Булавин.

— Как день прошел, Никиша? — проходя мимо меня, спрашивает батя.

— Хорошо.

— Ну и ладно. Поторопи Ульяну и Галину с ужином, а то мы голодные как волки. Да, браты? — атаман поворачивается к есаулам.

— Да-а! — поддерживают они своего старшего товарища и чему-то смеются, видимо, какой-то, одной им известной шутке.

Атаман скрывается в доме, есаулы следом. На ходу они о чем-то переговариваются, а я грею уши, и стараюсь понять, о чем речь. Разговор обычный, торговля, оружие, сходить в налет на крымчаков и сколько стоит печать азовского воеводы на некий документ. Всего несколько случайных слов, а информации к размышлению на полчаса.

Речь Посполитая. Люблин. 06.06.1707.

Государю снился сон.

На площади солдатской слободки в Преображенском, в самом ее центре, стоял помост с черной плахой. Молодой царь Петр Романов и его генералы на лошадях находились рядом, и наблюдали за тем, как строй солдат с мушкетами наперевес, под мерный бой барабанов, выстраивался в ровный четырехугольник.

Неожиданно, с примыкающей к площади узкой улочки, послышались резкие звуки. Щелчки бичей и пьяные выкрики. Все внимание всадников сосредоточилось в этом направлении. И вскоре к помосту выехали запряженные шестью парами горбатых свиней сани, на которых стоял некогда роскошный гроб. Идущие рядом солдаты стегали животных плетьми, а ряженые скоморохи направляли их. За этой процессией толпами шел любопытный московский народ. Кто-то причитал, иные плакали, а подавляющее большинство горожан угрюмо молчало.

Царь подъехал к саням, и его рот исказила нервная зловещая гримаса. Топорами и палашами солдаты вскрыли гроб, и Петр Романов увидел наполовину истлевшее тело своего ненавистного врага Ивана Михайловича Милославского. После смерти этого знатного человека минуло много лет, а ненависть к нему так и не оставила сердце Петра. Самодержец Всероссийский молчал и не двигался. Тревожная тишина накрыла площадь, смолкли барабаны и любопытствующие люди, пришедшие посмотреть на потеху, не издавали ни единого звука. dd> Наконец, царь сглотнул и плюнул на труп, а затем, он резко взмахнул рукой, и солдаты потянули гроб под помост. Прелюдия была окончена, и наступило время основного действия — казни. Всю церемонию предстоящей экзекуции царь разработал сам, и после того как гроб с телом умершего двенадцать лет назад боярина затянули под помост, на него стали вытаскивать тех, ради кого он и был построен. Заговорщиков, которые хотели скинуть Петра Алексеевича с его престола.

Первыми из темницы Преображенского приказа на свет божий выволокли Цыклера и Соковнина, а за ними следом Федора Пушкина и двух стрелецких пятидесятников. Тела всех пятерых были изломаны пытками, покрыты кровавыми коростами, а взгляд не выражал ничего — тоскливый взор готовых принять свою участь людей. Петр был разносторонним человеком, толк в пытках знал, порой самолично принимал в них участие, и в этом дознании, которое он считал чрезвычайно важным, не погнушался поработать за палача.

Снова взмах царской руки, и настает черед следующего акта драмы.

Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, как всегда в пьянейшем виде, запинаясь и срыгивая, прочел приговор, и на эшафот потянули первую жертву — стольника Пушкина. Его участь была самой легкой. Палач быстро обезглавил боярина и скинул отрубленную голову в большую корзину подле плахи. Следом вытащили Цыклера, который, как и Соковнин, был приговорен к четвертованию.

Толпа москвичей ахнула. Цыклера прижали к плахе и опытный палач двумя ударами топора отсек бывшему полковнику обе руки. Казненный задергался, на него навалились подпалачики, а сам мастер отрубил ему ноги. Кровь, хлеставшая из тела Цыклера, стекала на помост и сквозь большие щели, ручейками струилась на тело Милославского. Помощники палача подобрали отрубленные конечности и скинули их в корзину поверх головы Пушкина. Следом, такая же участь постигла и Соковнина...

