-Да, он сделал это, и Салем пропустил его,— сказал князь Лайташ в тот момент, когда Карл наконец пересек ручей и вышел на противоположный берег. Глаза князя были спокойны, но в их глубине, как в опасных водах омута, скрывалась давняя неприязнь, превратившаяся со временем в холодную ненависть.
Что поделать, без раздражения и тем более без сожаления, подумал Карл. Стефания и в самом деле была необыкновенной женщиной. Таких не забывают и через тридцать лет.
-Кто вышел на берег из светлых вод Салема?— снова спросил Людо.
-Наш брат,— уверенно ответил Конрад Трир.
-Приди же к нам, брат!— Людо шагнул навстречу Карлу и протянул ему сразу обе руки — Вот я, и вот мы все.
-Спасибо, братья,— с поклоном ответил Карл, принимая руки Людо в свои.— Спасибо, брат.
Вероятно, Людо понял второй, особый смысл, вложенный Карлом в ритуальные слова, и на его глаза неожиданно навернулись слезы.
-Как его зовут?— спросил Лайташ.
-Есть ли у него имя?— вторил ему Гвирн.
-Нет, братья,— покачал головой Карл, продолжая смотреть прямо в глаза Людо.— У меня нет имени. Воды Салема унесли мое прошлое в неведомую даль.
-Как же мы назовем брата своего?— спросил Людо, не отводя взгляда.— Как назовем мы его, чтобы стал он, как мы, рядом с нами, одним из нас?
-Герцог Герр, имя его,— объявил Конрад Трир и, радушно улыбнувшись, шагнул к Карлу.
6
Вершился ритуал, участники обряда произносили свои реплики и совершали предписанные традицией действия, и Карл, не менее лицедей, чем остальные пятнадцать мужчин, окружавших его теперь в Священной роще, тоже произносил положенные слова и, сохраняя на лице выражение, приличествующее таинству посвящения, был сейчас с ними и одним из них. Он принимал их объятия и поцелуи и заключал их в свои объятия, чтобы, прижавшись щекой к щеке, обозначить братский поцелуй. Он был включен в церемонию, стал ее частью, жил в заданном ею ритме, ни словом, ни жестом не нарушая ее торжественного хода. Но в то же самое время Карл оставался самим собой, таким, каким он был всегда — сторонним наблюдателем, даже тогда, когда, как и теперь, являлся непосредственным участником событий. Двигаясь и говоря, принимая и отдавая, он тем не менее смотрел на все происходящее как бы со стороны, отстраненно замечая и накрепко запоминая все, что мог увидеть и узнать, а видел Карл многое. И чувствовал тоже.
Тот, кто положил начало традиции, был неглупым человеком. И ритуал, чем бы он ни стал за долгие годы своего существования, имел не только сакральный, но и вполне практический смысл. Физический контакт, как известно, зачастую позволяет даже неизощренной душе многое узнать о том, кому ты позволил приблизиться к себе так близко, что ближе некуда. Скрытое становится явным, когда границы личного пространства двух людей взаимно разрушают друг друга, и, переходя из одних объятий в другие, Карл с необычайной легкостью узнавал сейчас то, на что в ином случае потребовалось бы немало времени и многие усилия. Ему открылось, например, что трое из его восприемников — оборотни, пятеро — предпочли бы объятиям смертельный удар мечом и не преминули бы перерезать ему глотку при первой открывшейся перед ними возможности, тогда как еще двое — совершенно равнодушны к тому, что здесь происходит, как безразличны они и к самому Карлу. Они, как, впрочем, и Карл Ругер, лишь выполняли свои обязанности. Не больше, но и не меньше.
