Крылья ветра

Пролог

Танец

Её непокорные волосы бились темным вихрем. Глаза цвета шоколада вспыхивали неожиданно холодно, хищно. Её руки делались то крыльями мотылька, то готовыми ужалить змеями, то трепетными побегами, то клинками, вырезающими сердце... Босая, она танцевала так, словно камень мостовой раскален добела и нельзя ни на миг прервать движение, подобное полету. И она даже не двигалась — парила и порхала, вроде бы не касаясь мостовой. Она была демоном и божеством, отчаянием и надеждой, проклятием и прощением.

Плясунья плела волшбу переменчивого узора, стягивала в узел взгляды, втаптывала в пыль мысли. И растущее безумие стучало изнутри в гулкие ребра...

Площадь, где вершился танец, все теснее заполнялась покорными зрителями. Люди приходили, смотрели, дышали безумием... и вливались в единое целое — в многоглазую недвижную толпу.

На залитой солнцем мостовой само время меняло ход. Расплавленное, оно замирало нетронутой гладью моря, позволяя лишь одной гибкой фигуре парить и трепетать на своей поверхности. Весь мир делался плоским, бесцветным фоном для пламенного буйства танца. Щелчки пальцев плясунья отстукивала ритм сердец. Узорная шаль, как невод, черпала вздохи...

— Ах!

Плясунья изогнулась в прыжке, свилась в кольцо, соединяя за спиной пальцы рук и ног.

— О-о...

Точеную фигуру, плотно оплетали кисти шали, Краткий полумиг покоя, трепет рук, подобных ивовым листьям. И площадь уже не смеет вздохнуть, завороженная! И даже сам ветер, вольный и не неуловимый, круговым потоком обтек площадь, скрутил несколько пыльных вихрей и затих — завороженный... Ветер оказался выпит вздохом толпы и возвращен на выдохе — пропитанный восторгом, безумный. И такой он более не мог безразлично течь от моря к горам, скользить над крышами.

Ветер задышал вместе с людьми, едва плясунья закружилась, и её юбки, рукава, кисти шали — взлетели языками пламени.

Пульс жары бился в такт сердцам.

Ритм танца скручивался туже. Волны вздохов катились, эхо стонало... Глаза сухо, алчно блестели. Танец подманил бесценную добычу! Осталось лишь изловить её, окончательно запутать в невод волшбы.

Блеснула победная улыбка плясуньи: да. Свершилось! Более никто не смеет и не может противиться замершему времени? И зачем, если танец — он и есть жизнь, воля, чудо...

Зачем?

Ответ был у единственного существа, не подвластного волшбе этого дня.

Он приближался к пылающей танцем площади, беззвучно скользя в тенях улочек.

Он знал, зачем. Волшба — ложь. Обещанная танцем воля — ловчая сеть. Красота его — яд! И власть, даруемая плясунье многоглазой, хрипло дышащей азартной толпой должна быть сломлена! Тогда грязная игра оборвется, тогда невод отпустит добычу... и сам окажется порван, разрушен. Плясунье придется заплатить за свою ложь! Дорого и без снисхождения, но ведь и пожелала плясунья многого и без оплаты! За жадность следует казнить. Нет иного решения: ведь сбывшийся танец — тоже казнь. Плясунья неумолима в стремлении обрести добычу.

Он спускался к площади. Ровным шагом, неумолимо. Как палач — к месту казни. Он скрывался под плащом тени... Вот и площадь.

Грифельную черту тени перешагнула нога, обутая в мягкий башмак оленьей кожи. Из тьмы явился гибкий юноша. Лицо его не отметил и первый штрих усиков, а плечи уже обняла рубаха драгоценного алого шелка... на талию накручен широкий черный пояс, ноги плотно облегают светлые штаны — одеяние, допустимое лишь для нэрриха. Ежик волос на голове — короткий, не шире ногтя мизинца — подтверждал почти невозможное: да, танец привлек внимание взрослого нэрриха!

Глаза цвета черного чимского шоколада взблеснули так холодно, будто сквозь щель век сквозит сама зима. Тень ресниц гасит огонь танца, бушующего на площади.

