Холод речных вод

Быстро мы двигались только до Лозовой. А вот тут мы сначала застряли, потом были переадресованы. Но куда? Возможно, переадресаций было даже несколько. Потому что дальше началось нечто вроде описанного в 'Швейке' путешествия по железной дороге. Сначала мы едем, потом еще дольше стоим, нежели ехали, потом уходим на какую-то другую ветку. Завтра в дверном проеме вновь вырастают виденные еще вчера халупы и терриконы поодаль. А на здании станции тоже знакомая по вчерашнему дню надпись: Кадиевка, Никитовка, Дружковка... Это я их сейчас назвал, а что за станции были тогда — ей-ей , они слились в сплошной поток одинакового. Наскоро забитые фанерою выбитые стекла, какой-то болван из этапной комендатуры, которому обязательно надо пресечь незаконные поползновения нижних чинов, как пресловутому поручику Дубу, ободранные плакаты 'Освага', зовущие на Москву. Набор разных темных личностей, хриплым шепотом предлагающим пройти за пакгаузы — отведать запретного плода...Что интересно, темные личности брали даже завалявшиеся где-то в глубине карманов деньги красных. Со страшной скидкой, но брали. Осмотрев предложение, солдатик торговался, платил деньги и получал кусочек запретного плода. А потом рысью мчался к составу, переживая, что, пока он выбирал махорку либо женщину, эшелон уже уехал и ждет его военно-полевой суд... Но эшелон все подпирал семафор, поэтому на сердце отлегало, и солдатик возвращался к команде. Дальше он делился с теми, у кого денег не было, чем-нибудь: затяжкой, если покупал табак, или впечатлениями, если покупал что-то другое. Я пару раз вышел чуть дальше от вокзала и сразу же возникло ощущение, что меня очень пристально рассматривают, причем с недобрыми намерениями. Много было шахтеров и мастеровых, явно глядящих на тебя , как через прицел. Так что если и были в Донбассе красоты природы или архитектуры, то все они проехали мимо меня.

В довершение сходства со Швейком нас пару раз посещали генералы и разок какие-то дамы, желавшие поздравить доблестных солдатиков со взятием Севска. Да, кажется, его, потому что некоторые города брались по нескольку раз, причем в новостях не афишировалось то, что ранее этот город уже брали, а затем сдали. Чем мы занимались во время этого Донецкого анабазиса? Чаще резались в карты. Выиграв сумму, бежали за пакгаузы, трансформировали денежки в товар и возвращались. Капитан с подпоручиком глушили алкоголь— когда в станционных буфетах, когда в каких-то городских кабаках, когда в вагоне. Естественно, дисциплина падала. Одно счастье, что хоть не голодали и не кормили нас открытками с изображением монастырей. Хотя батюшек к нам приглашали. Но я спасался от присутствия на богослужениях, прикрываясь магометанством.

Вообще в этом донецком марше меня преследовало ощущение разрыва ткани бытия, если выразиться торжественно и заумно. Все как бы разделилось на три части или три потока. Чистая публика и наши офицеры, пребывающие в эйфории от побед Добровольческой армии и считающие дни и недели, когда полки ворвутся в Москву. На это заключались пари — кто войдет первым: Дроздовцы или Корниловцы и когда войдет. Наши офицеры пили за взятие любого сколь-нибудь известного города и затруднения в вопросе-пить или не пить принес только Хутор-Михайловский. Больно несерьезное название у него, чтобы пить за его взятие. Но все же выпили.

Второй поток— жители Донбасса, провожавшие нас тяжелыми взглядами. Шахтеры как будто прикидывали, кого каким ударом валить будут. И мы— третий, отстраненные от первых двух, инородные им обоим. Мы просто занимались мелкими делами, как житель Помпеи, строивший планы дел будущего года в день извержения Везувия.

Что-то висело в воздухе, но никто об этом не хотел думать. Должно быть, так ощущалось преддверие войны в июне сорок первого. Все дружно чувствовали, что что-то грядет, но только двадцать второго июня поняли, что именно они предчувствовали.