Следовало, однако, признать, что положение дел оказалось гораздо лучше того, на что мог рассчитывать Карл, направляясь в Священную рощу. Восемь великих бояр всетаки были на его стороне. Или, возможно, на стороне Виктора Абака? Однако, вероятнее всего, это всего лишь личная партия его друга, герцога Корсаги, что, впрочем, совершенно неважно. Важно было только то, что все эти люди — по той или иной причине — готовы поддерживать внезапно возникшего из небытия, "родившегося" к жизни великого воеводу герцога Герра, и что одним из этих людей оказался собственный зять Карла — бан Конрад Трир.
7
На противоположной стороне поляны, скрытый от глаз разросшимися кустами ежевики и толстыми стволами вековых сосен, стоял еще один шатер. Он был намного больше первого и сшит не из простого полотна, а из широких полос синего, алого и белого шелка, и теперь, через час после полудня, его наполняло приглушенное солнечное сияние, окрашенное в цвета ослабивших дневной свет шелков. Внутри шатра Карла ожидали несколько слуг в ливреях дома Кьярго и мастер Март. Слуги застыли в почтительных позах рядом с единственным креслом, стоявшим посередине шатра, а молодой аптекарь сидел в дальнем углу на крошечной скамеечке, казавшейся еще меньше изза его собственных размеров, и держал в руках оружие Карла. Карл сдержанно кивнул ему и, остановив движением руки его попытку встать, прошел к креслу из резного черного дерева, недвусмысленно напоминавшему трон, и сел.
-Мою трубку,— сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.— И кубок вина.
Следующие полчаса, пока слуги омывали его ноги и переодевали в парадное платье, Карл, воспользовавшись паузой в церемониале, курил трубку, набитую душистым мерванским табаком, пил прохладное — со льда — крепкое и отдающее горечью полыни войянское вино и, полуприкрыв веки, рассматривал внутренним взором уже, казалось, окончательно сложившийся у него в сердце рисунок, отражавший его собственное видение настоящего и будущего.
Похоже, воображение не подвело его и на этот раз. Рисунок был хорош, хотя и сложен. Композиция не оставляла места для двойного толкования, и основные сочетания цветов недвусмысленно выражали его собственные чувства и переживания. Однако чтото в этой картине, чего Карл никак не мог для себя определить, его не устраивало. Чтото в его собственном рисунке мешало ему, вызывая внутреннее несогласие, и, следовательно, работа души продолжалась.
Новая одежда была Карлу неприятна, но, поскольку она тоже являлась частью ритуала, точно так же как и многое другое, с чем ему приходилось мириться в этот день, Карл принимал ее как неизбежное зло. Теперь, раз уж он согласился принять титул Стефании, выбирал уже не он. Вернее, свой выбор он уже сделал, а все остальное являлось лишь следствием этого выбора. Поправив пышные серебряные кружева на запястьях, Карл повернулся к терпеливо дожидавшемуся его все это время Марту и с низким поклоном принял из его рук Убивца и Синистру. Кинжал сдержанно приветствовал своего человека, а меч, привычный к превратностям их общей судьбы, вернулся на пояс Карла молча, как делал это всегда.
-Спасибо, мастер Март,— сказал Карл, чуть улыбнувшись.
-Всегда к вашим услугам, господин мой Карл,— с серьезным видом поклонился в ответ Март и, отведя рукой полог шатра, открыл перед Карлом выход на "тропу героев", как с истинно флорианской двусмысленностью именовался последний отрезок пути к герцогским регалиям.
Карл мысленно усмехнулся и, выйдя из шатра, пошел по узкой тропке, петлявшей среди высоких деревьев. Уже через минуту он оказался на тропе совершенно один. Ничто не указывало на присутствие в Священной роще других людей. Во всяком случае, именно так он должен был себя сейчас ощущать, но правда заключалась в том, что Карл прекрасно слышал множество людей, оставшихся позади него и ожидавших его впереди. Более того, сосредоточившись, он смог различить и немало чужих запахов, несвойственных дикой природе. Табак и ароматические масла, запах стали и аромат жарящегося в отдалении мяса, и тонкий запах духов Деборы, протянувшийся к нему сквозь рощу, как ее улыбка, и заставивший Карла вспомнить вкус ее губ.
8
Деревья внезапно расступились, и перед Карлом открылась северная опушка Священной рощи. Однако все, что он мог теперь увидеть, ограничивалось стеной из белого в черную полосу полотна, натянутого на высокие, не менее трех метров, деревянные шесты. Около импровизированных ворот, деревянной увитой цветами арки и обтянутых алым бархатом створок стояли стражники в красночерных плащах гвардии принцепса. При появлении Карла они скрестили свои позолоченные протазаны, безмолвно указывая ему, что он должен остановиться. Повинуясь этому знаку, Карл остался стоять на тропе, метрах в четырех перед гвардейцами, так же молча, как и они, ожидая продолжения церемонии.
Впрочем, ожидание его продлилось не долго. Повидимому, ктото заранее был поставлен наблюдать за происходящим на тропе, потому что не прошло и пяти минут, как гдето в отдалении послышался низкий голос флорианского длинного рога, и сразу же затем стражники убрали с пути Карла свое слишком изысканное, чтобы быть боевым, оружие, приглашая его войти. Карл положил левую руку на эфес меча и сделал шаг вперед, и тут же широко распахнулись украшенные золотыми гербами Флоры створки ворот, и перед ним наконец открылся вид на опушку, превращенную специально для этого случая в тронный и пиршественный залы под открытым небом.
Обширное, поросшее коротко скошенной изумруднозеленой травой пространство ограничивалось все той же стеной из полотна, украшенной, впрочем, изнутри цветными узорчатыми шелками, венками из можжевельника и остролиста и гирляндами, сплетенными из живых цветов. Прямо напротив ворот, через которые входил теперь Карл, у противоположной стены, на золоченом деревянном подиуме, покрытом драгоценным мерванским ковром, под пышным балдахином из пурпурного, шитого золотом бархата были установлены два трона из слоновой кости. К их подножию вела широкая тропа, выложенная белыми мраморными плитами, первая из которых легла под ноги Карла сразу же, как только он пересек линию ворот. На ней Карл и остановился, повинуясь знаку капитана гвардии, ожидавшего его появления в нескольких шагах впереди. Кроме них двоих, сейчас здесь никого больше не было, хотя присутствие множества людей за тонкими ткаными стенами этого залитого ликующим солнечным светом "зала" было очевидно.
Карл сдержанно, насколько позволяли этикет и его собственная честь, огляделся. По обеим сторонам дорожки, в паре метров от нее, с большими промежутками между ними поставлены были резные позолоченные кресла, а справа, метрах в сорока от "тронного зала",— роскошно убранные и украшенные живыми цветами пиршественные столы, устроенные в виде буквы П и накрытые многоцветными скатертями.
Снова пропел рог, и из раскрывшихся на противоположной стороне "зала" ворот появились две дюжины вооруженных протазанами и алебардами гвардейцев, которые быстрым шагом проследовали к тронному возвышению и замерли там в ожидании своего повелителя. А в ворота уже входили слуги в ливреях, предводительствуемые двумя пышно одетыми грандмастерами двора и осанистым высоким мужчиной в золотой ливрее, являвшимся, если верить золотому гарджету на его груди, главным мажордомом принцепса. Последними появились и встали по обеим сторонам прохода два глашатая, каждый в сопровождении трубача с массивной серебряной трубой в руках.
Мажордом осмотрел поляну, повидимому, в последний раз проверяя, все ли в порядке, и, подняв руку с белым платком, резко взмахнул ею, подавая сигнал к началу. Секунда, и над опушкой и рощей взметнулись пронзительные звуки церемониальных труб.
-Его Светлость, герцог Александр Корсага,— объявил правый глашатай в то мгновение, когда оборвалось торжественное пение труб.
