Связующие нити

— Нам нужно проводить её. У неё же сейчас случится полная истерика!

— Мы с Трисом её доведем, я знаю, где эта гостиница, — Нил начал собирать её документы и засовывать в сумку.

— Нет! Не надо, — я тронула Триса за руку, — разве вы не видите, что она не ошиблась? Посмотрите на неё, вспомните всех, кто к нам приходил — те же мольбы, та же боль, та же последняя надежда. Если мы её отведем назад, это будет предательство!

— А что нам делать?

Я поймала взгляд девушки и приложила палец к губам.

— Платок у кого-нибудь есть?

— Да, — Пуля протянула мне свой, а я отдала его Леттеки.

— У нас очень мало времени. Мы всё должны сделать за оставшиеся три часа.

— Как?

— Если нам не могут ничего сказать ни её жесты, ни её письмо, то скажут рисунки.

Вельтон хлопнул в ладоши:

— Ай да идея!

Девушку я увела за руку в свою каморку. Она немного успокоилась, поняв, что её никто не прогоняет, и села туда, куда я ей указала. Теперь, чтобы я ни делала, я видела, что она прицеплена своим взглядом к моим глазам. Она никуда больше не смотрела, она ни на что не обращала внимания. Весь её взгляд о чем-то говорил, выражая какое-то чувство, и она всю свою силу вкладывала в эту выразительность.

Говорящий взгляд, — это когда соседка с первой парты оборачивается на тебя с умоляющими глазами "дай списать!", или сокурсница на каких-нибудь танцах стреляет глазками в сторону парня, а потом многозначительно приподнимает брови "хорош, да?", отец, который в мамин день рождения подкрадывается к ней сзади с букетом, и заговорчески на меня смотрит "не выдавай!"

Говорящий взгляд... вот он когда по-настоящему говорящий, когда у человека нет больше ничего, нет ни единого способа выразить то, что ему нужно донести до другого. Взгляд Леттеки кричал: "Помогите мне! Я не могу так больше жить!". Мне стало казаться, что если бы она сейчас вопила в голос, это было бы не так сильно по воздействию. К тому же, она вела себя бесшумно. Даже невнятных звуков не доносилось из её горла, даже вздохов, всхлипов не было, когда она плакала.

Я дотронулась указательным пальцем до её лба, потом ладонью изобразила волну до своей головы, от неё к правой руке, держащей карандаш. Сделала вид, что рисую, и повернула планшет к ней. Сейчас там был чистый лист, но я сделала жест от листа снова к её голове, и кивнула: "понятно?". Она поняла, и кивнула в ответ...

Главное было начать. Как ей объяснить, о чём нужно было думать и о чём вспоминать, я не знала. Но с чего-то начать следовало. Я приготовилась, придвинула к себе поближе все свои материалы, и выжидательно смотрела на девушку. Достаточно долго она колебалась, или, не веря до конца, или путаясь в мыслях, но прошло минут пять, прежде чем я почувствовала как движется моя рука, выводя на бумаге линии. Рисунок получался таким, какие я сама привыкла рисовать — состоящий лишь из линий. Никаких полутонов, никаких мелких деталей и штрихов, — чёткие, точные, почти чёрные линии мягкого графита.

Это был мужской портрет. Девушка вспыхнула, едва увидев рисунок, выхватила из рук и часто закивала. Это был он. Тот, ради которого она пришла сюда. Я показала ей на свои губы, делая вид, что говорю, и снова на её лоб и на чистый лист. В глазах Леттеки я увидела радость и облегчение. Она опять торопливо закивала, но портрет прижала к себе и не возвращала.

Сначала лист перечеркнулся несколькими линиями, поделив всю площадь на шесть разных сегментов. В первом я начала рисовать маленькую неполную, словно обрезанную, картинку: — девушка стояла перед стеклянной стеной в аэропорту, и в отражении полупрозрачно читались силуэты — вдалеке группа людей с чемоданами, один смотрит в её сторону, а в отражении самой Леттеки на уровне сердца ярко сияет какая-то точка.

