14. Кофе для эстетов

Десять человек сидели за столом; на каждом — причудливая маска и одеяние, больше похожее на карнавальный костюм из Серениссимы. Издали доносились всхлипы, стоны, вой, дребезг, но эти ужасающие звуки были настолько приглушёнными, что почти не тревожили. Сладковатый запах затхлости щекотал грудь; хотелось кашлять. Я прижала руку к губам, подавляя приступ дурноты...

Хозяин, чем-то напоминающий одного из карликов, только более полный и дебелый, махнул рукой. "Мы тебя не ждали, странник, — сказал он. — Но так и быть, садись к моему столу".

Я отступила на полшага; всё моё существо пронзило одним желанием — бежать, немедля бежать, но вдруг одна из гостий голосом Феи произнесла, обращаясь к хозяину: "Она ведь ничего не сделала".

"Так никто ничего не сделал, — ответил ей хозяин, пожимая плечами. — Потому-то нас всех и собрали".

Со странным глухим лязганьем, напоминающим движение несмазанного механизма, я опустилась на кресло, возникшее точно по волшебству. Передо мной тут же появилась тарелка с восковыми фруктами и бокал с тёмной жидкостью, издававшей отчётливый запах гнилой крови. Отвращение сдавило мне горло; однако больше никто, кажется, не замечал подвоха, напротив, гости наслаждались трапезой.

"Что же, добрейший сэр, так ты останешься голодным, — обратился ко мне хозяин снова. — Ну, хотя бы пригуби вина, и тебе сразу станет веселее. Ха! Ха! Ха!"

Вслед за ним принялись смеяться и карлики, а затем и гости, включая и Фею Ночи. Только для того чтобы прекратить насмешки, я протянула руку к бокалу... и в тот же миг он превратился в змею — чёрную, толстую, с такой встопорщенной чешуёй, что издали её можно было принять за шипы. В груди у меня похолодело. Змея качнулась, исторгая из горла клокочущее шипение — и ужалила мою руку.

Тут же смех оборвался.

Ядовитые зубы бессильно скользили по кольчужной перчатке; я ощущала только слабое давление, точно ладонь мне пожимал немощный старик. Испытывая омерзение, не страх, я скинула змею себе под ноги и растоптала металлическими каблуками, пока от неё не остались лишь мелкие стеклянные осколки вперемешку с несвежей кровью.

"Вот как, — скучающе заметил хозяин. — А жаль. Я надеялся, что ты немного разбавишь нашу скучную компанию, странник. Ску-у-учно. Ску-у-у-у... У-у-у!"

Очнулась я около восьми утра; на площади Спэрроу-плейс надрывались, словно пытаясь друг друга перепеть, "гусиный" свисток и клаксон автомобиля. Сон ушёл, оставив после себя лишь чувство недоумения и, пожалуй, отвращения. Вспоминать его, выискивая крупицы смысла, было всё равно что копаться в куче гниющего мусора...

Одно я знала точно: в ближайшее время к вину я не прикоснусь.

Завтрак однако прошёл на удивление спокойно. Клотильда де Нарвенья, по обыкновению в чёрном с головы до пят, держалась строго и скорбно — не поднимала глаз, не размыкала губ и даже, кажется, не дышала, обратившись в кладбищенское изваяние. Она чахла над запечённым палтусом с вялеными томатами так, словно перед ней лежала сапожная подошва. Отец семейства, Мауро, боялся потревожить супругу и держался тише испуганного крольчонка, но с едой расправлялся наоборот торопливо, точно боялся, что тарелку у него вот-вот отнимут. Паола — безупречная выдержка, выразительная синева вокруг глаз — расточала улыбки и ворковала над детьми, а мальчики, чувствуя всеобщее напряжение, вели себя смирно.

И только старушка Энца отдавала должное искусству моего повара... Что ж, иногда скверное зрение и частичная глухота становятся благом.

— Ах, какая очаровательная атмосфера, — выразительно закатил глаза Клэр. — О, это многозначительное молчание, о, эта тишина! Похоже на склеп, только пахнет лучше. Дорогая племянница, вам случалось завтракать в склепе?

— Нет, дядя.

— Считайте, что да, — разрешил он мне великодушно. — Да, кстати. Я сегодня отвезу мальчиков взглянуть на дом для умалишённых. В воспитательных целях... — Он сделал паузу. — Надо ведь показать, к чему приводит распущенность, когда человек не желает держать себя в руках.

Намёк был более чем прозрачный. Я тут же вспомнила безобразный скандал, учинённый "милой Клотильдой", и не удержалась от шпильки.

— Разве обязательно ехать так далеко, чтобы посмотреть, как люди бросаются на стены и ломают вещи? Мы все недавно имели возможность за этим понаблюдать. К прискорбию.

— Будьте добрее, племянница, к чему упрёки, — елейно отозвался Клэр, из-под ресниц бросая взгляд на супругов де Нарвенья. — Там ещё, поговаривают, есть одна занятная особа, которая считает себя закипающим на плите кофейником.

Последняя фраза, казалось бы, никак не была связана с нашими незваными романскими гостями, да и произнесена была по-аксонски, однако дядино искусство наносить тяжкие оскорбления, не сказав ничего особенного, в очередной раз победило законы природы и здравый смысл: Клотильда вцепилась скрюченными пальцами в ложку, а Мауро, напротив, застыл изваянием, выпятив челюсть.

Поделом им, впрочем. Не стоило превращать мой особняк в театральные подмостки и разыгрывать дурную пьесу.

— О, и это не новость. Хотя настоящий кофейник, думается мне, лучше умеет сдерживаться, чем иные... особы.

— Поразительно тонкое для юной леди наблюдение, — ещё слаще ответил Клэр. — Право, я смотрю на вас и буквально на кончике языка ощущаю наше родство. Что же до кипения, дорогая племянница... Не всякий человек может сдержать свою бурлящую кровь.

Я на секунду замешкалась, обдумывая ответ, но тут внезапно подала голос Паола.

— В этом доме — всякий, — сказала она весьма холодно. — А кто не может, тому, вероятно, место в другом доме. Да, леди Виржиния, с вашего позволения я поддержу предложение сэра Клэра Черри. Мальчикам полезно будет воочию увидеть, что такое душевное нездоровье... То есть — снова увидеть и таким образом закрепить урок.

Клотильда де Нарвенья выронила вилку, Мауро вздрогнул от неожиданности... Не знаю, что было бы, но вдруг бабушка Энца тоненько, потешно расчихалась, и тяжесть, витавшая в воздухе, несколько развеялась. Вскоре мы покончили с завтраком, точнее, я воспользовалась тем, что принесли утреннюю почту — и сбежала в свой кабинет, велев кофе подать туда же.

И к лучшему, как выяснилось.

Среди десятка писем одно выделялось разительно — плотный конверт, кроваво-алая печать. Оттиск единорога с львиным хвостом мне до недавних пор не встречался, но я узнала его тотчас же: герцоги Хэмпшайрские.

Похоже, герцогиня действительно удостоила меня личного приглашения, как и предсказывал дядя Рэйвен.

Визит был назначен на тринадцатое апреля; символично, ибо ничего хорошего я от него не ждала.

— Представь себе, она обращалась ко мне, словно к какой-то бедной гувернантке, — жаловалась я Лайзо, пока автомобиль катил по улицам. Нервное солнце то показывалось в разрывах облаков, то снова пряталось; душные, гниловатые запахи с берегов Эйвона доносились тем отчётливее, чем теплее становилось. — Нет, написано было всё верно: "леди Виржинии, графине Эверсан и Валтер". Но в каком тоне! "Рассчитываю увидеть вас в назначенное время, в любом случае, не позднее четверти пятого". И пост скриптум: "Скромность украшает".

— Что, хочет, чтоб и ты траурное платье надела? — фыркнул Лайзо по-кошачьи.

Его это всё, похоже, веселило. Что ж, понятно — не ему ведь вести беседы с этой... с этой змеёй!