Юноша с легкостью рассек тело толпы. Нэрриха двигался по коридору — его сторонились люди, его обтекали вздохи, возле него блек восторг и утихало безумие...

Нэрриха приближался к плясунье — и нес ей казнь. Вот он вскинул руки, прянул вперед и влился с танец. Тело безупречно двигалось, а душа оставалась ледяной, безразличной, пока дробный стук каблуков всё взвинчивал бешеный ритм.

— О-ле! — восхитилась толпа единым дыханием.

Толпа теперь пожирала взглядом двоих — плясунью и нэрриха. Толпа утрачивала слитность, внимание сплошного многослойного кольцо людей, нанизанное на стержень танца дробилось, распадалось...

Плясунья замерла, откинувшись на руку неожиданного партнера, прогнулась, подметая волосами камни, трепеща кистями рук. Блеснул жемчуг зубов, колкий прищур из-под ресниц сжег того, кто дерзко вмешался в волшбу... Но нэрриха не рассыпался пеплом! Лед его взора не согрелся, зато каблуки снова отбили дробь — безумно стремительную, восходящую все выше, почти до разрыва сердца.

Звук оборвался, и никто не смел вздохнуть. Нэрриха наметил улыбку сомкнутыми губами. Отточенным движением завершения танца исполнил казнь, внятную ему одному: заправил за ухо плясуньи драгоценную винную розу. Склонился, опуская плясунью на мостовую, освободил руку, обнимавшую её талию — и зашагал прочь...

Танец иссяк. Напряжение общего восторга лопнуло, вернув времени право двигаться своим чередом. Толпа распалась, люди на площади задвигалась. Единый ритм танца оказался разменян на шарканье, кашель, выкрики торговцев. Ветер дрогнул — и потек к морю темными руслами улочек, и сразу вернулся и запах города, ненадолго оттесненный морской соленой свежестью.

Нэрриха шагал и усмехался. Ему да плясунье, только двоим, внятно, как звенит предельно натянутая тетива волшбы — и резко лопается.

Плясунья фыркнула, вскочила. Она смотрела вслед нэрриха и трогала его розу. Разочарованная танцем и... очарованная нежданным партнером.

— Эй, мальчик! Сегодня все мои улыбки — твои.

Нэрриха не обернулся, но замедлил шаг. Вроде бы рассеянно повел плечами — и нырнул в угольную тень под аркой гостерии, и вступил в крытый дворик. Остановился, выбирая место и поджидая хозяина, уже спешащего с поклоном и приветственным бокалом вина.

Тетива волшбы — это знал лишь нэрриха — не рвется легко. Она неизбежно мстит "лучнице"... при обычной стрельбе руку оберегает перчатка. Для плясуньи надежна лишь одна защита: искренность чувств. Если её нет, расплата неизбежна... а если нэрриха ошибся, роза останется безобидным украшением в волосах.

— Не дари то, чем не владеешь, — разъяренный бас покатился по площади, наполняя её гневливым эхом. — Иди сюда и улыбнись мне.

Женщина рассмеялась, гибко повела плечами в неподражаемом презрении, все без слов говорящем и даже оскорбляющем. Разве можно ей указывать? Разве посильно её приручать? Разве улыбками хоть кто-то владеет? Даже ветер, запутавшийся в волосах — не избранник, а всего лишь поклонник... Один из многих. Бесчисленных.

— Верни проходимцу розу, — веско приказал тот же мужчина. По камням забряцали подковы его башмаков.

Нэрриха выбрал место и сел у стены. Теперь он сквозь арку входа видел часть площади и мог убедиться в исполнении казни.

Миг назад для плясуньи было посильно хоть что-то изменить — улыбкой, словом, молчанием... Не сбылось. Ревнивец мрачно глядел на плясунью, нависал над ней, как лиловая, отягощенная грозой туча — над одиноким деревцем. Он помнил волшбу танца, свою разбуженную жажду — неутоленную, отравленную. Женщина не обратила внимания на слова и тон, снова рассмеялась, добыла из-за уха розу — дар нэрриха — провела лепестками по шее, вдохнула аромат и сунула короткий стебелек в корсет на груди. Шевельнула бровью: гляди, тут я храню его цветок...

Широкий нож вспорол корсет и вошел под ребра. Брошенный поклонник взревел, выдрал розу, швырнул на камни и растоптал. Кажется, только затем он осознал: смятая, окровавленная плясунья лежит на границе тени и света. Она погасла, утратила краски жизни...

Тишина накрыла площадь. Снова время замирает, снова сила толпы просыпается — но теперь ей вызвал не восторг, а ужас... Люди смотрят на плясунью и не дышат! Сам убийца в отчаянии глядит на свои руки, на кровь, что рисует узор смерти в трещинках мостовой...

Нэрриха хлебнул прохладного вина и откинулся на спинку плетеного кресла. Прикрыл глаза, слушая тишину площади и вздох ветра — прощальный.

— У вас, надеюсь, найдется достойный тагезский сидр? — нэрриха взглянул на содержателя заведения. — Еще сыр с зеленью и маслом, хлеб, оливки. Любезный, вы слышите меня?

— Убил, — шепотом ужаснулся пожилой владелец гостерии, по шажку приближаясь к арке и глядя туда, в горячий день на площади.

— Неосознанный порыв, — поморщился нэрриха. — Случается.

Хозяин гостерии сощурился, едва различая гостя в тени — после солнца он, пожалуй, мог видеть лишь зеленые круги и старательно их смаргивал, смаргивал... Наконец, рассмотрел! Опасливо передернул плечами, прогоняя невольный озноб. Распознал покрой рубахи и прочие признаки.

Конечно, всем в Эндэрре и за ее пределами ведома жутковатая слава нэрриха — "клинков воздаяния". А кто еще носит алый шелк при черном поясе? Да только их мало, исчезающее мало! И чтобы в ничтожном городке выявился один такой. Настоящий... и чтобы он оказался — юнцом без усов? Во взгляде хозяина гостерии обозначилось осторожное неодобрение. Снова внимание приковала площадь: вон набежала стража, убийцу вяжут... Он, не помня себя, кричит, умоляет мертвую плясунью простить, требует хоть теперь выбросить чужую розу

— Жаль несчастного, — с дрожью в голосе отметил хозяин гостерии. — И её жаль.

— Каждый обязан платить по своим счетам, — ровным тоном предположил нэрриха. — Жаль тех, на кого хитростью переваливают чужую вину, вынуждая к оплате и не предоставляя рассрочки. Пляска — воистину ересь, тут я согласен с Башней. Эта девица не первый раз будила людской шторм на площади и прельщала ветер. Доигралась... Вы слышали мой заказ? Или я должен повторить?

— Креветки, да...

— Нет. Тагезский сидр, непременно холодный. Сыр с зеленью и маслом, лепешка. Но — ладно же, пусть будут и креветки тоже, — юноша усмехнулся, легко делая одолжение. — Приготовьте комнату. Может статься, я задержусь. Пригласите посыльного, есть поручение. Подберите мальчишку пошустрее, и чтобы знал порт.

— Ваши вещи... — наконец-то хозяин гостерии запретил себе далее следить за трагедией, все еще длящейся на площади и склонился ближе к гостю.

Нэрриха негромко рассмеялся, выказывая, сколь забавна для него, наблюдателя, неуклюжесть собеседника.

Кодекс законов держат на своих плечах многие, наделенные властью мирской и духовной. Но взглянуть в глаза самому ужасному беззаконию, черному и чудовищному... Это право и долг нэрриха. И не зря говорят: "Легок на подъем, как нэрриха". Разве имущество и привязанности допустимы для них? Клинки воздаяния не знают жалости, как не ведают они и приязни людской, не зря во многих проклятиях, призываемых на голову врага, упоминается "алый бес" — нэрриха. Бездушный нелюдь...

— Мои вещи при мне, — продолжая забавляться, юноша подбросил на ладони мешочек, звякнувший монетами. — Неужели вы готовы взять это на хранение? Как необычно.

Хозяин гостерии поперхнулся и побагровел, отмахнулся от гостя, как от чумного — и опрометью сгинул исполнять заказ. Нэрриха не привечают, не числят в друзьях. Однако страх воспитывает в людях вежливость куда вернее добрых дел...