Мы тоже предчувствовали нечто грозное, только сложно было понять, что рухнет не красная власть, а белая. Мне -тоже, хотя хронологию своего 1919 года я вчерне представлял, но кто ж знает, это мой 1919 год или все-таки другой?

Наверное, это был все-таки другой девятнадцатый год, потому что в нем присутствовал я. Не могу сказать, что я сильно влиял на планы сторон и их выполнение, но, пока я служил в белой армии, она была сильнее на одного солдата, и для ее поражения надо было еще что-то сделать, чтобы нейтрализовать это 'усиление'. Или, скажем так — тот самый девятнадцатый, но с моим участием. Это будет тоже правильно.

Лежа на нарах, в ожидании отправки, я вспоминал о Лесе и теневых тварях Леса. Затем я подумал о своей роли в этом мире. Ведь не создам я тут новую религию или возглавлю некое движение, что перевернет этот мир. Тогда зачем я здесь? Случайно ? Пусть будет так, случайно, хотя вот эти провалы чем-то обусловлены. Не то есть какое-то мое сродство с каждым из этих миров, отчего меня выносит на эту долбанную батарею или дом Каца, либо в ткани мира существуют какие-то ворота,в которые меня затягивает.

Значит, коль я тут случайно, то я не задержусь здесь. Пахнет очень недолгим пребыванием. Далее мне пришла мысль о том, что я, как инородное тело, из раны выталкиваюсь . Эта мысль так испортила настроение, что я не выдержал и пошел на станцию, купив жбан какого-то как бы виноградного вина. Мы его распили. Хватило не помногу, но в голову ударило. Меня спросили, видя, как я выхлебываю свою кружку: ' А какже запрет Пророка на вино ?!' На это я ответил , что на душе тяжко, и так, что хоть удавись. Поэтому приходится выбирать один грех из двух— пьянство или самоубийство. А телефонист Мефодий дал болтуну леща, чтобы не болтал чего лишнего. Правильно! Озадачился бы я соблюдением канонов мусульманства -остальным бы вина не досталось. Так что да здравствуют неправильные магометане! А на душе малость полегчало. Так, трошечки, как говорит тот же Мефодий.

Если бы не цербер-фельдфебель, батарея бы развалилась. А то было некому, кроме него, нам хвоста накручивать, пока господа офицеры не то празднуют, не то горе заливают. Но благодаря ему так и караулы выставлялись, и вагоны не заросли паутиною, и оружие чищеное было. Вот с тренировками при орудиях было похуже.

Но мы смогли потренироваться по спуску орудий с платформ, ибо два раза останавливали и командовали разгрузку. Тогда снимали орудия с платформ, готовились к маршу, но оба раза следовала команда снова грузиться. Правда, я особо не возмущался. В душе. Мне ведь запомнилось из Сережкиных работ, как раненых в Добрармии часто возили на открытых платформах. И они тоже, как мы, стояли где-то в чистом поле, открытые всем ветрам. Чего уж тут раздражаться...

А я постою и в чистом поле, и на станции. Некуда мне спешить, ни под Орел, к Кутепову, ни под Воронеж к Мамонтову и Шкуро. Пущай сами борются и с красными, и с ' домашними животными', которые вскоре занесут Мамонтову смертельную инфекцию. И не только ему одному.

В карты мне везло, что говорило о том, что пока о любви думать вовсе невместно. Потому я играл, выигрывал, а на выигрыш покупал разное спиртное, которым делился с соседями по вагону. Ну, еще для себя покупал чай и сахар. Пришлось освоить тогдашний способ питья чая вприкуску— привычный мне способ внакладку, да еще четыре ложки, как в молодости, здесь выглядел неуместным. Для мастерового это было явной роскошью. Черт возьми, как мы, оказывается, хорошо стали жить— чтобы кто-то в моей молодости сахар экономил, поедая его вприкуску?! Моя бабушка, конечно, говорила, что раньше так и пили, но за двадцать лет жизни на Кубани она от этой привычки излечилась и привыкла к хорошему.