— На похороны меня не приглашали, и родственником мне герцог не приходился, даже и дальним, хвала Небесам, — отрезала я. — Признаться, я собиралась с самого начала надеть тёмно-серое платье, чтобы проявить почтительность. Но тон, каков тон... начинаю догадываться, почему Клэр не любил ни покойного, ни его глубокоуважаемую супругу.

Лайзо усмехнулся.

— Ты мне напомни, кого он любит, кроме внуков.

Мне сделалось смешно, и напряжение развеялось.

К границе бромлинских владений герцогов Хэмпшайрских мы подъехали ровно в четыре часа пополудни, и ни минутой раньше. Не без злорадства я отметила, что дорога от ворот до порога особняка втрое короче, чем у маркиза Рокпорта, а сад гораздо более бедный, деревья выглядят больными и измученными, и ни одной птицы не видно среди ветвей. Мало-помалу за туманом и зарослями стали проступать очертания воистину монументальной постройки. Тёмный гранит, колонны, обширное крыльцо, режущее глаз изобилие скульптур по карнизу...

— Ты глянь-ка, ну и дворец он себе выстроил, — подал голос Лайзо.

Только тогда я осознала, что некоторое время сидела, болезненно выпрямившись и вцепившись скрюченными пальцами в собственный ридикюль — настолько подавляющим было впечатление от родового гнезда Хэмпшайров.

— Выстроил? — эхом откликнулась я.

— Ну да, до нынешнего-то герцога его предки в другом месте обретались, подальше отсюда, — невозмутимо произнёс Лайзо.

По немного театральным интонациям, проскользнувшим в его речи, я догадалась, что он нарочно разузнал о герцоге загодя, а теперь преподнёс мне эти сведения гордо, словно кот, который притаскивает к изголовью хозяйской кровати пойманных мышей.

Чёрной кошкой по кличке Эмбер я пренебрегала, полностью поручив её заботам прислуги; но этого гордеца нельзя было не поощрить.

— Неужели? Не слышала ничего подобного. Напротив, он мне всегда представлялся человеком состоятельным — из-за дальнего родства с королём. Он ведь приходился Его величеству троюродным дядей?

— По линии жены отца. Неудивительно, Хэмпшайр только лет тридцать как возвысился, — ответил Лайзо, немного сбрасывая скорость. Видно, хотел растянуть разговор, раз уж получилось вывести его в нужное русло. — Точнее, возвысился и разбогател его отец на торговле с колониями за счёт преференций, которые получил, породнившись с монархами, а нынешний герцог... то есть покойный уже сумел не растранжирить накопленное, а преумножить. Ну, а прежде Хэмпшайры вроде как в опале были и жили далековато от Бромли, к северу где-то. И есть одна любопытная вещь... — он многозначительно умолк.

Автомобиль наш к тому времени уже едва полз; думаю, его обогнала бы даже утка пешком.

— И какая же? — отвернулась я к окну, скрывая улыбку. — Не испытывай моё любопытство, расскажи.

Нет, право, меня приятно удивило, что Лайзо разузнал о хозяевах этого места заранее. Но то, как он ждал моего восхищения... о, невероятно мило!

— Отец его, старый герцог, умер скоропостижно, — прозвучал ответ, и горделивые нотки странным образом полностью пропали. Я ощутила холодок, словно апрельская промозглая сырость пробралась под пальто. — Новый герцог после этого женился, не дожидаясь окончания траура, переехал в Бромли и отстроил эту громадину, не считаясь с расходами. Жена долго не могла подарить ему наследника, мальчики-то рождались, но сплошь мёртвыми. А леди Фэйт на свет появилась уже через десять лет, когда герцогиня прослыла бесплодной... Ну, а остальное — досужие слухи, которые мне не к лицу пересказывать, — внезапно завершил историю Лайзо.

Мы остановились перед крыльцом. Отворилась дверь; показался седоватый мужчина в униформе, вероятно, дворецкий.

— Договаривай, — попросила я, пожалуй, довольно сухо. Но не до нежностей уже было. — Иногда и слухи оказываются полезными.

Он немного помедлил перед тем, как ответить.

— Леди Фэйт — редкая красавица. Прямо скажем, не в мать пошла и не в отца, — улыбнулся он, смягчая смысл сказанного. — Так что недолюбливать покойного герцога она могла вовсе не из-за того, что он мешал ей водиться с "Благородными леди". А наоборот, она с ними связалась именно потому, что он их не выносил.

Это прозвучало до отвращения правдоподобно. И объясняло многое: и то, что леди Фэйт редко показывалась на публике вместе с родителями, и её скандальные связи с ширманскими обществами... Воспитание в семье со столь высоким положением вряд ли было слишком уж строгим; Дагвортские Близнецы, к примеру, получали довольно много свободы в сравнении с детьми какого-нибудь провинциального баронета. Парадоксально и не совсем справедливо: тяжелее всего приходилось именно отпрыскам из небогатых и недостаточно родовитых семейств, а крайняя бедность, как и выдающееся богатство вкупе с титулом давали своего рода карт-бланш. Нет, случалось, что чрезмерно взыскательные и суровые родители невольно подталкивали своё чадо к бунту, однако герцоги Хэмпшайрские не походили на излишне придирчивых в воспитании людей.

А вот если леди Фэйт была в своё время удочерена — и, более того, знала об этом... Столкнувшись с непомерной гордостью и крутым нравом такого человека, как покойный ныне герцог, девушка более слабая могла бы остаться со сломленной волей, превратиться в вечное напоминание самой себе: недостойна, занимаешь не своё место, приёмыш.

Более сильная же позаимствовала бы у родителей их же оружие — высокомерие, и начала бы собственную войну.

...размышления эти позволили мне скоротать время, пока я ожидала герцогиню в гостиной. И — усмирить злость.

Почти час! Право, я не торговый агент, чтобы заставлять меня томиться так долго!

Зато я получила незабываемую возможность в деталях рассмотреть обстановку. О, герцогиня Хэмпшайр с необыкновенной щепетильностью отнеслась к своему трауру. Всё здесь было чёрным, пепельно-серым и белым, точно в царстве смерти. Покрывала, вышитые подушки, кружевные салфетки; из картин на стене — зимний пейзаж, столь блеклый, что от него веяло холодом; подсвечники — из чёрного стекла, ваза с чёрной и белой эмалью, полная увядающих нарциссов. Ничего металлического и блестящего, всё тусклое, мрачное; даже забытая на краю стола книга — и та в тёмном переплёте.

Разумеется, я заглянула в неё; это оказалось "Слово о смирении".

"В похоронном бюро мастера Горацио Монка и то было больше жизни", — подумалось мне.

На таком фоне моё платье густо-зелёного оттенка, полностью закрытое и украшенное лишь молочного цвета кружевом по вороту и причудливым поясом в тон, смотрелось вызывающе. Мне уже стало неловко, а ведь мы с хозяйкой дома ещё даже не встретились! Впору позавидовать Лайзо; уж он найдёт язык с любой прислугой, пусть и самой чопорной... за исключением, может, экономки маркиза Рокпорта, миссис О'Дрисколл, но подобные ей встречаются раз сто лет, не чаще.

— Миледи, — прервал мои размышления нарочито сухой и бесцветный голос дворецкого. — Ея милошть готовы принять ваш. Пошвольте проводить.

Анфилада комнат, холодных и мрачных, волны тёмных драпировок и несколько минут — и вот я предстала наконец перед герцогиней Хэмпшайрской. "Ея милошть", как выразился дворецкий, изволила наслаждаться чаем, судя по аромату — крепчайшим бхаратским с каплей бренди.

Или с дюжиной капель.

Конечно, она носила траур — самый строгий, какой только можно представить: платье простого кроя из чёрного крепа, убранные волосы, из украшений лишь огромная, с мужской кулак величиной, гагатовая брошь с миниатюрным портретом покойного, и массивная, очевидно, фамильная печатка с гранатом.