— Хе... — маршал, усмехнувшись, снова поправил свои шикарные усы мизинцем. — Хотели шлепнуть. Очень хотели. Целых два грузовика от Николки-пидараса прикатило на дачу меня брать под микитки.

— От кого? — переспросил я.

— От Ежова, — пояснил Семен Михайлович. — Неужто забыли уже про этого упыря?

— У нас на должности главного упыря Лаврентий Берия числится.

— Да какой он упырь, Лаврушка-то? Он чиновник, руководитель, как вы теперь выражаетесь — менеджер. Партия сказала — он выполнил, ровно на столько на сколько приказали. Невозможное делал возможным. А Николка, тот с душой зверствовал, с чувством. Оттого, небось, и спился. Не то, что до него Гершель работал — с холодным расчетом. Мыл он руки или нет я не знаю, но голова у него всегда холодная была.

— Приехали чекисты на вашу дачу и что дальше? — нетерпение мое было сильнее озноба.

Когда я еще такое услышу, да еще из первых уст.

— А ты не перебивай старших. Молод еще.

Пожевал маршал усами, а глазами в себя впал, вспоминая тихим голосом.

— Высыпали они из кузовов и давай кричать в рупор, чтобы я добровольно сдался и разоружился перед партией.

— А вы?

— А что я? У меня на даче кроме наградного маузера с ''красным знаменем'' на ручке, еще пара пулеметов с гражданской заныканы. ''Люис''##1 английский и ''кольт'' американский##2. И патронов к ним ''родных'' до жопы. Решил я так: усрамся, да не дамся. Загнал всех своих в подпол, а сам с адъютантом как полили в два ствола, так чекисты сразу на жидкий стул сели. Залегли и не шкнут. Сцыкотно им воевать-то. Не привыкшие они к этому. А как мы гранату кинули, так они вообще за деревья попрятались. Так два часа в позиционную войну и играли. Они шевельнутся — мы очередь. Они лежат, мы магазины с лентами набиваем заранее. Потом Коба позвонил. Сказал, чтобы я не нервничал, никто меня трогать не будет. И, правда, смотрю в окно: погрузились опричнички в свой транспорт и умотали. Но, говорит, пулеметы, все же, сдай. Фу, мля, за это надо выпить. Труханул я тогда, как на духу говорю, в сабельной рубке так не трухал. А у меня все же пять Георгиевских крестов за храбрость в бою.

##1 Люис — ручной пулемет обр 1913 г. (Подробнее см. — Глоссарий)

##2 Кольт — американский пулемет обр. 1914 г. (Подробнее см. — Глоссарий)

— Как пять? — не понял я, и тут же уточнил. — Полный бант — это четыре креста.

— Тут такое дело было, понимаешь, перед тем как нас на Кавказский фронт перебросили... В общем дал я в морду вахмистру, чтобы он руки свои не распускал. И меня за это под суд. Расстрел грозил, но заменили лишением Георгиевского креста. Первого моего. А потом я еще четыре заработал. Вот как оно по жизни бывает.

Маршал выдохнул и красиво сцедил стакан водки, занюхав его ''мануфактуркой''.

— А дальше что было? Ну, со Сталиным?

— А вот дальше — военная тайна. А у тебя, паря, допуска нет, — смеется. — Лошадку я свою до ума доводил, которую потом ''буденовской породой'' назвали, хотя справедливее было бы ее казачьей породой назвать. От политики и большой власти отошел я до самой войны, но и не трогал меня никто. Даже сучёнок Клим, который свою подпись на мой арест поставил. Тогда ведь как было, без подписи наркома никого и арестовать не могли из его ведомства. А рабочего, коли трудовой коллектив его на поруки взял — тоже отпускали.

— А потом?

Маршал помолчал и ответил грустным голосом.

— А потом вместе со всеми колебался я синхронно с линией партии.

— А вот говорят, у вас в первой Конной армии Бабель был?

— Хорошая бабель была, — кивнул маршал и игриво улыбнулся. — Но не о том сейчас речь. Не с тех яиц началась Троянская война.

Потрогал маршал мой лоб холодной рукой. И сказал уже тоном заботливой сиделки.

