не переживала так сильно даже перед своей первой кражей, когда Ярилко учил её срезать кошельки в рыночной толпе. Вот показался олень, а точнее, олениха, вспугнутая Серебрицей — изящная, со стройными ногами, заканчивающимися точёными копытцами, с огромными глазами, большими чуткими ушами и гордой шеей. Цветанка, не теряя драгоценных мгновений, оттолкнулась от земли и взлетела в прыжке...
Олениха резво, по-заячьи, скакнула в сторону, и незадачливая охотница схватила зубами пустоту. Бух! Что-то чёрное врезалось ей в лоб — ствол дерева. Вытряхивая из глаз яркие искры, а из ушей — звон колокольчиков, Цветанка упустила добычу — топот копыт удалялся.
Мимо пронеслась серебристая тень:
«Ничего! Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает!»
Прыжок, хруст веток, хрипы и рык — и в нос Цветанке проник дразнящий и сладкий запах, от которого нутро забурлило и запело, а пасть наполнилась тягучей слюной... Уж Серебрица-то не промахнулась, вне всяких сомнений. А тем временем у Цветанки под носом что-то зашуршало, и она молниеносно хватанула зубами наугад какой-то маленький пушистый комочек. Длиннохвостый, к слову. Хруп! Рот наполнился кровью, тонкие косточки даже не почувствовались на зубах. Толком не разобрав, кого поймала, Цветанка проглотила свою добычу целиком. Разумеется, это было ей на один укус — только раздразнить огнедышащего ящера, сидевшего внутри неё и требовавшего пищи.
Потом она неуверенно приблизилась к Серебрице: та отдыхала неподалёку подле убитой оленихи, облизываясь и щуря глаза, которые приобрели ночью холодно-ядовитый оттенок. От неё невозможно было ничего скрыть.