Возможно так, она изображала свое чувство.

Во втором сегменте я нарисовала холл гостиницы и край лифта. В третьем — снова её отражение, только теперь уже в оконном стекле на фоне ночного города. Её сияющая точка была ещё ярче. В четвёртом — она отражалась в витрине закрытого магазина, идущая быстрым шагом, и всю её грудь заполняло сияние. Следующей картинкой была дверь нашего Здания с табличкой. Последней — часть комнаты и лицо Зарины.

Леттеки, едва я закончила, указала на сияющую точку, потом на своё сердце и на портрет мужчины. Я кивнула, что это я понимаю. Странен был стиль рисунка и странна сама ситуация. Прежде я чётко просила, не добавлять ничего лишнего, кроме воспоминаний, а тут необходимостью было к реальным вещам приплетать символические.

Как было объяснять дальше? Я показала на запястье с часами и махнула себе за спину. Потом, спохватившись, написала с краешку сегодняшнею дату, поставила стрелку и обозначила другой год. Девушка схмурила брови. Я мучалась, перебирая в голове возможные условные обозначения слову "начало". Показала на неё, показала на портрет, изобразила рукопожатие.

Она забрала карандаш и в уголке нового, чистого листа, написала число. Я поняла, что сейчас она будет рисовать события пятнадцатилетней давности. Снова всё было поделено на части, и каждая из них заполнялась своим рисунком. Место, похожее на школьную рекреацию, несколько человек разговаривают жестами, прямо с рисунка крупным планом смотрит он, совсем мальчишка. Потом сам класс, руки девушки, которая украдкой под партой читает записку. Он вдалеке, сидящий у окна и святящаяся точка в его груди. Дальше — уже опять отражение в зеркале в кафе, они оба за столиком, — он подвигает ей маленькую коробку с подарком, а она смотрит в сторону, но всё равно через зеркало его видно, и видно, как идет сияние. Только в отражении Леттеки ничего нет. Я поняла, — когда-то давно он её любил, а она его нет.

Девушка на каждом листе ставила новую дату, и в пять-шесть маленьких рисунков, вмещался год жизни. Скоро его чувство исчезло, но не исчез он сам. Они оба после спецшколы записались в драмкружок для глухонемых, потом обоих приняли в театр. Потом картинки стали изображать его с другой девушкой, а рядом с Леттеки линии выводили другого мужчину. Я рисовала их совместную игру на сцене, их прогулки, их беззвучные разговоры. Я рисовала его лицо разным — и счастливым, и печальным, и задумчивым, и весёлым, — на каждом листе, если приглядеться, были заметны года. Он мужал, менялся. И они были рядом друг с другом. Не доходя года три до настоящего времени, в отражениях девушки стало заметно свечение, а потом и сияние чувства.

Всё было более чем необычно. Даже если это и связующая ниточка, то не похожая ни на какие другие. Они не расставались, наоборот. Не было никакого поворотного момента, чтобы понять, — кто, где и что упустил. Какие мосты она сожгла? Их чувства не совпали во времени, и никаким чертежом, никаким волшебством Здания невозможно было исправить прежнюю невзаимность.

У меня устали руки. Я откинулась спиной на стену и прикрыла на время глаза. История была понятна.

Леттеки терпеливо ждала и не трогала меня. Открыв глаза, на её вопросительный взгляд я ничем не ответила, а сложила рисунки стопочкой. Снова взялась за альбом. Мне нужно было теперь сказать ей, что никто из нас ей помочь не может... а как сказать? Сейчас нельзя было воспользоваться чужими воспоминаниями, сейчас я должна была рисовать сама. Рисовать их, рисовать то, что я сама хочу выразить. Пальцы сразу стали какими-то непослушными.

— Вот тебе и правда, — проговорила себе под нос, — вот тебе и ты сама как художник, Гретт...