— Ну, вот жар-то твой и на снижение пошел. Что и требовалось...

— Больной перед смертью потел? — припомнил я старый анекдот. — Потел, отвечают. Очень хорошо!

А маршал, совсем не посмеявшись, снова растянул меха гармошки, позвякивая колокольцами.

Платок тонет и не тонет

Потихонечку плывет.

Милый любит и не любит

Только времечко ведет.

Ах, Самара городок...##

## Русская народная песня.

И исчез, не допев.

Вот хотите — верьте, хотите нет, а бутылка водки из морозилки тоже исчезла. Правда, это я уже потом обнаружил.

Но подлечил он меня, призрак-экстрасенс. С этого времени я потихонечку на поправку пошел.

И последний такой сон-явь я очень хорошо запомнил. Был он как те глюки, что посещали меня под охедином в сефардском госпитале Виго — реальнее самой реальности в ощущениях.

Ехал я куда-то в поезде, ночью. Плацкарте голимом, советском, на ощупь сальном. На боковой сидушке. И был я в зеленой курсантской форме с черными погонами. В ''парадке'' с галстуком, что характерно.

Напротив меня сидел небритый мужик с сухим лицом в потертом пиджаке. Синяя шерстяная сорочка с красной искрой расстегнута на три пуговицы.

Между нами на столике практически выпитая бутылка ''Сибирской'' водки со штампом вагона-ресторана на этикетке и нехитрая закусь, из той породы ''чтоб была'' для порядка. Без закуски пьют только алкоголики.

В окнах ничего не было видать. Темень и темень.

Вагон тревожно спал, покачиваясь.

Полумрак от дежурных лампочек.

И мерный перестук колес на рельсовых стыках.

— Вот ты учишься — так учись, — втирает мне этот мужик. — Мне учиться не дали. В Суворовское училище в конце войны разнарядка на меня пришла из военкомата, но не пустила родня. У меня отец — Герой Советского Союза, пал смертью храбрых при форсировании реки Днепр. И мне как сыну героя пенсию хорошую платили. Вся семья с той пенсии кормилась. Хоть Алтай и благодатный край, а после войны и в нем было очень голодно. А в шестнадцать лет посадили меня на комбайн. Помощником. Так моя жопа к этому комбайну на всю жизнь и приросла. А я учиться хотел. Шибко хотел. Не срослось. Не было бы этой долбанной пенсии за отца, может быть и выучился. Так что учись, пока дают. И за себя и за меня учись.

Проснулся я после этого сна совсем здоровым. Только очень слабым. Но стамеску с киянкой руки держали.

Работать надо.

Учиться я давно выучился и за себя, и за того парня.

А через неделю я и ''лапландер'' за ворота смог выкатить. Ученикам в лесном колледже промдизайн читать. Я там только почасовик и бюллетень мне никто оплачивать не собирался.

Новая земля. Протекторат Русской армии. Пригород Демидовска. Поселок Нахаловка.

23 год 3 месяц 10 число, 18:30.

Огляделся я в кабинете и сказал, что это хорошо. Можно убирать инструменты.

Одна стена была покрыта тонким ковром из венгерской синтетики, на котором я развесил свою коллекцию блескучих никелированных пистолетов вокруг трофейного бебута. Все что насобирал за это время.

По краям ковра два ругеровских карабина повесил, а вот пулеметы в кладовку убрал.

Под ковром разместил низкий, но длинный самодельный комод (сам сделал!), в котором держал патроны и принадлежности для ухода за оружием.

Остальные стены, что не были отданы под книжные полки, украшали фотографии из календаря Зорана с автографами моих девчат. В красивых рамах, которые сам смастерил из покупного багета.

Рама фотографии Наташи Синевич была по углам затянута черным крепом.

Надо будет мне на годовщину, на ее могилку в Виго съездить. Помянуть по-нашему. Местные-то не умеют.

Новая земля. Протекторат Русской армии. Пригород Демидовска. Поселок Нахаловка.

23 год 4 месяц 14 число, 15:30.

Прикатив домой после лекций в колледже — после дождей я сразу пересел на трехколесный скутер типа моторикши. А что, удобно, дешево, почти везде проходимо и топлива мало кушает. Сколько мне одному того груза везти надо? Слезы.

А что до безопасности, так в наших пригородах серьезное зверье уже давно повыбили. А местный горный лев давно решил с человеком не связываться, шибко умная зверюга. И о бандитах давно уже ничего не слыхали. Обходят они протекторат Русской армии по широкой дуге. Во избежание. Только чичи время от времени на юге шевелятся. Но это от нас далеко. И егеря свой хлеб там недаром едят.

Но автомат я с собой постоянно вожу, на всякий пожарный.

Как и ''маузер''.

Так вот прикатив домой, неожиданно для себя, обнаружил на внешнем крыльце Дюлекан Комлеву. Одетая в незнакомую мне униформу она в обнимку со своей длинной ''арисакой'' кемарила по-солдатски, сидя на большом фанерном чемодане, закутанная в хлопковую куртку. Все же еще свежо у нас в предгорьях после мокрого сезона.

Рядом с ней стояла детская коляска на больших деревянных колесах, симпатичная такая — плетеная из ротанга и окрашенная в несколько цветов. Явная самоделка. И пара вещевых мешков под ногами вместе с длинной оружейной сумкой.

Я обрадовался. Все же после нашего прошлогоднего вояжа все ''звезды путанабуса'' для меня родные люди. Родня новоземельная. Ближе них никого-то на ЭТОМ свете и нет.

Новая земля. Протекторат Русской армии. Пригород Демидовска. Поселок Нахаловка.

23 год 4 месяц 14 число. 17:30.

Сервировка стола в кабинете, наскоро мной собранная уже успешно порушена. Только один стакан, наполовину наполненный темным ромом, сиротливо стоял под коркой серого хлеба нетронутым.

Большая фотография Тани из календаря Зорана за ним прислоненная к стене, по углам рамы затянута черным крепом.

Я второй раз за год осиротел на этой Новой Земле.

Земля утрат.

Нет больше Тани Бисянки. Эльфийки с фиолетовыми глазами из зачарованного леса.

— Дочку Таня родила в мокрый сезон, четырнадцатого числа второго месяца двадцать третьего года, — рассказывала слегка прихмелевшая Дюля. — Восемьдесят дней назад. Ровно. А как только устаканилось с дождями, она в отставку подала. Приняли, хотя долго уговаривали остаться в инструкторах. Карьеру обещали. Но в итоге засчитали ей полностью службу за год. День за три — боевых. Остальные день за два, в том числе и декретный отпуск. Получилось даже больше календарного года. Этого — новоземельного. А я просто отпуск взяла. И мы поехали к тебе, надеялись, что не выгонишь.

— Ты че несешь, Дюль, окстись! — возмутился я в лучших чувствах. — Чтобы я вас выгнал?

— Кто тебя знает? Может, пока мы воевали, ты тут себе порядочную нашел? И вдруг девка приблудная с дитем в подоле на пороге. Впрочем, проехали уже. Налей.

Я плеснул в стаканы на палец. Коричневого кубинского рома, который Дюлекан привезла с островов.

Моя бутылка 'Новомосковской', едва вынутая была ею засунута обратно в морозилку. А в руках у нее оказалась квадратная литровая бутылка с этим пойлом.

— Это Таня для тебя, козла, тащила. Порадовать хотела, — причитала Дюля, привычно вынимая пробку из бутылки. — Все же это первый ром с Кубы. Новой Кубы. А Таня так и не смогла стать кубинкой, в отличие от меня. Для нее ром — экзотика. Она вообще там как монашка жила. Вот скажи мне как на духу: за что тебя так любить?

— Как это случилось? Где ее похоронили?

— Похоронили ее по-русски в Береговом на военном кладбище с воинскими почестями. На кубинских мостках. Все же Бисянка лейтенант нашей армии. Я не дала этим полосатым выкинуть ее в море по их дурной традиции. Мы уже практически прошли архипелаг. Так несколько мелких островков оставалось по правому борту. Уже, считай, прямая трасса до Берегового. Кто бы мог подумать, что какая-то гнида там еще скрывается. Из пулемета нас обстреляли. С берега. Таня нагнулась, чтобы Маришанечку собой прикрыть — тут ей в висок пуля и прилетела. Сразу наповал. Не нагибалась бы — так бы мимо и прошла между ней и дочкой. Судьба! Никуда от нее уйдешь. Судьбы и боги боятся. Отомстили ей, гады, за полсотни своих подельников.