На этом моменте, Петр Первый, царь и самодержец российский, проснулся. И в его мозгу пронесся ворох беспокойных мыслей:dd> 'Опять этот раз за разом повторяющийся сон. Были и более страшные дела в моей жизни, но почему-то, снится именно казнь в Преображенском. Проклятый Иван Милославский и с того света заставляет себя бояться. Тварь! Ненавижу!'

Узорчатым покрывалом царь вытер со лба пот и встал. Он подошел к зеркалу, зажег пару свечей и посмотрел на себя. Рот искривлен. Из него некрасиво стекает слюна. Губы трясутся, и глаза навыкате. Высокий сутулый человек в ночи. И если бы кто-то мог его сейчас видеть, то вряд ли признал бы в нем повелителя миллионов людей.

'Опять нервные судороги. Всю жизнь они мучают меня', — подумал царь, рукавом ночной рубашки смахнул слюну, повернулся к висящей в углу иконе и спросил:

— За что, Господи?

Как всегда, ответа не последовало. Однако привычный вид походной иконы успокоил Петра Алексеевича. И понимая, что уже не заснет, он подсел к столу, на котором лежали стопки не разобранных с вечера бумаг. Царь попытался настроиться на рабочий лад, и начал по очереди просматривать их.

Сплошные проблемы: жалобы, доносы и прошения. Все то же самое, что и всегда. Крестьяне бегут, чиновники воруют, бояре недовольны, солдаты мрут от болезней и бескормицы, а реформы стоят на месте и саботируются. Как же медленно все изменяется, и насколько проще европейским королям: народ тих, все работают, и никто не выказывает упрямства и возмущения. То ли дело дикая Русь, в которой волей Господа он правитель. Самодержец снова на мгновение вернулся в прошлое и вспомнил казнь стрельцов, даже перед смертью чувствующих себя правыми. Особенно, запомнился тот кряжистый седовласый десятник, который подошел к плахе и спокойно сказал: 'Отойди Государь, я здесь лягу'. Упрямцы и бунтовщики, которые держатся за свою русскость и постоянно тыкают его примерами из времен царя Ивана Четвертого Грозного, который реформировал страну, но на свой лад, а не на западный. Кругом измена, народ глуп, а дворяне, все эти Куракины, Пушкины, Голицыны, Черкасские, так и жаждут его смерти. Каждый хвалится родством, если не с Рюриковичами, так с Гедиминовичами, и к власти рвется. Не то, что в прекрасной Вене или спокойной Пруссии, которую Петр посетил с посольством как раз после казни полковника Цыклера.

Вновь этот полковник вспомнился. Опять возврат в прошлое, которое не хочется вспоминать. Цыклер подговаривал стрельцов Стремянного полка к бунту, да еще и поддержкой донских казаков заручился. Обещался им вернуть времена Разинские. Подлый раб! Против помазанника божьего восстать хотел, да не вышло у него ничего.

'Боже, сколько же врагов у самодержавия российского. Смерть им всем, изменщикам!'

Петр принялся опять просматривать документы: бегство солдат, бегство рабочих, и опять бегство крестьян. И почти у всех одна дорога — в степи, на Дон.

'Хватит терпеть вольницу, — решил царь. — Пока есть время между сражениями с Карлусом Шведским, надо задавить казаков, да беглых холопов на стройки и поля вернуть'.

Отбросив бумаги в сторону, он крикнул:

— Алешка, бегом сюда!

Потирая заспанные глаза, в комнату вбежал царский секретарь, Алексей Макаров.

— Звал, государь? — спросил Алешка.

— Спишь каналья, а государь работает!? Садись, указ писать будем.

Алешка присел за стол, приготовил письменные принадлежности и бумагу, повернулся к царю и спросил:

— Что писать, государь?

— Указ на имя князя Юрия Владимировича Долгорукого, о поимке беглых людишек на Дону.

Войско Донское. Бахмут. 10.06.1707.

Десятый день в новом теле. Чувствую себя просто превосходно. Про Богданова и старую личность Никифора Булавина стараюсь не вспоминать. Они — это я, и точка. Хотя первые пару дней суть парня пыталась выделиться и поступить по-своему, ведь ему всего тринадцать лет, и хочется погулять, на реку сгонять или на резвом жеребчике в степь выехать. Однако тот час же вступал противовес, Иван Михайлович, уверенный в том, что нельзя бездумно тратить драгоценное время, которое можно использовать с толком. В итоге, как говорится, побеждала дружба. Я успевал и со сверстниками побегать, и в доме посидеть. В основном возился с отцовскими пистолетами и к грамоте старославянской привыкал, листал единственную книгу в доме 'Малый Часослов' и читал все подряд. Хорошо еще, что Никифор умел читать и писать, хоть и плохо, по меркам далекого будущего, но с навыками Богданова его уровень рос на глазах.

Что еще было необычного, и чем я опасался выделиться из окружающей меня среды, это язык. Говор донских казаков сильно отличался от того, что привык слышать Иван Михайлович. Опять же здесь использовались многие термины и старые слова, которые в его время давным-давно вышли из употребления. Но ничего, проблема решилась сама собой, и все сгладилось достаточно быстро. Например, я говорил сказочник, а язык произносил бахарь. Пришла Галькина подруга Настена, а я, односумкой ее назвал. И так во всем. Поляк — лях. Бархат — аксамит. Добыча — дуван. Французы — фрязи. Турецкий — турский. Лодка — бабайка. Шалаш — букан. Кошелек — киса и так далее.

Встал сегодня, как обычно Никифор просыпался, то есть с первыми петухами. Бока вылеживать было некогда. Вместе с работниками я отправился в лиман за городком и до самого полудня на сенокосе траву ворошил. Зима придет, спрашивать не станет, чей ты сын и кто ты есть, и у казаков, по крайней мере, у тех, кого я пока видел, закон стародавний — не поработал, не поел.

На обед вернулись в Бахмут, благо, покосы находились совсем рядом. И здесь я застал следующую картину. На площади около сорока местных казаков, одеты все как обычно, видимо, тоже только что с полей. Они стоят у приказной избы, невысокого бревенчатого строения, в котором решались все вопросы городской общины. На крыльце стоит батя, одет как всегда хорошо и нарядно, в синей шелковой рубахе и перетянутых красным кушаком новых шароварах. Перед ним четверо мужиков лет под тридцать пять, по виду бурлаки с Дона, мощные плечи, до черноты загоревшие лица, выцветшая прохудившаяся одежонка и лапти на ногах.

Я решил задержаться и увидел один из этапов превращения крестьянина в казака. Это только в беллетристике советского периода можно было встретить обычный сюжет, где приходит беглый холоп на Дон и степная вольница его тут же в свои ряды принимает. Нет уж, в жизни все несколько иначе. Система работала по отработанной схеме, которой было не менее трехсот лет, и сбоев она почти не давала.

Первый этап. Беглый крестьянин приходил на землю казаков и его ставили перед выбором, уйти или стать бурлаком на Дону и впадающих в него реках. Как правило, мужик соглашался таскать баржи, лодки и струги, входил в рабочую бригаду и пару лет трудился изо всех своих сил. За это время он в подробностях узнавал о жизни казаков, перенимал местные обычаи, усваивал речь и проникался вольным донским духом.

Затем, если он желал продолжить свой подъем вверх, по рекомендации артельного и пары старожил, бурлак направлялся в батраки к одному из зажиточных казаков. Это был второй этап, который опять таки длился не менее пары лет. Человек вливался в общину, мог жениться, получал некоторые средства на житье-бытье, и обзаводился знакомствами.