Глава 1.

В погоне за прошлым

Рулевой пузатой шхуны икнул, шало осмотрелся... и приметил вдали бегучую тень.

В силу понятных обстоятельств шхуна с несвежим уловом благоразумно бросила якорь в стороне от главных причалов и рейда. Распространяемый из трюма могучий селедочный дух пропитал сам воздух гнилью и специями, он вполне годился для закуси и вместо таковой. Рулевой еще раз похмелился, глубоко вздохнув, и сплюнул за борт.

Силуэт неурочно спешащего корабля внятнее прорисовался в тумане, и рулевой шхуны — случайный свидетель чужого ночного плаванья — повозился на палубе, снова сплюнул и буркнул с насмешкой, упрямо выговаривая слова:

— Эй, на бла... бл... блыховозке, примите груз!

Ему сказанное показалось очень смешным. Воистину: еще один смачный плевок — и невесомый кораблик затонет! Он и в порт-то скользнул совсем тихо. Узкий, легкий, созданный для скорости, не несущий могучего вооружения и многочисленного войска.

Проморгавшись, рулевой начал щуриться и клонился к палубе, прослеживая похожий на призрак в ночи низкий борт, как раз теперь скользящий мимо.

Единственный на весь порт и к тому же нетрезвый наблюдатель все поворачивался, взглядом следуя курсу кораблика. Сквозь тошноту, рулевой тщетно пытаясь прочесть на корме название. Хмельной котел головы без спешки вываривал мякоть мыслишки: а как эдакая блоха умудряется двигаться в штиль? Весла бы плюхали. Лодок рядом нет, а галеры имеют иную форму, вдобавок каторжане-весельники воняют так, что гнилая рыба покажется спасением... Но запаха нет, как нет и шума, туман вон — даже не вьется над водой, висит толстым селедочными полотнищами, вытрезвляет до срока...

— "Гарда"? — не поверил себе рулевой, прочтя-таки название. Сразу охрип и мешком завалился на палубу. — Чур меня...

Тряхнув головой, случайный свидетель вскинулся, беспорядочно цепляясь за что попало, ворочаясь и ругаясь. Глянул на мачту. Почти решил лезть вверх и снова искать взглядом невидаль, надеясь то ли рассмотреть легендарный люгер во всей красе, то ли убедиться, что ночное привидение — небыль... Но туман уже сомкнулся, не пожелал делиться тайнами.

Люгер "Гарда" так же беззвучно продолжил путь, роняя редкие капли с трех пар весел и только звуком их падения обозначая себя. Самый быстрый кораблик Эндэры, несущий едва ли не наилучший набор парусов, управляемый почти что силой мысли — и ничтожным по численности экипажем. Он возникал внезапно и так же пропадал, полня копилку слухов нелепейшими подробностями. Ведь ничто не украшает рассказ так, как домысел.

Моряки экипажа, по слухам, не живые люди: вроде бы ни разу они не пили в портовых забегаловках, не гуляли на берегу — по крайней мере, о них не удавалось выведать соленых историй. Более того: капитана не знали в лицо и по имени, хотя примет могли указать немало, от дьявольской усмешки и до коротких рогов, надежно спрятанных в курчавых волосах. Трезвые смеялись над россказнями, пьяные — истово творили знак замкового камня и божились. Самые умные предпочитали помалкивать, сторонясь болтунов: экипаж люгера, в конце концов, не так страшен, как его пассажиры. Но даже пассажиров обсуждать не столь опасно, как поминать без надобности имя истинного владельца "Гарды". Оно ведь и неназванное, читается в многозначительном молчании и взглядах-намеках, обращенных вверх...

Люгер, как охотящаяся кошка, не делал ни единого лишнего маневра в кромешной ночи. Он шел к цели, плавно переставляя лапы-весла. Цель указывал узкий, как бритвенная прорезь, луч масляного фонаря, накрытого кожухом. Когда в тумане обозначился борт лодки, этот луч прочертил нить блика на темной воде, нарисовал рыжий штрих на носовой фигуре люгера — обнаженной острогрудой русалке с клинками в отведенных за спину руках.