-Завтра,— сказал он.— Все завтра! Бал, вино, женщины и музыка... Завтра. Горячую ванну,— приказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.— Горячий ужин, постель и бабу туда же! Все, господа, время пошло!
9
Шаг, еще шаг и еще один. Поворот, шаг в сторону, улыбка женщины, полагавшей, что он ее хочет, двойной шаг...
Нагретый воздух дрожит, высокие голоса альтов заставляют шевелиться волосы на загривке, мечется пойманная в клетку ребер душа.
Шаг, еще шаг, рука...
Ах, пропади все пропадом! Танцевать Карл не любил. Любил когдато, но давно забыл, зачем это нужно. И женщина эта, безымянная, потому что и имя и титул забылись в то же мгновение, как были произнесены, светловолосая и зеленоглазая женщина ему была не нужна тоже. Но правила игры требовали, чтобы Карл танцевал, и он вел женщину через бальную залу, совершая бессмысленные, но необходимые движения, изображая искренний интерес вполне ожидаемого свойства, шел и вел свою визави.
Шаг, еще шаг, поворот, взгляд...
Вот! Он увидел ее и сразу же понял: это она, та единственная женщина, которая ему действительно была теперь нужна.
Счастливая женщина, подумал Карл, изучая ее лицо. Красивая и счастливая.
Женщина танцевала с кемто из его командиров, но взгляд ее, как и сердце, принадлежали другому. Этот кавалер танцевал всего в нескольких парах от нее, но и он не принадлежал той даме, которую вел в танце. Он был высок и хорошо сложен. А еще он был молод и страстно влюблен. Что могло быть лучше этого?
10
За час до начала бала к нему зашел субинтендант Вайль. Как и положено интенданту, он был толст и плешив, одышлив и неряшлив в одежде. В общем, он был именно таким, каким должен был быть. Он бочком протиснулся в кабинет Карла, пугливо втянув голову в плечи и нещадно потея, быстро осмотрел помещение рыскающим взглядом маленьких бесцветных глазок, едва видимых на заплывшем жиром лице, и робко присел на предложенный ему стул.
-Как служба?— с любопытством спросил его Карл.
-Нормально,— пожал Вайль толстыми плечами.— Какая наша служба?! Краду помаленьку, тем и жив.
-И много украли?
-Достаточно,— подумав, ответил интендант, но выражение его лица говорило об обратном.
-Рад за вас,— усмехнулся Карл.
-А уж ято как рад!— усмехнулся в ответ Вайль.— Не поверите, господин маршал, завел себе молодую любовницу, ну вы понимаете...
-Понимаю,— кивнул Карл.— Хотите вина, Василий?
-Ни в коем случае!— протестующе поднял свои пухлые ручки Вайль.— От вина, Карл, как вы, может быть, помните, я засыпаю. А мне еще работать... до утра.
-Тогда могу предложить воду.
-Я бы выпил пива,— нейтральным тоном сообщил субинтендант.— Но у вас его нет.
-Нет,— согласился Карл.— Итак?
-Шпиён на шпиёне,— грустно сообщил Вайль.— А кто не шпион, тот предатель или мятежник. Гнусные люди, Карл, совершенно отвратительные, но других у Единого для нас теперь нет.
-А у вас много людей?
-Не много, недостаточно. Я читаю ситуацию, как дневник простушки. Ничего особенно интересного, но захватывает.
-Ну так расскажите мне, Василий, чтонибудь из ее впечатлений. Может быть, меня это даже развлечет.
-Может быть,— кивнул интендант.— Может быть. Нас здесь сильно не любят, Карл, очень сильно. Однако пока боятся.
-Но долго это не продлится, не так ли?— спросил Карл.
-Есть мнение, что вы можете разбить гароссцев.
-Вот как!— Карл был искренне удивлен. Сам он придерживался прямо противоположного мнения. Пока.