И вот, проходило время. Бывший крестьянин полностью проникался казачьими традициями, понимал, что обратной дороги нет, и тогда наступал третий этап, последний. Перед принятием в казаки, беглого человека вооружали и направляли в набег или на службу по охране границ. Здесь человек реально рисковал жизнью, но он получал то, о чем мечтал — свободу и равные с остальными казаками права.

Впрочем, исключения были всегда, и не раз случалось так, что первые два этапа были не в счет, сразу наступал третий, и человек доказывал свое право на принадлежность к степной вольнице саблей и пролитой кровью. Но такое происходило не очень часто, лишь в случае большой войны или серьезного вражеского набега на один из городков. В такое время не до традиций, за оружие брались все, от мала до велика, и кто выживал, тот по праву воином становился.

Такова система отбора в казаки, и то, что я видел сейчас, было вторым этапом. Беглые потрудились в бурлацкой бригаде, не сломались, выдержали тяжкий труд, к ним присмотрелись, и артельный, да пара казаков из станиц поручились за них. И вот они здесь, пришли проситься на работу к Кондратию Булавину, но не как к зажиточному казаку, а как к атаману. Это разница большая, для тех, кто понимает. У одного человека трудиться путь долгий, но спокойный, а на общину горбатиться, значит быть у всех на виду, выслушивать подначки, подколки и злые шутки, но при этом и работать вместе со всеми бахмутскими казаками. А совместный труд, как известно, сразу показывает, что за люди рядом с тобой.

Пока я гонял эти мыслишки, к площади стянулось еще человек двадцать пять казаков. Настала пора решать судьбу соискателей на звание казака и, понимая, что меня вот-вот, погонят до хаты, я тихонько отошел в сторону и, не привлекая к себе внимания, застыл возле стены приказной избы. Вовремя. Меня не заметили, все внимание на атамана и бурлаков. Батя поднимает вверх раскрытую правую ладонь и громко говорит:

— Открываю круг! Браты-казаки, сегодня к нам пришли бурлаки из артели Кузьмы Самойлова. Желают влиться в нашу общину и потрудиться на ее благо. Все ли видят их?

— Да!

— Видим!

— Справные люди! Сразу видать!

На миг тишина и атаман продолжает:

— Будут ли к ним вопросы?

— Будут!

Вперед вышел один из бахмутцев, десятник Корнеев, здоровый кряжистый мужик, с сильным волевым лицом. В прошлом сам беглый. Он посмотрел на бурлаков и спросил:

— Кто окромя Кузьмы Самойлова за вас поручился?

Вопроса такого ждали, он традиционный, а потому с ответом не промедлили:

— Тимофей Чуркин из Черкасска, Самсон Татаринов из Рыковской и Иван Наливайко из Аксайской.

— Кто знает этих казаков? — Корнеев оглянулся на бахмутцев.

— Тимофей мой односум, свой человек, — откликаются из круга.

— С Наливайко на Азов ходили, храбрец.

— Татаринов мне кум.

— Добре, — Корнеев опять смотрит на бурлаков и снова вопрос: — Из каких мест будете и как на Дон пришли?

— С Петровского городка. На стройке работали, да невтерпеж стало, совсем нас замордовали. Ночью холопа царского побили и утекли, а после по Медведице до самого Дона спустились.

— Что умеете делать, кроме как лямку тянуть?

— Мы каменных дел мастера, — отозвались двое.

— А я зодчим был, — высказался третий.

— Ну, а я стрелецкий сын, — закончил четвертый.

Корнеев молча кивнул головой, вернулся в круг, и снова слова атамана, который спрашивает бурлаков:

— Почему на понизовье не остались, а к нам пришли?

— С низовыми богатеями беда, совсем зажрались. Батрачь на них как проклятый, без роздыха. А коли, в поход пошел, так половину дувана отдай. Помыкались, да и к вам прислониться решили. Про бахмутцев люди хорошо говорят.

Недолгое молчание Кондрата, и обращение к кругу: