Кордон

— Я сделаю.

— Ты даешь слово?

— Да! — Подолянский ощутил, как холод, сгущающийся вокруг сердца, чуть отступил. Словно испугался огня ярости, что горела в душе человека.

— Однажды ты поймешь, что не можешь его сдержать.

— Это невозможно, — ненависть в голосе могла плавить свинец.

— Но так будет.

Шаман помолчал, пронизывающе глядя на Подолянского.

— Опасайся человека, что лечит мертвецов.

— Что? — не понял Анджей и подумал, что ослышался.

— Опасайся человека, который не в силах помочь живым и потому врачует мертвых, — повторил орк, очень серьезно, без тени шутки в голосе и взгляде. — Придет время, когда вы станете друг против друга. В этот час ты с горечью вспомнишь свою клятву, не из-за него, но благодаря ему. И захочешь предать забвению слово.

Подолянский молчал. Под одеялами не были видны побелевшие костяшки пальцев. Не была видна кровь, крошечными капельками выступившая там, где ногти пронзили кожу ладоней

— Никогда, — глухо выговорил Анджей. — Никогда. Не ради тебя, не ради твоего племени, которое я не знаю. Ради тех, кого я потерял. Я не забуду. И не прощу.

— Возможно... — лед в устах орка истаял, осталась лишь усталость дряхлого старика. — Возможно... Что ж, я принимаю твое слово. Но еще об одном ты должен помнить.

— О чем?

— Смерть не увидит тебя, но будет искать. И Ее взгляд падет на тех, кто окажется рядом с тобой.

— Мне вообще нельзя общаться ни с кем?

— Можно. Если ты не привяжешься к ним, не поделишься частицей тепла, оставив отпечаток души. Забудь про дружбу и любовь. Теперь это роскошь не для тебя.

— Я не ищу дружбы. А свою женщину я уже потерял, — горько вымолвил Анджей.

Орк улыбнулся, чуть снисходительно, но беззлобно. Так взрослый и мудрый человек улыбается, глядя на ребенка.

— Как скажешь. Ты предупрежден. А теперь...

Шаман протянул обе руки поверх языков пламени, раскрыл правую ладонь. Там лежал крохотный пузырек, флакончик с темной жидкостью.

— Это выпей. Ты заснешь, и проснешься уже в мире живых.

Затем, орк раскрыл левую — на ладони лежала маленькая коробочка, украшенная незатейливой резьбой, — А это... Это пригодится.

Подолянский принял оба дара. Покрутил коробочку, не зная, куда ее деть, сунул под одеяло. Открыл неловкими пальцами пузырек — пробка оказалась залита воском. Глотнул разом. Жидкость была совершенно безвкусной, слегка маслянистой. Мышцы сразу ослабли, Подолянский почувствовал, что очень устал. Сон не подкрадывался, он окружал по всем правилам осады, и противиться дремоте совсем не хотелось.

— Как мне найти тебя? — прапорщик вдруг вспомнил о важном. — Как передать весть, когда ... все будет сделано?

— Нет нужды. Я буду встречать их. Там.

— Но ... зачем? — язык Подолянского уже заплетался, мысли путались.

— Я ведь говорил. У всего есть цена, человек Границы... Ты заплатил мне за возвращение к живым своей клятвой. Теперь я должен расплатиться со Смертью. Ведь Она всегда забирает положенное, и если одна жизнь Ей не достанется, должна быть другая.

Анджей шевелил губами, пытался еще что-то сказать, однако сон уже накрыл его своим пологом. Но прежде чем, прапорщик провалился в глубокое забвение, его догнали последние слова шамана.

— Засыпай. Возвращайся к людям. И помни — ты поклялся.

Глава 18

Анджей сжал-разжал кулаки. Левая рука по-прежнему слушалась так себе, связки сокращались, как отсыревшие бечевки, трудно и плохо. Это нехорошо, иногда увечная рука хуже, чем отсутствие оной. То, чего нет, по крайней мере, никогда не подведет.

Да и ладно. Что будет, то и будет, а чего не случилось, о том и жалеть раньше времени смысла нет.

Ему было страшно. По-настоящему страшно. Почти как в последний день заставы, разве что самую малость послабее, что, в общем, понятно, все-таки оскаленных орочьих рож вокруг не наблюдались. Зато встреча с преопаснейшими — никакому дикарю не уступят — субъектами предстояла в самой ближайшей перспективе.

Разница была одна — от налетевшей банды скрыться не имелось никакой возможности, а в логово этих самых субъектов прапорщик намеревался зайти самостоятельно, собственными ножками. Как сказал бы Камо-Сталинский, известный вольнодумец и радикал — по ходу свободного волеизъявления.

Солнце клонилось к закату, но пока что едва-едва. Предвечерние тени уже попрятались в углах, но еще не заполнились настоящей темнотой, что предвещает скорую ночь и приход фонарщика с зажигалкой на длинном шесте. Улицы пустовали — работники и служащие, понукаемые начальниками, спешили использовать каждую минуту оставшегося дня, поскольку при свете горящего газа работа уже не та. Так себе работа, прямо скажем, если говорить о деле серьезном, сметливости и внимательности требующем...

Надо было решаться, тем более, что его уже наверняка 'срисовали', как и любого постороннего, который задерживался у здания. И если просто пройти мимо, то обязательно увяжется соглядатай, а может и не один. Поскольку ежели у входа в отдел сведений и снабжения останавливается в явной нерешительности высокий, плохо одетый человек неопределенного возраста, худой и бледный как хорошо выдержанный упырь, с явно искалеченной рукой (не будет она без причины висеть плетью) и волосами, припорошенными богатой сединой — на вид прям настоящий 'сицилист' — араниец из романов в мягком переплете — это очень подозрительно.

И все же, пока еще можно уйти. Или хотя бы постараться. Как только дверь — отличная дверь с широкими железными полосами в граненых шишках заклепок, способная выдержать долгий артобстрел некрупным калибром — откроется, то передумывать и переигрывать будет поздно и смертельно опасно. Как орочья стрела с наконечником-гарпуном — лишь в одну сторону. Назад только с кровью и мясом. Здесь не было ни привратников, ни колокольчика и, тем более, звонка с проводом-солейл. Предполагалось, что если кто-то заходит, то знает, куда и зачем идет. А если не знает, то и заходить ему совершенно незачем.

Надо решаться. Иначе возьмут прямо на улице, быстро и энергично, как подозрительного элемента с террористическими намерениями. И договор с Почтальоном пойдет гоблину под хвост. Что тоже неприятно, хоть и не в такой, конечно, мере. Да и жалко 'дымовушки' — уйдут на ветер, как бы это смешно не звучало...

Анджей еще раз глянул на огромное здание старого кирпича. По случайному обстоятельству он в точности знал, как называется этот цвет — 'бычья кровь суточной выдержки'. Тяжеловесно, но точно. Очень уж специфический цвет у кирпича старой кладки. Дом насчитывал три этажа — немного по нынешним временам, когда по всей Республике архитекторы из Герцогства вовсю проектировали и строили пяти— и даже семиэтажные строения. Но какие это были этажи! Каждый по три человеческих роста плюс чердак.

Прапорщик вздохнул, еще раз пошевелил пальцами. Сердце билось тяжело и как будто даже с перерывами, делая коротенькие паузы на отдых. Ладони слегка вспотели, что совсем никуда не годилось. Некстати (совсем некстати!) в голову просочилась назойливая мысль — что из давнего уже видения с шаманом было истинным, а что навеяно лихорадочным бредом?

— К черту, — прошептал Анджей и взялся за латунное кольцо на двери. На ум пришла фраза из старой книги про достославные деяния суровых предков.

'Жребий брошен'.

И как говаривал пан Темлецкий однажды, пребывая в легком подпитии — не уверен, не доставай, а уж если достал, так пускай в дело. Впрочем, уже не важно. Все не важно, потому что дверь, способная выдержать взрыв фугасного снаряда, а то и саперной петарды, поддалась, неслышно проворачиваясь на смазанных петлях.

Жребий брошен. Выбор сделан. Время пускать в дело.

— Пожалуйста, выложите все из карманов.

Сказано было спокойно, с отстраненной вежливостью, совершенно обезличенно. Как будто не человек человеку указывает, а кукла другой кукле. Механизм, мать его.

— Какие у вас тут порядки нынче, — Анджей попытался улыбнуться, но сделал это напрасно. Вышло криво и вымученно, уголки губ чуть подрагивали от напряжения. Да и голос самую малость сипел, не имелось в нем должной уверенности. Подолянский убеждал себя, что это из-за простреленного легкого, хотя отлично понимал, что на самом деле от волнения.

— Пожалуйста, выложите все из карманов. Вот сюда.

Его обступили теснее, ровно настолько, чтобы в какую сторону ни рванись — сразу попадешь в крепкие, но отнюдь не любящие руки. И то были не обычные охранники в мундирах. Похоже, многое изменилось в Ведомстве за время отсутствия прапорщика. А ведь меньше года прошло...

Мимо поспешил подтянутый офицер при всем параде, с толстенной папкой и тубусом. При взгляде на троих досмотрщиков в гражданском, при котелках и коротеньких пиджаках вместо уставных сюртуков темно-зеленого сукна, офицер не высказал ни малейшего удивления, будто все так и должно быть. Значит, веяния не новые, к ним привыкли.

Прапорщик пожал плечами и вытащил из кобуры револьвер, демонстративно отставив в сторону большой палец — дескать, и в мыслях не было устроить внезапную стрельбу. Вытащил из-за пояса однозарядный пистолет, маленький и старый, переделанный из кремневого под капсюльное воспламенение. Мимоходом спросил, как бы невзначай, с некоторой издевкой:

— А что ж тогда не обыщете по всей форме? В исподнее заглянуть нет желания?

Ответ уже не удивил:

— Проверка на честность.

Нож, большой, грубо кованый, с рукоятью из рога. Металл тяжело стукнул о большой, 'ресторанного' вида поднос на который предлагалось складывать изымаемое снаряжение. За тесаком последовал второй нож, складной.

— Бумажник? — осведомился прапорщик. — В нем деньги. Немного, но все же.

— Кладите.

Вытаскивая из внутреннего кармана потертый бумажник, штопаный по шву тонкой сероватой нитью, Анджей думал, что слишком промедлил у входа. Его не просто заметили, но и сочли подозрительным заранее, так сказать авансом, а может просто ждали. Лишь бы ребята Почтальона не начали концерт раньше времени...

— Все, — развел он руками.

Обыскали прапорщика быстро и все так же внимательно-безразлично, можно сказать механистически. Теперь прапорщик получше рассмотрел обступивших. Походили они на частную охрану, а, скорее всего, таковой и являлись. Как их 'прописали' в Ведомстве оставалось загадкой. Короткие пиджаки чуть топорщились, выдавая солидные револьверы в наплечных кобурах. Разные лица, но с одинаковым выражением, как будто одним штампом отбитые.

Прапорщик чуть усмехнулся своей догадке — военные. Ходить в гражданском привыкли, а вот оружие таскают все еще привычное, к новым реалиям не очень приспособленное. Скорее всего, из одного полка, как бы не из одного батальона. Акцента в коротких словах Анджей не уловил, да это было уже и неважно.

— Вы забыли, — обыскивающий поднял ближе к свету газовой лампы часы в квадратном корпусе на тоненькой цепочке.

— Э-э-э... — прапорщик замялся с деланным удивлением, чувствуя меж тем, как сердце замерло и пропустило пару ударов. — Да. Уж простите, не подумал, что часами можно сотворить что-то недозволенное. Хотя... — Анджей усмехнулся. — Если хорошенько раскрутить на цепочке, то, наверное, можно кого-то зашибить. Или глаз выхлестнуть, к примеру.

— Да, разумеется, — досмотрщик улыбнулся самыми уголками губ, со спокойным превосходством, и добавил часы к горке вещей на подносе. — Это?

Он указал на шнурок, обвивающий левое запястье прапорщика поверх простой дешевой запонки из двух стеклянных пуговиц на коротенькой цепочке. Веревочка была ручного плетения, грубая, со многими узелками на всем протяжении.

— Амулет, — мрачно ответил прапорщик. — Память с Кордона. Если полагаете, что я могу им кого-то удушить, снимайте сами.

Третья ухмылка.

— Идемте, мы проведем. Ступайте вперед.

— Я знаю дорогу, — Подолянский уже понимал, что проиграл, но старался сохранить остатки достоинства.

— Разумеется, — повторил человек в котелке. — Но мы проводим. А то вдруг выхлестнете себе глаз дверью.

* * *

... Слежку Подолянский заметил еще у привокзальной забегаловки, куда он завернул выпить горячего — мокрый снег так и валил с низкого неба, вытягивая из организма жалкие остатки тепла. Прапорщик дернул плечом, отер ботинки о соответствующее приспособление — гнутую полосу металла, укрепленную на двух огрызках труб — у ногочистки было какое-то хитрое название, вылетевшее из головы.

Забегаловка оглушила гомоном, окутала жаром раскаленных батарей...

Анджей протолкался к стойке, где заправляла неохватная бабища в засаленном халате, и с копной грязных волос, завитых в подобие старинной прически — высокое, чуть ли не в полметра, сооружение в виде кривоватой птицы. Подолянский только головой крутнул — очень уж затейливое сочетание.

Кофе, ему, правда, выдали тут же, без промедления. Еще и чашка была чистой, на удивление, не липла к рукам.

— Сахар на столике, — ответила на недоумение Анджея 'барменша', — хучь объешься. В карманы, главное, не сыпь.

Гоблин нарисовался после первого глотка. Сел напротив, уставился пытливо.

Подолянский лениво прикинул, что и как. Выходило, что будет неплохо швырнуть чашку в кривую морду, затем обрушить колченогий столик, а уж после запинать ногами. Ну и если понадобиться, то дорезать.

— Добрый вечер, пан офицер! — с приторной вежливостью произнес вдруг гоблин, изобразив поклон.

— Денег нет, — обрезал Анджей.

— Знаю. То есть, знаем, — кивнул гоблин, — а у нас есть.

— Поздравляю, что уж тут, — Подолянский сделал второй глоток, чувствуя, как горячая жидкость скатывается в желудок.

— Не тычьте ливорвертом, вдруг выстрелите. А тут лягашей, ух! Почтальон зовет в гости, пан офицер.

— Почтальон? — удивился прапорщик. И сунул мышебойку обратно в карман брюк.

Вместо ответа гоблин соскочил с высокого стула, махнул рукой, пойдем, мол...

* * *

Коридор, обшитый старыми, потемневшими от времени дубовыми панелями. Наследие давних времен, когда солидное каменное здание строилось на века, в одном экземпляре, и на отделке не экономили. Сейчас берут дерево попроще, подешевле, а то и без него обходятся, штукатуркой, краской да занавесями. И типовый проект. Словно кирпичи в ряд ставят...

Лестница, выложенная полированным гранитом светлых оттенков, еще один коридор. По дороге случилось два поста, и ни один не спросил бумажного сопровождения или хотя бы личный документ для записи в журнал посещений. Стражи, равно как и встречные адъютанты, провожали 'котелков' пустыми безразличными взглядами, как нечто само собой разумеющееся и привычное. Неладные, ох, неладные дела происходят... Впрочем, и так ясно.

На третьем этаже было тихо и безлюдно. Только еще один, четвертый 'котелок' бдел у заветной двери. Этот был пошире и повыше прочей тройки, по общему сложению и характерно переломанному носу и деформированным ушам-вареникам — явный борец. И, судя по ловкости движений, борец хороший. Пиджак на нем был еще короче, однако не топорщился, значит или револьвер маленький (а то и 'мышебойка', удобная в тесноте), или телохранитель предпочитал обходиться вообще без огненного боя.