Фу, какая дрожащая и неуверенная выходила у меня линия. Прямо перед глазами ещё стояли его портреты, я, казалось, навсегда запомнила, как рисовать фигуру её друга, а линия уплывала от меня. Предательски была чужой.

Я выкинула лист, жестом остановив порыв девушки, помешать мне. Начала заново, со второй попытки. Да плевать на сходство она и так должна была понять, что я имею ввиду их обоих, а не кого-то другого. И сама же горько подумала, что замахнулась на семейные фотографии Триса, а по силам ли? А не слишком самонадеянно ли? Хватит! Пусть будет, как есть!

И пальцы расслабились. Я нарисовала их фигуры, стоящие лицом друг к другу, сияние в его груди, и дату прошлого над их головами. Показала лист ей, показала на её саму, потом скрестила руки и отрицательно замотала головой. Снова показала на её изображение, постучала ладонью по груди и снова скрестила руки: "Этого не было, понимаешь? Невозможно вернуть то, чего никогда не было", — проговаривая эту фразу в мыслях, я пристально смотрела Леттеки в глаза надеясь, что она прочтёт взгляд. Стараясь не упустить времени, ещё быстрее я снова нарисовала их, только теперь она протягивала ему на ладонях свое сияние, у него в груди ничего не было, и сверху я поставила нынешний год. Показала ей оба рисунка, и переведя стрелочку с даты на дату, я быстро изобразила и в его ладонях такое же чувство. Я пыталась дать ей понять, что если она скажет ему, то его чувство к ней может вернуться из прошлого. Воскреснуть.

Девушка тихонько заплакала и взялась за стёрку. Со второго рисунка она стерла его сияние, разорвала лист и приставила обратно другими краями. Теперь он и она стояли спиной, и следующим жестом Леттеки отодвинула половинки далеко друг от друга. Разрыв.

— Я знаю, чего ты боишься, — мне очень понятны были все её страхи, — я сама этого боюсь.

А как ей было объяснить, что они не напрасны, эти опасения? Что он действительно может больше и не общаться с ней из-за этого признания? Да, я нарисовала ей, как воскресает его чувство из прошлого, но насколько это возможно по-настоящему? Чувство, которого уже лет тринадцать, как не существует...

— А, может... — я схватила всю нарисованную историю в руки, — может, она всего лишь перестала видеть его?

Это было совсем невероятно, но во мне всколыхнулась сентиментальное и наивное предположение, что он продолжает любить её тайно все эти годы. Незаметно, негласно, не надеясь ни на что. Живет так, как я ещё вчера хотела жить, — никогда и ни за что не признаваясь.

Вскочив, я быстро вышла из каморки и направилась к дверям, бросив на ходу:

— Не выпускайте её, пока я не вернусь!

— Гретт, ты куда?!

— Искать человека...

— Гретт! — Трис выбежал за мной, — Ты что, это же работа Сыщика, тебе нельзя!

— Можно.

— Не шути так, ты забыла, как вы пропали с Нилом? Я не пущу тебя.

— Нил не найдет, он не сможет.

— Почему?

— Потому что это дело полностью моё. Я и за Зарину, за Пулю, и за себя, и за Нила, и за тебя. Так вышло, я чувствую, что сейчас я могу сделать всё... это особенный случай, пусти, Трис.

Он держал меня за руку, и мы стояли на верхней лестничной площадке в полоске света из комнаты.

— Я пойду с тобой. Только не одна.

— Одна. Так нужно. Пойми. Здание не причинит мне вреда.

Он отпустил, и я, больше не тратя времени, стала спускаться вниз. Где-то я должна была почувствовать нужную дверь. Узнать.

Вот она, — на втором этаже... на стене рядом нарисована большая морская раковина. Я постучала. Дверь тут же оформилась светлой плёнкой, с рисунком древесных волокон, на ручке повис значок "не беспокоить", и прямо посередине двери был номер "515". Над головой тускло зажглись коридорные плафоны. Ни на второй, ни на третий стук никто не открыл.

— Ну, не дура ли я? Он же глухой...

Было не заперто. Со страхом в сердце я приоткрыла дверь и зашла внутрь.

Маленький тамбур гостиничного номера тонул в темноте, но в комнате дальше горела лампа. Я никого не откликала, это было бессмысленно, и я шла наугад, боясь в то же время напугать своим внезапным появлением здешнего постояльца. Даже имя его мне было неизвестно.

Он не спал. Он сидел за столом, спиной ко мне, и что-то писал. Рядом я увидела гостиничный календарик "Глобус", с окошком для дат, подведённым на шестое июня, и электронные часы, показывающие полпятого утра. Я пришла в его номер в сегодняшний день, мало того — в синхронное время! Мужчина приподнял голову и посмотрел в окно. В стекле отражалась и моя фигура.

В следующее мгновение он вскочил и быстро обернулся, а я попятилась назад, прижимая к себе локтем рисунки и выставляя вперёд ладони в знак своих самых мирных намерений. Как бы то ни было, наверняка он закрывал номер на замок, и под утро никаких визитеров не ждал. Я протянула ему листы, и как только он, после некоторых колебаний, взял их, сделала шаг ещё дальше. Он что-то сказал или спросил на языке жестов, но я лишь пожала плечами, и кивнула на рисунки.

Листы были все здесь, даже порванный. Он стал разглядывать их и забыл про меня, сел за стол, внимательно поднося их к свету. Хорошо, что там были проставлены года, я схватила их быстро, и некоторые смешались. Но он, пересмотрев всё, не торопясь, сложил каждый в хронологическом порядке. Долго он сидел не шевелясь. Самое замечательное, что никаких переводчиков не требовалось. Всё было сказано, и, я уверена, без всяких двусмысленностей.

Рискнув подойти поближе, я увидела, как он соединяет рваные края последнего рисунка и смахивает оставшиеся крошки от стёрки. Я посмотрела на него и на его изображение. Оба профиля были один в один! Он был похож на моём рисунке, и нарисовано было свободно, и линия была тонкой и уверенной, — а я даже не заметила этого!

Они были красивой парой — под стать друг другу. Оба Смуглые, темноволосые, и выразительность его глаз не уступала её. Я поняла это, когда он вручил мне рисунки обратно и показал на дверь. Любви и правда, больше не было — была грусть, сожаление, но ни капли радости от того, что ему открылось. Это был честный взгляд, без рисовок и без колебаний. Он всё о себе знал и давно всё пережил. А усмешка, которая тронула его губы, когда я хотела всё же оставить рисунки ему, подсказали мне что-то смутное.

Лишь послушно выйдя за дверь, обратно на лестничную площадку, я догадалась, что именно. Конечно, это было ничем не подкреплённое предположение, но всё же я чувствовала, что не ошиблась. Они не совпали не только по времени, но и по самому чувству. Когда он был влюблен в неё? Когда они оба были почти что детьми, и мало знали друг друга. А когда она в него? Когда за плечами уже пуды съеденной соли и каждому далеко за тридцать. Его усмешка говорила: "это была юность, глупо возвращаться к такой любви".

Со временем было всё в порядке — наверху все меня ждали, хоть не прошло и пятнадцати минут. Леттеки первая по моему лицу поняла весь исход дела. Ещё никто ничего не успел спросить, как она скривилась, словно от боли, и подбежав ко мне, выхватила листы и рванула их пополам. Они только надорвались, часть выпала и рассыпалась. То, что осталось в руках, девушка начала мять и терзать, оскалившись от горечи и отчаянья.

Нил был ближе всех, он поддержал её, когда она приседала от слабости на пол, и бережно обнял.

— Не будет моста, Трис. Нужно проводить её до гостиницы. А рисунки я выкину сама.

Раскидав клочки с крыши, я вернулась в наше пристанище, где остались только Вельтон, Зарина и Пуля. Воспользовавшись тем, что обе через минуту уши в Пулину каморку обсуждать что-то, или случившееся или своё, я подошла к Вельтону и умоляюще сложила руки: