Возвращалась Цветанка уже с пустотой и под плащом на груди, и внутри. Лес встречал её печальной синевой утра, и в молчании каждого дерева угадывался укор, но губы воровки оставались сжатыми в бледную нить. Нечем стало плакать: осколки своего сердца Цветанка хоронила вместе с Нежаной.
Она решила положить её рядом с дедушкой. Когда она пришла в рассветной тишине на то место, её ждало светлое чудо: дедушкин могильный холмик весь ощетинился пронзившими снежный покров острыми зелёными листиками, среди которых поднимали свои белые головки подснежники. Вбитый в землю посох, раньше казавшийся сухой, мёртвой палкой, выпустил почки, готовые раскрыть навстречу солнцу маленькие клейкие листочки. Цветанка опустилась, вдавив коленями мокрый снег, и молча слушала душой это чудо.
Рядом с дедушкиной могилой тоже проклёвывались подснежники, и воровка, жалея красоту, осторожно их выкапывала с корнями и откладывала в сторонку. Верхний тонкий слой земли уже оттаял, напитался влагой, а глубже она ещё льдисто звенела от ударов лопатой. Выкопав яму глубиной с вытянутую руку, она воткнула лопату в землю и направилась к домику.
...Густо-янтарный свет утра уже заглядывал в окошко, а Цветанка всё сидела у стола, не в силах проститься. Перед ней лежал свежий кусок берёсты, а в руке до онемения кожи был зажат нож. Отложив его, она встала.
Солнце снова причиняло боль, и она шла почти вслепую, с хрустом проваливаясь в снег. Прослойка из хмари была сейчас лишней, Цветанка хотела чувствовать ногами землю, пусть и трудно было по ней идти. Каждый вязкий шаг отдавался содроганием в опустевшей груди, а та, что прежде была легче пташки, стала тяжким и горьким грузом на её руках. Но деревья шептали: «Это твой долг. Ты должна донести». И она не могла не донести Нежану до места её последнего упокоения.
Выкопанные цветы не завяли, как будто всё понимали и ждали своего часа. Чтобы опустить тело в яму, Цветанке пришлось встать в неё. Места хватило бы им обеим, но... Кто тогда посадит обратно подснежники?
Воровка запоминала пальцами все знакомые и любимые чёрточки, в последний раз касаясь лица Нежаны. И сама собой из неё вместо слёз полилась песня:
Ой, соловушка,
Не буди ты на заре,
Сладкой песенкой в сад не зови...
Вот и вся тризна, которую она могла справить, но большего и не требовалось. Цветанка прикрыла лицо Нежаны берёстой с надписью: «Нежана, моя ладушка». И подпись: «Заяц». Уроков грамоты, которые она успела получить, хватило, чтобы написать это.
На холмике она посадила подснежники. Здесь они росли, здесь им и место.
*
Три ночи подряд в небе не могли успокоиться зелёные огни, и столько же времени Цветанка ничего не брала в рот — ни мяса, ни рыбы, ни хлеба, испечённого Нежаной за день до смерти. Выходя из избушки, она набирала в руку плотные комки снега и откусывала, как лакомство.
Погода изменилась: потеплело ещё ощутимее, солнце засияло невыносимо ярко на расчистившемся, высоком небе, с крыши зачастила капель, затараторила, словно что-то сбивчиво рассказывая, и края крыши обросли бахромой из сосулек. «Это мой подарок вам...» — отзывалось в этой весенней дроби тающее эхо. Можно было подумать, будто это и правда Нежана, напоив своей кровью землю и разбудив её, достучалась до весны... А ночами в небе над лесом извивались зелёные змеи, возвещая: «Великий... великий... великий...»
Голод не уважал горя Цветанки и выгнал её на охоту, однако это был странный голод, гнездившийся не в животе, а где-то в груди, ближе к сердцу. Что-то повело её в этот раз не на привычную травоядную добычу, а на матёрого кабана, из нижних клыков которого, если их заточить и оправить в рукоятку, вышли бы огромные кривые ножи — больше, чем её засапожник. Это был свирепый старый секач-одиночка с вздыбленной бурой гривой на спине, а калкан [26] на его лопатках, плечах и боках задержал бы и стрелу — кусать и бить его в эти места было бесполезно. «Толстокожий» — это о кабане в самом прямом смысле этого слова.