Стал и я пить вприкуску, как и бабушка внакладку, но не нравилось мне это новое. Эх-ма, а ведь еще года три так предстоит...

Вот я попил уже остывшего чаю из фляги и могу залечь на нары. Вечер уже наступил, хотя часов у меня нет (разбились еще в Лесу ), но приблизительно сейчас часов шесть пополудни на улице. Поезд все стоит, нам сказано, чтоб не отлучались и были готовы к движению. Народ возле двери курит и беседует о том, где растут лучшие яблоки. Вот Богдан Грищенко говорит, что лучшие яблоки называются коричными и таких полным-полно в Путивле. А Игнат Фомин говорит в ответ, что лучшие яблони вырастают из саженцев, что выращивало заведение Карла Бэра в Кременчуге, где работал он сам и его отец... Идиллия.

Но вот придет приказ, и мы двинемся на север или на восток, проедем верст триста или больше, выгрузимся. Вытащим наши две бандуры с платформ на землю, впряжем лошадушек, протащим еще сколько-то, остановимся и зарядим. Старый 'Длинный Том' выбросит клуб порохового дыма, и откатится назад — только успевай подбирать ноги! А снаряд со свистом рассечет воздух и улетит на почти тринадцать верст и превратит кучу людей в кровавые ошметки. Мы опять накатим 'Тома'( благо , в платформе уже нет нужды) и снова снаряд прорежет небо...

И так, пока хватает снарядов. Но зачем это мне? Можно сказать и нам, но я не очень привык говорить от имени всех, тем более они меня не уполномочили. Лучше от себя. Да, в ответ полетят снаряды из красных орудий, и, может, даже такие же. Были они и у красных, кажется, на каховском плацдарме. Может, приволокли из Москвы или Питера, может, это те самые наши 'Томы' , взятые где-то под... а , не все ли равно , под чем. Хоть под селом Кукуевом. Не хочу я убивать дедов и прадедов своих ровесников, непосредственно или косвенно. А что мне надо делать? Сдаваться и/или переходить на сторону красных? Вообще моя душа совсем не против этого. Лет пять назад я и размышлять бы не стал. Сейчас меня беспокоит другое— не любовь к белым, внезапно возникшая в моей душе, а воспоминания о Лесе. Что если здесь произойдет то же самое оттого,что некая чаша переполнилась? А переполнилась она от того,что я пролью чью-то кровь и польется она через край этой чаши терпения? Ведь меня тоже красные поставят в строй. Ну, пусть не в такой вот артиллерийский паноптикум, а в пехоту или еще куда. И передо мной встанет паренек вроде Игната Фомина, который не догадается вовремя бросить винтовку и поднять руки вверх. А я его— тяжелым тупым предметом по голове...

Да, мысли , мысли... Прямо— таки : 'Не дай вам бог родиться при Генрихе Шестом'. Ибо придется выбирать между страшным и тем, что еще страшнее.

Но ведь так же нельзя вечно терзаться , подобно Буриданову ослу, и ни на что не решиться— ни на шаг вправо, ни на шаг влево? Хотя, конечно, судьба может тебя толкнуть, и ты улетишь в какую-то сторону. Но вот в какую? Не в ту ли, что тебя явно не мила и то только потому, что наклон у палубы был именно туда?

А раз не хочется попасть куда-то , куда сам не желал, то надо самому выбрать, куда идти. Хватит с меня предыдущих попаданий черт знает куда.