-У вас хорошая репутация, Карл,— помолчав несколько секунд, объяснил Вайль.— И, как это ни странно, слухи о ваших подвигах достигли здешних мест едва ли не раньше вас. Правда, некоторые уже успели заметить, что вы хам и самодур, Карл, и злоупотребляете вином...
11
Шаг, приставить ногу, поворот...
Эти двое смотрели друг на друга так, что ошибиться в природе их чувств было невозможно.
Любовь, подумал Карл, наблюдая этот разговор глаз. Это любовь.
Он протянул руку своей партнерше, увидел на мгновение блеск в ее зеленых глазах и вздохнул. Разумеется, про себя.
Похоть это не любовь, милая, подумал он равнодушно. Это скотство. Мы с тобой скоты, дорогая, а они любовники.
Карл не завидовал. Зависть как сильное чувство или побудительный мотив ему была практически неведома. Однако и похоти, как он определил сейчас то, что раньше предпочитал называть страстью, он не испытывал тоже. Голова Карла была занята другим, сердце молчало, а желание ушло, как вода в сухой песок, в мягкую, податливую женщину, которую подложили ему в постель прошлой ночью.
Шаг, еще один, третий шаг, поворот... Счастливая женщина, снова подумал он. А будет еще счастливее, когда узнает, как ее любит ее герой!
12
Три удара.
Один из уважения к противнику.
Вы правы, мой друг, наглецов следует учить сталью.
Второй из уважения к себе.
Легкие победы дешево стоят.
Третий — на потребу публики.
Вам будет о чем рассказывать, друзья. Смотрите.
Четвертый удар должен был стать смертельным. Карл знал, как это сделать. Более того, он делал это неоднократно, вот только нынче у него были совсем другие планы. Он чуть изменил угол атаки своего меча, и чужой меч ударил его в бок. В последний момент Карл, впрочем, сместил свое тело вправо, чутьчуть, едва заметно (и кто бы это смог заметить?), но достаточно, чтобы уберечь ребра. Однако кожей и кровью он пожертвовал сполна. Его противник сам не ожидал такого быстрого и эффектного финала, он растерялся и отступил на шаг назад, открывая грудь, но убивать его Карл не собирался.
Маршал Ругер пропустил удар, вздрогнул, отшатнулся, едва устояв на подкосившихся ногах, и с удивлением посмотрел на свой бок. Кровь, хлынувшая из широкой раны, быстро пропитала ткань белой рубашки. Ктото вскрикнул, ктото чтото быстро сказал, но Карл, повидимому, не должен был обращать внимание на чтонибудь, кроме быстро расползающегося по рубахе кровавого пятна.
"Я убит?— подумал он равнодушно.— Тяжело ранен? Гдето так. Теперь самое время красиво упасть".
-Что?..— хрипло спросил Карл Ругер и начал медленно оседать на землю.
13
Состояние раненого было окутано туманом неопределенности, но легко угадывалось привыкшими читать между строк людьми. Личный доктор командующего говорил о "легком недомогании", вызванном поверхностными повреждениями кожных покровов. Это было правдой, но лекарю не верили, потому что больной на людях не появлялся, а те немногие, кого он принимал у себя, выходя из покоев маршала, предпочитали хранить многозначительное молчание. Особенно многозначительны были тоскующие глаза Якова Герца — грандмэтра арбалетчиков — и горделивая осанка генералкапитана Верина, назначенного временно исполнять обязанности главнокомандующего.
Неделя прошла в неизвестности и тревоге. Маршал Ругер попрежнему был недостижим, но жизнь армии и провинции на месте не стояла, и озабоченные неотложными делами люди малопомалу начали торить тропу к дому Августа Верина. У них просто не было другого выхода, а барон Верин решать их проблемы не отказывался. Он их решал. Как мог. Иногда.
Между тем дожди прекратились, дороги просохли, а слухи о приближающейся армии коннетабля Хиша гуляли уже по всей провинции. Солдаты нервничали, губернатор умолял главнокомандующего "сделать хоть чтонибудь", но к маршалу Ругеру его не допускали, а генералкапитан Верин отговаривался отсутствием точной информации. Он говорил правду. Ничего, кроме слухов, в его распоряжении не имелось. А время шло, и, хотя ничего существенного не происходило, ощущение приближающейся катастрофы поселилось уже, кажется, в каждой так или иначе связанной с империей душе.
Наконец еще через неделю части второго корпуса, стоявшие в столице края, получили приказ выступать. Приказ исходил лично от маршала Ругера, но это было первое за две недели и, как оказалось, последнее распоряжение страдающего от глупой раны полководца. Армию вел генералкапитан Верин.
14
Западную армию император Яр создавал для себя. Двадцать тысяч ветеранов, прошедших через многие славные кампании, могли стать и на самом деле были великолепным инструментом победы. Во главе армии стояли опытные командиры, среди которых не было, правда, ни одного выдающегося. Однако все они крепкие профессионалы, которые под рукой Евгения или Гавриеля могли совершить любое чудо. Таким, по сути, был и генералкапитан Верин, командовавший вторым корпусом, но вот армией, тем более армией, идущей навстречу грозному противнику, он командовать не мог. Он этого просто не умел. К тому же он происходил из старого аристократического рода, о чем никогда не забывал, и был непомерно честолюбив. Став неожиданно для самого себя главнокомандующим, барон Верин в силу природной ограниченности оценивал обстановку и свои действия в ней не вполне адекватно. А действия его были предсказуемы.
Армия шла к Лоретте через охваченные нарастающим недовольством земли. Здесь, в этих местах, люди империю Яра не просто не любили, ее ненавидели. Слухи и "достоверные известия" о приближении гароссцев, с которыми жители Гайды молились одним и тем же богам на одном и том же языке, усиливали брожение умов. Однако если прежде гайденцы ограничивались молчаливой отчужденностью и активным шпионажем, то теперь ситуация походила на ту, какая складывается иногда в глубоких шахтах, когда там скапливаются горючие газы. Любой искры было достаточно, чтобы вызвать взрыв. Однако огромная армия, идущая в неизвестность, чреватую для нее большими неприятностями, это уже не искра, это факел, открытый огонь, спущенный под землю, в штольни, ждущие только повода и причины, чтобы превратиться в грохочущий ад.
А поводов было более чем достаточно. Тут фуражиры одного из знамен Знамя — крупное воинское объединение.
первого корпуса недоплатили за крестьянское сено, а квартирьеры выселили из собственного дома целую семью, чтобы разместить в нем своих командиров; там бравый жандарм из роты капитана Шумана завалил по пьяному делу жену хозяина фольварка, рядом с которым разбили бивуак бойцы. Да мало ли что еще могло произойти и происходило по ходу движения огромной массы вооруженных и растерянных людей через чужие неспокойные земли? Солдаты чувствовали нелояльность обывателей, видели их настороженные, злые взгляды, ощущали ненависть, кипящую в душах людей, и день ото дня становились все более грубыми с ними, постепенно начиная вести себя так, как ведут себя обычно захватчики во взятой на меч земле.
Жители провинции ответили силой на силу, они взялись за вилы и топоры, хотя всеобщего мятежа и не произошло, что было вполне естественно в отсутствие объединяющей их силы. Однако убийства солдат и командиров происходили повсеместно. Начали исчезать провиантские команды, одинокие фуражиры и квартирьеры, случались даже попытки отравления колодцев. Ситуация ухудшалась с каждым днем, и это не могло не подействовать на солдат Западной армии самым предсказуемым образом.
Имперцы зверели и теряли человеческий облик тем быстрее, чем дальше в глубь Гайды продвигалась армия и чем реальнее становилось будущее поражение. Запылали деревни, дороги украсились повешенными мужчинами, а обочины — трупами изнасилованных женщин. Пощады не было никому ни в городах, через которые проходила армия, ни в деревнях, ни на одиноких фермах. Даже замки знати не были защищены от злобной агрессии утративших всякое понятие о дисциплине войск. Это был конец или как минимум начало конца великой армии, стремительно превращавшейся в банду распоясавшихся наемников.
