Связующие нити

А ведь мне тоже не хотелось баламутить жизнь переменами. Сила привычки коварна тем, что её недооцениваешь. Геле думала, что я превращусь в росток из семечка, а я застыла на десять лет, и даже сейчас не было ничего страшнее, чем взять и изменить привычный уклад... взять и признаться Тристану в том, что чувствую. Всё рухнет, жизнь изменится, мы расстанемся... но даже, если бы кто-то подошёл ко мне сейчас и сказал, что всё будет хорошо — Тристан ответит мне взаимностью, он тоже меня любит, мы будем вместе по-настоящему, — кинулась бы я немедленно на шею Триса, выражая свою любовь? Нет. Этих перемен я отчего-то боялась не меньше, чем перемен в худшую сторону. Нужно было преодолевать свой страх и менять свою жизнь. Делать то, что хочется делать. Нельзя сразу, так постепенно.

Уменьшив в духовке огонь, я ушла в комнату и стала рыться в шкафу. Новое льняное платье висело на вешалке вместе с поясом и браслетами, после прачечной выглядевшее совсем нарядно, но снова его мне одевать не хотелось. У него теперь был шлейф с воспоминаниями, аура того корпоративного вечера ещё не скоро сойдёт. Я достала своё старое, чуть выцветшее платье, померила, с радостью отметив, что до сих пор помещаюсь в него, и достала старые босоножки. Хорошо бы обновить гардероб, но пока я остановилась на этом, — отгладив все складочки, почистив на обуви ремешки, я решила, что сегодня на работу в агентство пойду так, — а волосы подколю на заколку.

Тристан к ужину не появился, не появился и к четырём. Я легла спать, надеясь, что ничего не случилось и где-то среди ночи он всё же появится, но и к десяти вечера Триса не было. Я позавтракала ещё раз, как поужинала, и ушла на работу.

Едва я появилась в дверях, как Вельтон сказал:

— Ой-ой, никак за окнами снег!

— Ты чего такая нарядная сегодня? — спросила Зарина.

— Я не нарядная, я просто давно так не одевалась. Ты вот всё лето в одних сарафанах, а мне что, нельзя?

— Можно, — ответила на мой весёлый тон Пульхерия, да с такой двусмысленностью, что мне стало не по себе. — А ты сегодня не с Трисом?

— Нет, у него дела, он не из дома.

Трис не опоздал, появился к полуночи. Варёный от недосыпа, и, увидев моё переодевание, сказал почти точь-в-точь как Зарина:

— Ты сегодня нарядная.

Я лишь улыбнулась.

Эвелина обещала прийти завтра, а я обещала ей найти её человека. Нил опять ушёл, и опять не смог найти двери, и теперь сидел за своим столом мрачнее тучи, погружённый в листы пулиной рукописи и перечитывая всё снова слово за словом. Когда я собралась за обедом, Тристан поймал меня у выхода за руку и сказал:

— Только без жульничества. Дай слово, что не сунешься ни в одну дверь, не будешь ничего искать сама.

Мне не хотелось давать такого слова, и я ответила:

— С чего ты вдруг так распереживался за меня? Тот случай был давно, пора уже забыть, и я уверенна, что подобного не повторится. Никуда я не денусь. Здание не причинит мне вреда.

— Здание... Здание, — мрачно произнёс Трис, и мне почудилось, что что-то он недоговаривает. — Я бы не зарекался, здесь может случиться всё, что угодно. Дай мне слово, пожалуйста.

Моё сердце дрогнуло, и я пообещала. Честно спустившись вниз, дойдя магазина, закупив всё, что нужно и возвратясь обратно, я поднималась наверх, лавируя между появившимися на ступеньках телефонами, и не могла не смотреть на двери, выискивая знак. Я бы не стала стучать, но если бы что-то заметила, то могла бы помочь Нилу подсказкой. Ничего не было.

За то когда я зашла в комнату я моментально почувствовала, что что-то было. Ещё секунду назад, пока не открыла и не вошла, мне казалось, что я слышала оживлённый разговор внутри, а как только повернула ручку, как попадала уже во внезапную тишину. Зарина, Вельтон и Нил смотрели на меня, а Пуля и Трис друг на друга не отрываясь. И молчание. Даже радио не работало, которое мы включили незадолго до обеда.

— Что-то случилось? Ты нашёл дверь? Он... он живой? — спросила я Нила, но тот покачал головой и снова открыл папку. Значит, он никуда не ходил в моё отсутствие. — Что, Эвелина была?

— Нет, — Зарина забрала у меня пакет и стала доставать еду, — всё в норме.

Я почувствовала себя не в своей тарелке и пожалела, что одела сегодня свой гаряд, мне казалось, что что-то происшедшее в моё отсутствие было связано со мной. Неужели из-за одежды? Они меня обсуждали, а теперь делали вид, что заняты своими делами.

Нил, отложив свой обед, кивнул Трису и тот нехотя вышел вместе с ним на лестничную площадку.

— Да что стряслось? Ничего не в норме, я же вижу.

— Пуля с Тристаном опять повздорили, — решил признаться Вельтон, — припомнились порванные рукописи, и пошло поехало... настроение у всех сейчас натянутое.

Я посмотрела на Пулю, а та, никак не реагируя на слова о себе, отклеивала все свои стикеры от стола, складывая их в одну стопочку. Сжевав печенья с соком, не дождавшись возвращения Триса и Нила, не дождавшись никакого разговора или даже повторного включения радио, я обеспокоено ёрзала на своём стуле, и было всё равно не уютно. Чтобы хоть как-то отвлечься, я подсела к столу Архивариуса.

— Вельтон, а ты знаешь, сколько лет существует "Сожжённый мост"?

— Да, уже шестьдесят семь.

— А кто и когда были сотрудниками — как-нибудь фиксируется на бумагах, в личных делах, например?

— Нет, ничего такого у нас нет, даже правила о вещах нигде не записаны. А зачем тебе?

— Любопытно... мне внезапно подумалось, когда я смотрела на твой архив, что здесь, должно быть все случаи с самого открытия агентства, а если ты говоришь, что оно существует почти семьдесят лет, их должно быть гораздо больше.

— Здесь за последние двадцать, остальные сложены в твоей каморке.

— Да? — я удивилась, — Где?

— У тебя там полно всякого, скорее всего каким-нибудь хламом завалены.

— Я достаточно хорошо знаю свою каморку, нет там ничего!

Вельтон пожал плечами и выпятил нижнюю губу в знак того, что он этому объяснения не даст. Для уверенности, я даже зашла к себе и стала рыться между старых картин, стопок связанных книг и рулонов разномастных остатков обоев.

— В конце каждого года, — донёсся до меня громкий голос Вельтона, — я собираю все дела двадцатилетней давности и уношу к тебе, ставлю у стенки за какие-нибудь вещи, чтобы не видно было новым посетителям, кто к тебе на реставрацию ходит, и потом о них и не вспоминаю.

— Здесь нет ни одной папки!

— Значит, нет. Значит, Здание куда-то девает их. А что, тебе захотелось произвести расследование какого-то старого-старого случая?

— Нет, не расследование... мне хотелось посмотреть на рисунки, которые были созданы тогда. В самом начале. Какими они были, — и рисунки, и люди. Если Здание снесут, — я выглянула в комнату и осталась стоять в проёме двери, — то мы последние. А что будет с делами? Они будут разбросаны на обломках, и чужие люди, расчищая площадку, будут видеть их, читать? Или, не глядя, снесут в мусор, похоронят на свалке рукописи, рисунки, мосты, — практически чьи-то жизни.

— Гретт, не надо, это слишком печально, — остановила меня Зарина.

— Ты до сих пор расстроена из-за той порванной истории, Пуля, а ты не подумала над тем, что скоро вообще всё здесь будет уничтожено. И ведь выносить отсюда папки нельзя... Стоит ли столько времени держать зуб на Тристана в таком случае?

— Не стоит, — неохотно произнесла та, — но одно дело судьба, а другое дело подобный вандализм...

— Хватит, хватит, — строго сказал Вельтон, поднявшись со своего кресла и уперевшись ладонями в стол, — темы нет, тема закрыта. Больше никто и никогда не будет об этом вспоминать!

Тристан вернулся без Нила, объяснив, что тот опять ушёл на поиски. Я уже не знала чему верить, — не соврал ли Вельтон о том, что в моё отсутствие обсуждался старый случай, и не соврал ли Трис, потому что папка с делом Эвелины осталась на столе Сыщика? Что же происходит с самим Тристаном, где он был, если его не было дома, и почему у него такое серое, измученное лицо?

Я решила, во что бы то ни стало поговорить с ним, когда мы будем идти домой.

Тристан не соврал, — Нил вернулся через час, и всё в нашем агентстве изменилось из-за его новости. Во-первых, он долго и торжественно взмахивал кулаком, говоря, что не зря его сюда взяли, так как чутьё у него всё же есть, он нашёл нужную дверь. Во-вторых, он нарочно пространно начал рассказ о своих поисках и разговоре, каждый раз повторяя, что это незаурядный случай, и прежде чем мы поняли, в чём дело, он сказал, что никакого моста строить не нужно. Пятнадцать минут пыток, и Нил, наконец, выдал нам всё в подробностях.

Связующая ниточка была, это правда, но это был не тот необратимый случай, когда бы потребовалось наше вмешательство. Так сложились обстоятельства, и если бы этот юный поэт мог, он бы откликнулся на поиски Эвелины сразу же. Дело в том, что он был ещё моложе, чем думала про него Марта Май, в тот год ему исполнилось только семнадцать, и вся банальная истина заключалась в том, что его призвали на службу. Распределение попало туда, где было всё слишком секретно, чтобы он мог хоть весточку передать в мир. Тем более, он не мог и выехать. Оставалось ждать ещё год, и он признался, что большей муки не испытывал никогда в жизни, — слышать по радио песни на собственные стихи, слышать Марту, просившую откликнуться автора, и не мочь сделать ничего. Абсолютно. Он не мог передать письма даже тем, кто демобилизовывался раньше, а просить на словах он не смел, — это было сугубо личное дело.

Никакого моста не жгли, просто так всё сложилось. Он есть между ними, крепкий и прочный, а то, что два человека до сих пор не могут связаться друг с другом, — вопрос времени.

— И надежды, — заявила счастливая Зарина, — бедняжка даже думала, что он умер!

Мы ждали прихода Эвелины до шести утра, но она так и не появилась. Сама Зарина должна была рассказать ей о результате поиска, и я даже видела, как она тишком принесла с собой в сумке несколько песенных альбомов, наверняка на подпись.

Мы уже выходили из Здания, как вдруг в конце Вишнёвого переулка увидели силуэт Марты, она бежала, и, увидев нас, замахала руками:

— Подождите! Я не могла раньше, я не могла прийти ночью!

— Думаю, — Вельтон хлопнул Зарину по плечу, — мы тебе не нужны, поболтаете тет-а-тет.

Все ретировались быстрее, чем Зарина успела что-либо ответить. Мы с Тристаном и Вельтоном немного прошли в одном направлении, Нил и Пуля ушли в другом, и Архивариус вскоре свернул в арку, так как дальше ему с нами было не по пути. Как только мы остались одни, я спросила:

— О чём был разговор, когда я ушла за обедом?

— Пустяки.

— Тристан, не нужно врать, пожалуйста...

— Давай отложим это, я должен немного подумать кое над чем. Ты сейчас домой?

Мне сжало гортань от горечи, и я ответила:

— Нет, я в мастерскую.

— Ладно, тогда пока.

— Пока.

И Тристан пошёл обратно. Проследив его взглядом, я увидела, как он свернул за следующим домом.

Откровенность

В парке я долго сидела у грота со зверем и плакала. Отчего плакала, даже сама не знала, мне было плохо, и это всё, что я могла назвать из причин. В мастерскую сейчас я бы не пошла, мне было не до рисования, я решила поехать к Геле, но потом тоже передумала, — она наверняка ковырнёт мне сердце ещё глубже и не успокоит. К родителям ехать, — будут расспросы о заплаканных глазах. Идти домой, так туда мог вернуться Тристан, потому что сегодня четверг и у него выходной на работе.

Умывшись в парке у питьевых фонтанчиков, я успела проветриться к тому времени, пока первые бегуны и прохожие стали попадаться мне на пути. Я гуляла по городу. Проходила по оживлённым центральным улицам, сворачивала на более тихие, два раза каталась на трамвае от конечной до конечной, чтобы отдыхали ноги, и когда почувствовала, что слишком голодна для дальнейших прогулок, зашла в магазин и отправилась в мастерскую. Трис не пропадёт, и даже простит мне не приготовленный ужин, так же как я простила ему вчерашний неприготовленный завтрак. Домой мне не хотелось совсем. Хотелось отсидеться одной, и, в крайнем случае, до шести вечера я могла поспать даже и на составленных стульях. Я уже открыла створку дверей, и прохлада большой лестницы дохнула на меня, как услышала голос Триса:

— Долго же ты добиралась.

Он сидел на лавочке невдалеке, и поднялся с места, как только я его заметила.

— Ты? И давно ты здесь?

— Это не важно, всё равно ты пришла только что. Давай пакет, я помогу тебе донести его наверх.

— Он не тяжёлый.

— А что там?

— Хлеб, паштет и перец. Я хотела перекусить.

— То есть дома я бы тебя сегодня вообще не дождался?

— Точно. — Мы зашли внутрь, и я взяла на вахте ключ. — Что-то срочное?

— Решил поговорить.

— О чём.

— О том, что ты спрашивала сегодня утром.

— А, так ты успел обдумать всё, что тебе было нужно?

Я поднималась по ступенькам, не глядя на него, и продолжала диалог, буднично выполняя все действия, к которым привыкла: открыла мастерскую, положила ключ в бочонок, оставила пакет на столе, раздвинула шторы, открыла окна и ушла к раковине мыть руки. Я избегала смотреть Тристану в лицо, я даже старалась быть к нему спиной или боком, и обходить его долговязую фигуру на приличной дистанции. Мне хотелось, чтобы он не мог подмечать деталей, которые я со своими чувствами сейчас не могла скрыть.

Стоя у раковины, я бросила за спину:

— Чего ты замолчал? Расскажи, что случилось.

— Я думаю, это ты уже можешь мне рассказать обо всём.

— О чём обо всём?

— Гретт, давай поговорим честно.

— Давай. Ты первый.

Я и сама чувствовала, что мои слова звучат слишком жёстко, словно Тристан был виноват передо мной в чем-то непростительном, а я злюсь, оттого что он тут пришёл и хочет разговора. Но объяснить ему сейчас, что мне чертовски пакостно на душе, и на то нет никаких видимых причин, я не могла. У меня ком в горле застывал, я могла лишь бросать рубленые фразы. Получалось всё ещё хуже, чем тогда, когда он приходил в мастерскую первый раз. Трис шёл мне на встречу, и его голос, в отличие от моего, звучал без тени холодности. "Давай поговорим честно" — звучало как "Давай будем такими же откровенными и близкими, как когда-то были", но моё согласие было таким, будто я огрызнулась и захлопнулась.

Что со мной было не так? Почему?

— Хорошо, — тихо ответил Трис.

Я, опять же, обходя его по кругу, даже не прервалась, чтобы дать понять, что внимательно слушаю. Стала надевать фартук, а после секундных раздумий, полезла в подсобку и запустила руки в чан с глиной, оторвав от массы приличный кусок. Мне надо было себя чем-то занять, мне нужно было скрыть то, что начали дрожать руки, и, если честно, ни о чём не хотела говорить откровенно сейчас, когда только отошла от утренних слёз. Возможно, моя грубость была моим щитом в эти минуты.