-Ее Светлое Высочество, принцесса Алина Чара,— выкрикнул второй.
Вновь запели трубы, причем не только видимые Карлу, но и другие, скрытые за полотняными стенами, и в воротах показались одетый во все черное Людо и его жена, не молодая, но все еще красивая женщина в платье из золотой парчи, нестерпимо сверкавшем в ярких лучах солнца множеством украшавших его мелких бриллиантов и рубинов.
-Ее Светлое Высочество, принцесса Дебора Вольх, лада Гароссы и великая госпожа Таины и Квета!
Карл не удивился, увидев горделивую, "холодную" Дебору, появившуюся в "зале" в сопровождении оставшегося не поименованным флорианского военачальника, но вдруг ощутил, как сердце в его груди пропустило такт, и в то же мгновение завершилась наконец трудная работа его художественного чувства, и он понял, где совершил ошибку и почему картина настоящего и будущего, созданная его воображением, неверна. В сущности, намек содержался уже в слове "новый", мелькнувшем у него, как будто случайно, тогда, когда он думал о дорогах своей жизни, и нельзя сказать, чтобы Карл этого не ощутил. Просто тогда он был слишком занят своими умственными построениями, своей графической риторикой, чтобы обращать внимание на такие мелочи, как несоответствие формы и содержания. Однако интуиция обнаружила противоречие, и вот построенная уже композиция развалилась, как карточный домик. О нет, рисунок был неплох, он был почти идеален, но только почти.
В мгновенном озарении, совпавшем — и, верно, не случайно — с появлением Деборы, перед Карлом возник совершенно иной образ. Он увидел теперь, что не бывает новых дорог. Каждая новая дорога — и ведь он уже думал об этом прежде!— есть всего лишь продолжение всех тех дорог, по которым ты уже прошел. На самом деле это и не разные дороги вовсе, а один и тот же путь из прошлого в будущее, которым Карл шел всю свою жизнь. Все оказалось настолько просто, что впору было удивиться собственной наивности, но вот это стало бы уже совершенно лишним. Надо просто принять, что композиция, которую создало его воображение, была красива, но неверна.
Разве на самом деле вставала за его спиной Тьма? Разве бежал он сейчас, увлекая за собой близких ему людей, от готовой настигнуть их опасности? Кто бы ни были его враги, это скорее им следовало опасаться внимательного взгляда Карла, чем ему — их ищущих глаз. И разве его путь был устремлен именно навстречу нойонам, чем бы ни являлась их угроза для Флоры и всей ойкумены? Вероятно, нет. Большая война или маленькая, в любом случае это всего лишь война, эпизод на дороге длиною в жизнь. Конечно, Карл был готов — раз уж возникла такая необходимость — свернуть со своего пути, чтобы отразить эту угрозу, но полагать войну с нойонами целью своей жизни он не мог и не желал. Однако, если это так, тогда все в его жизни обстояло и проще и сложнее.
Когдато, еще совсем недавно, Карл полагал, что его судьба — дорога. Возможно, думая так, он был близок к истине, но теперь он увидел и коечто еще. Складывалось впечатление, что всю его жизнь ктото — или чтото — вел Карла по бесконечным дорогам ойкумены к какойто неведомой ему самому цели. Естественно, Карл не знал пока, что это за цель, но ее присутствие, как и существование некой разумной силы, направлявшей его кудато и зачемто, теперь стало для него очевидным.
-Его Светлость, князь Лайташ...
Миссия, подумал Карл, одновременно продолжая следить глазами за торжественно, под пение труб, появлявшимися в тронном "зале" аристократами Флоры. Предназначение?
Возможно.
Однако, если непредвзято взглянуть на пройденный путь, получалось, что Карл все время, вольно или невольно, разрушал рисунок, созданный чужой рукой. То, что раньше он этого не осознавал, ровным счетом ничего не значило — он это делал.
-Их Светлости, бан и банесса Трир...