А генералкапитан Верин был бессилен чтолибо предпринять, чтобы предотвратить катастрофу. Он упустил момент, когда его вмешательство еще могло принести какуюто пользу, а затем, уже полностью утратив контроль над происходящими событиями, растерялся и уже ничего не предпринимал.
15
В двух дневных переходах от Герлицких бродов Карл, после короткого совещания с одышливым интендантом Вайлем, приказал ставить лагерь, выслал вперед лазутчиков и наконец вызвал к себе в палатку барона Верина. За прошедшие дни генералкапитан Верин уже имел сомнительное удовольствие два или три раза лицезреть "распростертого на смертном одре" маршала Ругера и, направляясь в палатку главнокомандующего, ничего, кроме раздражения, испытывать не мог. Однако на этот раз его ожидал сюрприз.
Карл принял генералкапитана сидя за столом. Его завтрак состоял из огромного куска жареного мяса, тушеной фасоли, белых хлебцев и красного вина. Пища не аристократическая, зато плотная и явно указывающая на то, что ни о каком недомогании маршала речи идти не могло. Впрочем, и выглядел сейчас Ругер совершенно здоровым. Он был умыт, причесан и чисто выбрит. Взгляд, который он поднял на Верина, оказался ясен и строг.
-Я принимаю командование на себя, барон,— сказал Карл после секундной заминки, вызванной необходимостью проглотить только что прожеванный кусок мяса.— Потрудитесь теперь же оповестить войска об этом факте.
-Бу...— Верин всетаки сильно удивился, поэтому речь далась ему не сразу.— Бу... будет исполнено, господин маршал. Я...
-Я знаю, что вы рады,— кивнул Карл.— Вы великолепно справились с командованием, барон. Примите мои поздравления.
-Я...
-Вы теперь же возвращаетесь к своим обязанностям командира второго корпуса.
16
Как и следовало ожидать, Лоретта вздулась от дождей, и переправа через нее — даже в районе Герлицких бродов — превратилось в проблему. Тем не менее фора, которую предоставил коннетаблю Хишу Карл, позволила гароссцу благополучно переправить на восточный берег реки большую часть своих сил. В сложившихся обстоятельствах это было лучшее, на что мог рассчитывать Карл, и, ухватив едва ли не в последний момент край подола Девы Удачи, выпускать желанную красавицу из рук он не собирался.
Переправившись на восточный берег, Венедикт Хиш ослабил свою армию на треть, взамен получив сомнительное преимущество в виде хорошо защищенного тыла. Однако широкая река за спиной армии хороша только тогда, когда отступать некуда и нельзя. Положение гароссцев этого не предполагало, и, рассматривая теперь вражеские войска с вершины пологого холма, расположенного в тылу изготовившейся к сражению Западной армии, Карл уже видел, как будет топить солдат Хиша в широкой полноводной Лоретте. Оставалось лишь воплотить свое видение будущего в простые действия, но за этим, как полагал Карл, дело не станет.
Ничего невозможного, решил он, переведя взгляд на построение имперцев.
Конечно, с такого расстояния он не мог видеть лиц своих солдат, но художественное чувство подсказывало, что они уже вполне пришли в себя и снова стали теми, кем являлись изначально — закаленными в боях ветеранами, а не сборищем тупых мародеров. Ему потребовалось на удивление мало времени и ничтожные усилия, чтобы привести их в чувство. Три десятка повешенных, две сотни выпоротых, несколько энергичных приказов, один из которых под страхом жесточайших репрессий предлагал солдатам вымыться и побриться,— и отчаяние, уже поселившееся в их душах как предвестье поражения, сменилось твердой уверенностью в победе.