— Сколько? — удивился я.

— Если точно считать, то ее личный счет — пятьдесят шесть жмуров. На прикладе увидишь. Каждый жмур — маленький серебряный гвоздик.

— Прям, как у ее деда, — вырвалось у меня.

Дюлекан выпила, поставил стакан со стуком на столешницу, потом развязала горловину второго сидора и вывалила на стол несколько небольших свертков.

— Это документы на Таню и Маришаню, чтоб пенсию дочке оформить по гибели кормильца и вообще легализовать ее тут у вас в орденской бюрократии.

— Что я дочку не прокормлю, — возмутилась моя самость.

— Прокормишь, Жорик, я в этом теперь не сомневаюсь, — согласилась Дюлекан, но моментально выдала новое возражение. — Но пенсия дочери за погибшего офицера нашей армии на Кубе святое. Не обижай всех нас отказом.

Развернула второй сверток и высыпала на стол несколько тяжелых знаков на винтах.

— Это Танины награды.

Дюля ласково перевернула знаки и выложила их в ряд.

— Ее кубинские награды, — уточнила она. — Боевой орден ''Камило Сьенфуэгоса'' и почетный знак снайпера упокоившего полсотни врагов, — она повертела в руках знак — позолоченные скрещенные в горизонтальной плоскости винтовки, в центре которых был небольшой медальон с цифрой ''50''. — И медаль за освобождение Диких островов. Это тебе на хранение в семью.

— И у тебя такие награды есть?

— Есть, — ответила гордо. — Орден ''Че Геварры''.

— А что не носишь? — спросил я.

Дюля усмехнулась застенчиво, отвела глаза, а потом выдала.

— Сиську трет винтом.

Кинула на стол еще толстую пачку фотографий, сказав устало.

— Потом посмотришь. Я не смогу. Я плакать буду. Налей еще. Наташку заодно помянем.

Выпили, по старой русской традиции не чокаясь.

— Там еще в оружейной сумке, — припомнила Дюлекан, — ее ''светка'' с оптическим прицелом, ''наган'', наградная ''беретта'' и почти десяток разных никелированных револьверов. Для твоей коллекции, между прочим, Таня это блескучее барахло собирала из трофеев. Старалась. У других выменивала.

Последнюю фразу Дюля сказала как бы с осуждением, кивнув на стену, где эта коллекция была у меня развешана.

Новая земля. Протекторат Русской армии. Пригород Демидовска. Поселок Нахаловка.

23 год 4 месяц 14 число, 21:20.

— И запомни, Жорик, ты был единственным мужчиной в короткой жизни Бисянки. Как она тебя любила! Как любила. Аж, завидки брали. Ну, не стоит ни один мужик такой любви. Как увидела она тебя на конкурсном отборе, еще там в старой Москве, так и пропала. А ты слепой дурень был. Чурка безглазая.

Дюля смахнула слезу мизинцем.

— Я из-за этой зависти к Танькиной любви и с Доннерманом спуталась. Вам назло. А ладно... Дело прошлое.

— Что ж она тогда сачковала гаремную очередь? Раз так меня любила, — выдал я давно интересовавший меня вопрос.

— Совсем тупой, да? Да делить она тебя ни с кем не хотела.

И через паузу.

— Что сидишь, как засватанный? Наливай.

Новая земля. Протекторат Русской армии. Пригород Демидовска. Поселок Нахаловка.

23 год. 15 число 4 месяца, 07:03.

— Ну, вот и исполнилась мечта идиотки, — заявила Дюля, активно позёвывая спросонья, потягиваясь, раскинув руки в стороны. — Жорика в постель затащила.

Грудь ее на фоне рассеянного тюлем рассвета обозначилась четче и выглядела просто на миллион долларов.