Цветанка сама не знала, почему решила схватиться именно с ним. Если бы ей просто захотелось мяса дикой свиньи, она выбрала бы более молодого зверя: у молодняка и кожа потоньше, и клыки покороче, и нрав не такой злобный, да и мясо мягче и вкуснее. Огромный секач по своим размерам был почти сравним с Марушиным псом и среди своих сородичей мог считаться великаном, а из его пасти торчали поистине сабли, а не клыки! А Цветанке ещё и вздумалось поохотиться в человеческом облике... Из оружия у неё были только её верный нож и рогатина: это охотничье копьё с мощным удлинённым наконечником, кем-то оброненное или забытое, она подобрала в лесу. Запах крови и смерти, исходивший от него, и зажёг в ней это похожее на приступ ярости желание с кем-нибудь сразиться.
Уворачиваясь от несущегося на неё разъярённого кабана, Цветанка споткнулась и растянулась плашмя. Она успела откатиться в сторону и не попала под копыта этой многопудовой туши, но её бок словно ножом пропороли: зверь зацепил её клыком и проскакал дальше. Останавливая хлеставшую кровь, Цветанка заткнула рану клочком хмари; пузырь «соплерадуги» заполнил дыру в боку, проникая в кровоточащие сосуды своей напряжённой силой и снимая боль прикосновением приятной прохлады. Пара мгновений — и воровка опять была готова к бою. Кабан, однако, не собирался нападать снова, сочтя, видимо, что охотнице досталось вполне крепко и дальнейшая её участь не стоит его внимания. Цветанку это не устраивало. Поднявшись и стиснув древко рогатины, она испустила из горла, клокочущего жаждой боя, волчий рык, который отдался гулом в земле.
Догнав секача, она ткнула его в бок, но, похоже, только разозлила зверя. Острие попало в пресловутый калкан и не нанесло кабану смертельного вреда, зато вынудило его драться по-взрослому. Но Цветанка была к этому готова и желала именно этого. Чувствуя в себе нечеловеческую силу, она жаждала применить её, выпустить своего внутреннего зверя на любого, кто осмелится принять вызов. Ею владела жажда убийства, жажда крови, и неважно, кто попался бы ей на пути — кабан или, быть может, даже медведь — она порвала бы на клочки любого. Эта жажда горела в кончиках пальцев, ныла в корнях клыков, свивалась змеисто-алым клубком на месте разбитого сердца... «Кровавый голод» — так, кажется, назвала это Радимира... Похоже, это было оно самое.
Неповоротливая шея кабана позволяла ему бросаться только вперёд, но не вверх. Цветанка, воспользовавшись ступеньками из хмари, несколько раз увернулась от него, а потом с пронзительным воплем, вспугнувшим птиц, сверху вогнала зверю рогатину в хребет в месте присоединения черепа. Острие вошло полностью, перебив спинной мозг; секач рухнул, хмарь растаяла, и охотница оказалась сидящей верхом на бурой сутулой туше лесного вепря. Выдернув рогатину, она облизала окровавленный наконечник...
— Весьма недурно для новичка, — услышала она низкий и хрипловатый, смутно знакомый голос. — В одиночку на матёрого вепря-отшельника, да ещё в человеческом облике — это сильно.
Прохладная хрипотца этого голоса остудила жар в крови, Цветанка вздрогнула и обернулась. Прислонившись покрытым шерстью плечом к стволу дерева, поблизости стояла черноволосая женщина-оборотень со шрамом на лице. Чистый холод ночи в голубовато-серых глазах, один из которых слегка косил, бунтарски-растрёпанная грива волос, великолепное смуглое тело — всё это Цветанка не забыла бы и через сто лет, потому что она собственноручно сняла заклятие-ошейник, державшее эту волчицу во власти жестокого волхва Барыки.
— Невзора, — напомнила женщина-оборотень своё имя, подходя ближе. — Я ещё в первую нашу встречу, когда ты была человеческой девчонкой, почуяла в тебе что-то наше, волчье. Значит, ты вступила на путь Марушиного пса... Не стану спрашивать, как. Захочешь — сама расскажешь. А пока — может, пригласишь на кабанятину? Не серчай уж на меня за наглость, у меня сынок голодный, а с охотой мне нынче что-то не везёт. Давно не ела, молока мало стало. А сынок у меня — прожорливый сосунок.
Цветанка смогла только изумлённо кивнуть, и Невзора, коротко тявкнув, сделала кому-то знак. Из-за деревьев к ним подбежал волчонок... Впрочем, по размерам он был почти со взрослого обычного волка, но выражение на его морде сияло совершенно щенячье. Он с любопытством запрыгал вокруг кабаньей туши, но потом, встав на задние лапы, ткнулся носом в обнажённую грудь Невзоры.
— Смолко, да погоди ты, — строго, но с нотками нежности, на которые только был способен её хрипловатый голос, сказала Невзора. — Мы в гости пришли. Ежели матушке твоей мяса сегодня перепадёт — будешь и ты сыт.
Волчонок смущённо припал на хвост, подняв уши торчком и умильно округлив янтарно-жёлтые глаза. Окрасом он пошёл в свою мать, только на животе чёрный мех переходил в тёмно-серый, а на передних лапах красовались белые «носочки». Цветанка чуть не рассмеялась, и её рука сама потянулась почесать зверёныша за ушком. Любопытно, сколько же молока требовалось, чтобы насыщать такого «малыша» каждый день?
— Славный у тебя сынок, — не удержалась от улыбки Цветанка. И полюбопытствовала: — А где твой муж, Невзора?
Та вольнолюбиво встряхнула чёрной гривой:
— Нет у меня мужа. Деревенского парня соблазнила, вот и получился Смолко... — И добавила, любуясь отпрыском: — Светло-русый был наш батька, вот и у нас пузико да передние лапы светленькими вышли.
— Был? — насторожилась Цветанка, вскинув бровь.
— Не бойся, не съела я его, — усмехнулась Невзора. — Получила, что хотела, да и отпустила восвояси. Ну что, Смолко, тётя... гм... Заяц нас сегодня угощает.
— Цветанка я, — назвала своё настоящее имя воровка.
— Я так и думала, — хмыкнула Невзора.
Перекинувшись в огромного чёрного волка, она ловко разделала тушу, используя острые, как ножи, клыки, могучие челюсти и вес собственного тела. Пока Невзора насыщалась, Цветанка вдруг поняла, что была и не особо голодна, затевая эту охоту: ей просто хотелось крови, битвы... чьей-то смерти. Не исключено, что даже собственной. Отрезая ножом тонкие полоски ещё тёплого мяса, она задумчиво смаковала их. Да, молодая кабанятина была бы получше, но и эта сойдёт.
Потом они отдыхали: Цветанка приходила в себя после битвы с кабаном и прикладывала к ране новые куски хмари, а Невзора переваривала сытную трапезу. Затем они вместе перетащили тушу поближе к дому, а Смолко прыгал вокруг и нетерпеливо поскуливал. Возле избушки Невзора снова приняла промежуточный между человеком и зверем вид; обширное пятно на снегу насторожило её, и она, присев на корточки, взяла щепоть пропитанного кровью снега, понюхала.
— Кровь Марушиного пса. Что за бойня тут у тебя случилась?
Цветанка вдруг ощутила, что горе стало легче. Невзоре она обрадовалась, как старому другу, который молчаливо, просто одним своим присутствием взял на себя часть этой ноши. Ещё вчера при звуке имени Нежаны её грудь и горло сдавливало солёное удушье, а сейчас она смогла заговорить.
— Жила я тут... с подругой. Её муж истязал, вот я её и умыкнула... Брюхата она была, ребёночек должен был вот-вот родиться... А Серебрица напугала её. Она побежала вон туда... Пошли, покажу.
— Серебрица? Хм, это та, зеленоглазая? — припомнила Невзора.
Цветанка кивнула.
— Видела я её... Близко не знакома, но встречала, — проговорила смуглая женщина-оборотень. — Она... как бы это сказать... Слегка повёрнутая... на почве Калинова моста.
— Она правда была там, — сказала воровка.
Невзора двинула бровью.
— Вот оно как...
И снова Цветанка, проваливаясь в мокрый снег, проделывала этот страшный путь, но в этот раз рядом шла Невзора, и её тёплая, взъерошенная и мрачноглазая сила помогала ей одолевать его шаг за шагом — до самой ложбинки, в которой Нежана пробудила весну.
— Вот тут она и родила.
И снова — огромное кровавое пятно. Невзора спустилась к кустам, ставшим Нежане смертным одром, принюхалась. Её угрюмоватые чёрные брови сдвинулись.
— Крови много потеряла, — угадала она, сурово блеснув светлыми глазами. — Не отвечай, я вижу всё... Нет её в живых. Дитё где?
И тут горе всё-таки ударило Цветанку под дых. Почёсывая увязавшегося за ними Смолко за пушистым ухом, она осела на снег... Холод, охвативший нижнюю половину тела, напомнил ей: «Э, голубушка, всё женское естество ты себе отморозила. Огневицу подлечим, а вот детушки у тебя вряд ли будут...» Тогда ей было всё равно, о детях она и не помышляла. А сейчас, держа на руках живую, тёплую, кричащую малышку — родную кровинку, продолжение Нежаны, она отдала её чужим людям. И стало незачем жить, незачем бороться за человека в себе.
— Где ребёночек? — грозно нависнув над ней, повторила свой вопрос Невзора.
— Отдала... в семью, — прохрипела Цветанка. — Мне её кормить нечем. Молоко нужно... а где я его возьму, грудное-то...
— А это что?
Что-то тёплое, жирное, сладковатое брызнуло воровке на губы. Она облизнулась... Вкусно. Молоко? Да, это Невзора, сжав рукой набухшую грудь, показала ей, сколько у неё этого добра. Но вскармливать человеческое дитя молоком Марушиного пса?.. Кем это дитя вырастет?
— Человеком вырастет, только очень здоровеньким будет, — ответила на её мысли женщина-оборотень. — Сильным. Чтоб в зверя перекидываться — тут рана нужна, Марушиным псом нанесённая. А молоко его в оборотня не превратит, не бойся.
Послышался басовитый плач: это Смолко, устав ждать, когда его наконец покормят, перекинулся в крепенького темноволосого мальчугана, по-видимому, ещё совсем недавно научившегося ходить.
— Мм-а-а-а! — ревел он, протягивая ручки к Невзоре. — Ня-я-ям!
— Ням-ням хочешь, я знаю, — засмеялась та, подхватывая сына на руки. — Прости, за этими разговорами совсем забыли про тебя. Ну, давай покушаем...
Обхватив мать руками и ногами и приникнув ртом к соску, Смолко утих и зачмокал. Невзора, поддерживая его под спинку, покрытую тёмным пушком, улыбалась.
— Большой уж, а всё прикорм никак не хочет брать — молочко любит. Клычки-то молочные уже есть, кусает иногда за грудь... Больно, зараза! — Невзора хрипловато засмеялась.
Их обдувал холодный сырой ветер, а малыш был голеньким. Цветанка невольно поёжилась и скинула свитку, чтобы хоть как-то укутать ребёнка.
— Зачем? — усмехнулась женщина-оборотень. — Он же Марушин пёс, холод ему не страшен... Ты, поди, одёжу свою всё с собой таскаешь? Я поначалу тоже таскала — по людской привычке, а потом пожила в лесу несколько лет и как-то помаленьку отвыкла. А на что она? Холода мы всё равно не боимся, а стыдиться в лесу некого.