А куда идти? Вот теперь надо подумать обо всем происходящем и совершенно отрешенно, без всяких эмоций, как автомат. Начнем от самого начала. Все началось в Феврале. В столице начались голодные бунты, с которыми не справлялась полиция. Попробовали привлечь гарнизон столицы, но получалось плохо. Запасные батальоны гвардейских полков явно не спешили подавлять 'врага унутреннего'. Но даже восставший Петроград и ходящие с красным знаменем запасные батальоны гвардии— это еще не конец. Подавить восстание у Николая Второго было достаточно сил. Но далее происходит нечто непонятное— направленные для подавления мятежа части отчего-то не попадают в нужное место, сам поезд императора и Верховного главнокомандующего тоже не спешит прибыть в столицу. Государственная Дума , чьи заседания приостановлены царем на неопределенный срок, продолжает собираться, а затем некий депутат Бубликов занимает министерство путей сообщения и требует от него не допускать движения воинских поездов вокруг столицы. Председатель Думы посылает в Могилев телеграмму о желательности отречения царя. И генерал Алексеев, который, пока царь отсутствует в Ставке, исполняет обязанности Верховного Главнокомандуюшего, останавливает переброску войск в Петроград. Якобы там все уже нормализовалось. Но реально все только ухудшается. Происходит восстание в Кронштадте. Затем идет обмен мнениями с командующими фронтами-что делать дальше в сложившемся положении, поскольку Петроградский гарнизон уже полностью либо прекратил сопротивление восставшим, либо перешел на их сторону. Командующие фронтами все до одного высказываются за отречение Николая, как и командующий Балтийским флотом. Отмолчался только командующий Черноморским флотом Колчак. Возможно,телеграмма его запоздала, тут я могу неточно вспомнить, но это уже не имеет принципиального значения. Николай подписывает манифест об отречении.

Царь и семейство помещены под арест, известие о котором им сообщает и занимается организацией процесса пребывания под ним генерал Корнилов, ныне назначенный командующим войсками Петроградского округа. Страна становится республикой. Все ликуют ,говорят, говорят, делят власть, еще раз делят, и беспрестанно говорят...

Образуется несколько центров силы— Временное правительство, Петроградский Совет, военные, партии. Генерал Корнилов продвигается вверх— в июле он становится Верховным Главнокомандующим. Далее они схлестываются с Керенским, Корнилов объявлен мятежником и посажен в Быховскую тюрьму. Причем приказ об его аресте отдает все тот же генерал Алексеев. Но попрощались они трогательно и по-дружески.

Далее Алексеев и Корнилов разными путями оказываются на Дону, где начинается формирование Добровольческой армии. Оба они умрут в восемнадцатом. Корнилов— от ранения осколком, Алексеев от болезни. Оба они много потрудились, чтоб восстановить тот самый порядок, за который они не жалели жизни в восемнадцатом и который они толи намеренно, толи по временному помрачению уронили в семнадцатом.

И на их белом знамени полно красных пятен, оставленных кровью жертв. Ее хватит для перекрашивания знамени в красный цвет, если бы красный цвет мог оставаться на белом.

И можно не напоминать мне про жертвы красного террора.

Приход белой армии в Новороссийск ознаменовался вот этим: ' За один день 14(27) августа белогвардейцами были убиты несколько тысяч человек, в тюрьме повешено 340 человек, заживо похоронено 45 заключенных.Тяжелораненных красноармейцев, оставшихся в четырех санитарных поездах и госпиталях, рубили шашками и кинжалами. Особенно усердно разыскивали матросов, припомнив им и затопление флота и расстрел офицеров Варнавинского полка. Убивали за бескозырку, за тельняшку, за татуировку якоря. Убивали женщин с короткой стрижкой. Убивали китайцев, заброшенных судьбой в 1916-17 годах в Новороссийск.'{*] Потом в городе назвали улицу Жертв Августа .

Через неполные два года в город вошли части Красной Армии. В городе остались тысячи оставленных на берегу солдат и офицеров, а также штатских, кто тоже хотел бежать от красных,но был брошен на берегу в результате бездарно проведенной эвакуации.

И вот Черноморская окружная ЧК стала по приходе советской власти угнетать людей. И с первого апреля 1920 года(со дня освобождения прошло совсем немного) по первое января будущего года завела она 204 дела, из них за контрреволюцию на 46 человек арестантских дел и пятнадцать дел без ареста. И за все прегрешения приговорила к расстрелу 22 человека и 29 к отсидке.