В этот миг дверь тихонько приоткрылась, и в комнату осторожно скользнула Ждана. Вид у неё был огорчённый и встревоженный, а при виде кровавого полотенца, синяка и снега на лбу у Любимы стал и вовсе испуганным.
— Я Радятко уже отругала, — сказала она. — Негодник такой... Совсем от рук отбился. Он и Яра мог поранить, а ему нельзя ни царапинки! Хорошо хоть укутан был в семь одёжек, это и спасло... Мал, умница, его закутал. Любимушка, маленькая, как ты? Больно тебе, вижу... Ну, ничего, государыня тебя вылечит, она и не такие раны-хвори излечивала.
Лесияре вдруг пришло в голову: а вдруг и Радятко просто-напросто ревнует свою мать, как Любима? А княжна, сморщившись, отвернулась и слезливо потребовала:
— Уходи... Государыня, пусть она уйдёт!
В ответ на растерянный взгляд Жданы Лесияра могла только вздохнуть.
— Ждана, ладушка, выйди на время, — как можно мягче проговорила она. — Сейчас так будет лучше. А о Радятко мы с тобой ещё поговорим.
— Да, государыня, — пробормотала Ждана и выскользнула из комнаты так же тихо, как вошла.
Оставшись наедине с дочерью, Лесияра задумалась. Нелегко будет с детьми... Хоть загадывать наперёд и не следовало, особенно сейчас, когда всё было так шатко и непонятно — мир или война? — но мечталось княгине взять Ждану в жёны, а это значило, что дети любимой станут и её детьми. Мал освоится и приживётся, он парень гибкий, здравомыслящий и жизнерадостный, Ярослав ещё совсем кроха — вырастет и не вспомнит, что жил когда-то на западе... Любима и Радятко — вот основная головная боль.
И одна из этих «болей», драгоценная и нежно обожаемая Лесиярой, снова упрямо села в постели, скинув охлаждающую тряпицу со лба, и потребовала ответ на свой вопрос:
— Государыня, ты так и не сказала... Кого из нас ты больше любишь?
— Счастье моё, — вздохнула княгиня, — у меня духу не хватает тебе врать, поэтому скажу, как есть. Я люблю тебя больше всех на свете... и Ждану люблю так же сильно.
— А как же матушка Златоцвета? — спросила Любима, угодив Лесияре в сокровенную боль. — Её ты уже разлюбила?
— Доченька, твою матушку Златоцвету я как любила, так и люблю, — промолвила княгиня, чувствуя, как со дна её души всколыхнулась старая печаль. — И никогда не забуду. Её место в моём сердце не занять никому.
— Я не понимаю... Ежели ты любила мою матушку очень-очень крепко, Ждану ты не могла полюбить так же, — заявила княжна. — Чтобы её полюбить её, ты должна разлюбить матушку... Любить можно только одного человека.
— Да почему же, Любима? — возразила Лесияра, ласково укладывая дочь на подушку и терпеливо восстанавливая на её лбу примочку со снегом. — А ну-ка, ложись, непоседа... Вот так, умница. Так вот, чтобы полюбить кого-то, вовсе не обязательно разлюбить другого. Сердце — оно большое, в нём способно поместиться очень много любви. Может, когда-нибудь ты поймёшь... Когда подрастёшь.
— Почему, чтобы что-нибудь понять, мне надо вырасти? — с какой-то недетской горечью проговорила Любима. — Почему не сейчас?
— Потому что эта истина — из тех, которые даже не все взрослые могут осознать, — сказала княгиня.
Закусив губку, Любима задумалась, а потом промолвила:
— Нет, государыня... Я не могу так. Наверно, я ещё маленькая и не понимаю. Коли любишь меня, то люби, а ежели её ты любишь более, то и ступай к ней... Выбери кого-то одного! Я не могу делить тебя с нею. Мне нужна вся твоя любовь, а не половинка!
Наверное, все Белые горы по своей высоте и протяжённости не могли сравниться с тем количеством терпения, которое требовалось сейчас Лесияре. На неё накатила вдруг такая усталость, что губы сами сомкнулись и долго не могли открыться. Щёлкнув пальцами, она подозвала служанку и знаком показала: «Принеси выпить». Та кивнула, поклонилась и уже устремилась исполнять поручение, но Лесияра задержала её.
— Покрепче, — удалось выговорить ей.
Поднос с кубком и кувшином, полным хмельного мёда, встал на стол. Лесияра налила полный кубок и выпила не отрываясь.
— Я тоже хочу, — заявила Любима.
— Тебе ещё рановато, — кашлянула княгиня, присаживаясь рядом с нею снова. — Выбирать, говоришь? А я не могу выбрать, доченька. Вы обе дороги мне, и я не могу отказаться ни от тебя, ни от Жданы... И не проси, мне не осилить такого выбора. Ты знаешь, милая, мне ведь уже очень много лет... И с каждым годом я отнюдь не молодею. Ты видела Тихую Рощу, куда уходят все дочери Лалады, когда наступает их час?
Любима с каждым словом Лесияры, срывавшимся тихо и печально, как осенний лист, становилась всё испуганнее и тревожнее. При упоминании Тихой Рощи она кивнула, приподнявшись на локте.
— Так вот... — Лесияра погладила дочь по волосам, поправила тряпицу у неё на лбу. — Не за горами и мой час, милая. А ежели я потеряю кого-то из вас — тебя или Ждану — мне не жить после этого ни дня. Это выше моих сил. От страстей и печалей тоже устают... А в Тихой Роще — покой. Тело принимает в себя дерево, а душа уходит в светлый чертог, где нет всех этих терзаний, где только свет Лалады и больше ничего. Наверно, я пойду туда, прижмусь к сосне и успокоюсь навсегда. Иногда я так устаю, что именно этого мне и хочется...
Глаза Любимы медленно наполнились слезами, губы скривились и задрожали. В очередной раз сев в постели и махнув рукой на снова упавшую тряпицу, она расплакалась.
— Нет, государыня... Нет... Я не хочу так... Ты будешь там стоять всё время и молчать... И не придёшь больше ко мне, — горько сотрясаясь от рыданий на груди Лесияры, сокрушалась она. — И не расскажешь сказку...
— Увы, моя ненаглядная... Из Тихой Рощи обратной дороги уже нет, — промолвила княгиня, плывя на волне завораживающей и умиротворяющей задумчивости, всегда накатывавшей на неё при мыслях о самом тихом месте в Белых горах — месте вечного упокоения. — А сказки тебе будут сниться в снах. Ещё долго-долго будут сниться... А потом настанет День поминовения, и ты ко мне придёшь... Уронишь слезинку и разбудишь меня, а потом распечатаешь мои уста поцелуем, и я смогу рассказать тебе сказку... У меня будут руки-ветки... Я покачаю тебя на них, и ты уснёшь сладко-сладко.
— Нет, нет, — окончательно разрыдалась Любима, изо всех сил обнимая Лесияру за шею и прижимаясь мокрым от слёз личиком к её лицу. — Я так не хочу... Не уходи, государыня, я буду хорошо себя вести... Никогда больше не буду озорничать... Я буду хорошей... Я не стану тебя больше огорчать! Только не уходи туда, пожалуйста-а-а!..
— Любима, ну что ты, — опомнившись от горьких и громких рыданий дочери, растрогалась Лесияра. — Я не говорю, что это будет прямо сейчас. Конечно, нет, радость моя. Но когда-нибудь, рано или поздно, туда все уходят. Когда уйду я, ты будешь уже совсем взрослая... И будешь понимать, что так устроен мир... И что плакать об упокоенных не надобно...
— Не уходи никогда, государыня, — убивалась Любима, покрывая мокрыми, солёными поцелуями всё лицо княгини. — И я тебя никогда не покину... Правда сказала, что я влюблюсь и стану чьей-нибудь женой... Но я не хочу! Я не стану влюбляться и становиться женой... Я хочу быть с тобой всегда...
— Доченька, это ты сейчас так думаешь, — не удержалась от короткого грустного смешка Лесияра, подставляя губы под поцелуи. — Вот погоди, пройдёт несколько лет, и всё изменится. Вырастают и создают семью все... Потому что невозможно прожить без любимого человека. Твоя матушка была моей любимой женщиной, родившей мне вас, моих дочерей — Светолику, Огнеславу, Лебедяну и тебя, моё сокровище. Она ушла к Лаладе, ей там хорошо и спокойно... Я не знаю, как получилось, что в моём сердце поселилась вторая звезда, но она там поселилась. Она — последняя, больше у меня никого не будет. Я не могу без неё, как нельзя жить без души и сердца... Без неё мои руки станут сосновыми ветвями, а волосы — зелёной хвоей. А если у меня отнять тебя, я не смогу больше дышать, и моя грудь одеревенеет и покроется корой. Не мучь меня, милая, не проси выбирать: вы обе для меня дороже всех на свете. Вы — самое драгоценное из всего, что у меня когда-либо было, есть и будет.
— Не уходи в Тихую Рощу, государыня, прошу тебя, — негромко и устало всхлипывала княжна, положив голову на плечо Лесияры. — Я очень тебя люблю и тоже без тебя не могу...
— Далась тебе эта Тихая Роща! — поморщилась княгиня. — Ах, это ведь меня угораздило о ней брякнуть, и вот — я тебя расстроила... Прости. Всё, не думай больше об этом. Я с тобой, я никуда не ухожу.
— Правда? Ты не уйдёшь? — робко, с надеждой в покрасневших от слёз глазах спросила Любима, шмыгая носом.
— Нет, доченька, — твёрдо сказала Лесияра. — Довольно об этом. Давай-ка лучше тебе носик полечим. Уже давно следовало им заняться, а мы всё болтаем...
Уложив дочь, она срезала в саду тонкую веточку, гладко остругала её ножом и ввела Любиме в ноздрю, чтобы нащупать и поставить на место хрящ. Девочка громко вскрикнула, и Лесияра, вздрогнув, чуть не уронила палочку. Причинять боль своему ребёнку было невыносимо — сердце облилось кровью.
— Ш-ш... Всё, всё, — зашептала княгиня, покрывая быстрыми поцелуями губы, подбородок и щёки Любимы. — Сейчас боль уйдёт... Не беспокойся, твой носик останется таким же хорошеньким, каким всегда был, когда заживёт.
Держа хрящ палочкой изнутри и пальцами — снаружи, княгиня сосредоточилась на свете Лалады. Привычное тепло наполнило её, источник света под бровями безотказно питал её силой, которая струилась из пальцев, растворяя боль и восстанавливая всё, что было повреждено. Любима сначала ещё постанывала и хныкала, но постепенно погрузилась в дрёму. Палочка стала не нужна, и Лесияра убрала её, легонько сжимая и поглаживая пальцами нос дочери. Теперь можно было не беспокоиться: через несколько дней всё заживёт.
Укрыв уснувшую Любиму одеялом, она шёпотом подозвала нянек:
— Сидите с нею. Но не будите... Пусть поспит столько, сколько поспится.
Няньки закивали, откланялись и устроились подле Любимы — кто с вышивкой, кто с вязанием. Взяв с собою кувшин с мёдом и кубок, Лесияра напоследок обернулась и бросила на спящую дочку устало-нежный взгляд. Шаг в колышущийся проход — и княгиня обессиленно опустилась на трон в Престольной палате. Наполнив кубок вновь, она погрузила губы в сладкий, слегка охмеляющий напиток. Мятный... И ещё с какими-то травами. Приятный, но слишком сладкий, а Лесияре сейчас хотелось чего-то сурового. По щелчку пальцами к ней уже спешила служанка.
— Пива лучше принеси... Горького, с полынью. — Взмах пальцев с перстнями. — А это забери.
— Будет исполнено, государыня.
Княгиня устало прикрыла глаза, мечтая об изящном полуведёрном бочоночке, придающем душистому и пенистому напитку лёгкий след дуба в запахе и вкусе. Клин крепкой горечи пива сейчас требовался ей, чтобы выбить клин иной горечи — от всего навалившегося.
Высокая кружка с белопенной шапкой была подана ей на золотом подносе. Неподвижные кошачьи пасти жаровен, замершие двумя рядами вдоль стен, тлели огнём, подчёркивая хмельную истому и прислушиваясь к ней — острозубые и остроухие морды.
— Ты устала, государыня...
Нежный, сочувственный голос тронул слух пушистым пёрышком, и княгиня встрепенулась: к престолу шла Ждана. Впрочем, нет — скользила, плыла, как лебёдушка: движения ног почти не было заметно под подолом.
— Как же ты прекрасна, любовь моя, — вымолвила княгиня то, чем было полно её сердце.
Ждана присела на ступеньках, покрытых ковровой дорожкой, глядя на княгиню снизу с робкой нежностью и грустью.
— Ты что-то хотела сказать, лада? Я слушаю тебя. Нет, иди сюда, ближе. — Княгиня протянула ей руку.
Ждана пересела на скамеечку у подножья престола, бережно приняв руку Лесияры в свои тёплые ладони.
— Я всё о Радятко, государыня, — сказала она, смущённо и печально опуская ресницы. — Получается, он избил княжну Любиму... Мал говорит, что Радятко ударил её сначала по носу, потом в грудь и ударил бы ещё, коли б не Ясна, которая оказалась рядом. Сегодня — день помолвки Дарёны с Младой, но я страшусь завтрашнего дня... Ты прикажешь его наказать? Сечь розгами? Или плетьми? Или... быть может... заключить в темницу?
Отблеск материнского страха в её глазах наполнил Лесияру печалью.
— Ты думаешь, я трону твоего сына, не разобравшись, что с ним? — молвила она. — Помилуй, лада... Кем ты меня считаешь? Может быть, если у твоего мужа и было в обычаях сечь плетьми и бросать в темницу за детскую драку, то здесь — Белые горы, а не Воронецкая земля, и я — княгиня Лесияра, а не князь Вранокрыл.
— Значит, тебе тоже кажется, что с ним что-то странное творится? — проронила Ждана.
— Кажется, — мрачно кивнула Лесияра. — С Любимой вот тоже нелады, но она просто ревнует... После смерти её матери мне казалось, что нужно любить её за двоих, и вот... Кажется, я избаловала её своей любовью. А Радятко... Не знаю, ладушка, тут, по-моему, что-то другое.
— Он стал очень похож на своего отца, — сказала Ждана, тревожно щурясь в сторону жаровни. — Не на Добродана, а на... на Вука. Иногда мне мерещится, будто это Вук смотрит на меня из его глаз. А когда он глядит на тебя, в его глазах столько ненависти, что мне становится жутко. Временами мстится мне, что это — не мой сын, не Радятко... Что его подменили.
— Вук говорил с ним? — спросила Лесияра, допивая пиво и отставляя пустую кружку.
— В том-то и дело, что нет, — вздохнула Ждана, зябко ёжась. — Когда Вук ко мне пришёл, он не захотел взглянуть на Радятко с Малом... А сыновья его даже не узнали: так он изменился. Нет, они не говорили.
— Тебе холодно? Иди ко мне. — Лесияра привлекла Ждану к себе на колени и крепко обняла, укрыв полой плаща.
— Ох, государыня, а ежели сюда войдут? — смутилась та.
— И что? — усмехнулась княгиня. — Это мой дворец, мой престол... И я могу делать на нём всё, что мне вздумается... Да хоть целовать мою любимую женщину!
Поцелуй с губ Жданы удалось сорвать, но вялый и короткий: та сейчас была озабочена иными мыслями. Княгиня тоже осознавала необходимость подумать обо всех этих тревожных знаках — сопоставить, разобраться, расследовать, но тёплое томление хмеля отягощало и тело, и ум, а сладкая, щекочущая близость любимой настраивала на легкомысленный лад. О делах не думалось, хотелось целоваться.
