— Когда покажут вас? — спросила Ольга. — Сколько ещё ждать?
— Примерно через полчаса, — сказал я. — Смотри балет. Красиво танцуют. "Вальс цветов" из "Щелкунчика". Всегда слушаю его с удовольствием.
— А почему Пьеха поёт второй раз? — спросила Ольга, когда зазвучал "Манжерок".
— Потому что она замечательная певица, — сказал я. — Магомаев тоже будет петь два раза.
— Уж басню можно было бы не рассказывать, — сказала Надежда. — Наконец-то он закончил!
— Майя! — обрадовалась моя мама, любившая Кристалинскую.
Певица поведала об ушедшем детстве, и начался танцевальный номер.
— Это Шубарин! — вскочила Таня. — Смотрите, как он будет танцевать!
— По-моему, ещё четыре номера, а потом будем мы, — припомнил я.
— А ты откуда знаешь? — удивилась Ольга. — Этот фильм показывают в первый раз!
— Режиссёр сказал, — соврал я. — Оттанцевал твой Шубарин, Танечка. Сейчас сыграет оркестр, а потом начнёт танцевать толпа таких же шубариных, только чёрных.
— Как это? — не поняла сестра.
— Балет Дагомеи, — объяснил я, — или то, что негры называют балетом. Да, забыл, будет ещё петь Адамо.
— Мой рояль! — обрадовалась Люся. — Я играла на нём в нашем номере.
Сыграл оркестр Орбеляна, спел Адамо и закончился негритянский балет.
— Мама, вот они! — закричала Ольга.
Посмотреть наш номер было действительно интересно.
— Не думала, что удастся твоя затея, — сказала Таня. — Вам помогали?
— Только свели с режиссёром, — ответил я. — Если бы он зарубил номер, никто не стал бы вмешиваться. Почему так плохо едите? Скоро уже есть торт, а почти все закуски целые. Я же говорил, что нужно меньше готовить. Как хотите, а я поем. Никто не будет печень трески?
— Сейчас будут бить куранты! — сказала Люся. — Нужно выпить, а ты лопаешь!
— Я вам тоже плесну, — сказал отец, разливая по бокалам шампанское.
— А мне? — протянула свой бокал Ольга. — Хоть чуточку!
— Володя, дай ей самую каплю, — сказала Надежда. — И мне только на донышко.
— Ну что же, — сказал отец, поднимая бокал под бой курантов, — год был для нас... удивительным и полным сюрпризов. Давайте выпьем за всё хорошее, что в нём было, а было его немало!
В половине первого Ольгу отправили спать, а остальные просидели за телевизором до двух часов. Смотрели праздничную программу, обсуждали наше выступление и продолжали подъедать закуски. Потом убрали со стола, разместив недоеденное по двум холодильникам, и разошлись по своим комнатам спать.
— Ой, а мы забыли о бенгальских огнях! — вспомнила Люся, когда я перенёс её в их квартиру и посадил на кровать.
— И хорошо, что забыли, — отозвался я. — Их нужно жечь на улице. И вони не будет, и ничего не загорится. Да и что в них интересного?
— Когда ты так говоришь, я вспоминаю, что ты намного старше меня, — вздохнула она. — В тебе слишком много рассудительности. Всё-то ты знаешь, и ничего тебе не интересно.
— Я предупреждал о своём преклонном возрасте? Смотри, ещё не поздно выбрать кого-нибудь помоложе и безрассудней. Правда, тогда тебе придётся ждать два года, а мне — ещё больше, пока подрастёт Вика. Зато породнюсь с генсеком.
— Ах ты бессовестный! — Люся повалила меня на кровать и навалилась сверху. — Задушу! Не мне, так и никому!
Я кубарем скатился с кровати и отошёл к двери, застегивая пуговицы на рубашке. Доиграемся когда-нибудь...
— Пойду, а то твои родители из-за меня не ложатся, — сказал я и вышел из её комнаты.
— Уже уходишь? — спросила Надежда, которая стелила постель.
— Да, пойду. Спокойной ночи.
Странный вопрос. Что, уже можно не уходить? Я зашёл в нашу квартиру и запер за собой дверь. Родители легли, но из-за меня не выключили торшер. Это сделал я, после чего на ощупь прошёл в свою комнату и сел за стол. Слова подруги о возрасте неожиданно больно задели. Неужели я действительно такой скучный и нелюбопытный? Или дело в том, что мне неинтересно многое из того, что составляет жизнь людей этого времени? Я стал молодым, но воспринимал действительность больше как человек двадцать первого века. То, что заставляло смеяться других, вызывало у меня только улыбку, да и в отношении многого другого планка оценки была поднята выше. Старость в этом виновата, или я просто видел много такого, что современные люди даже не могли себе представить? Посидев ещё немного, я решил не травить душу, а сделать выводы и почаще интересоваться мнением подруги, а не только руководствоваться своим пониманием того, что для неё лучше.
Несколько дней мы только отдыхали, потом Люся нехотя села за учебники, а я тоже возобновил свою работу. В воскресенье, девятого, нас отвезли к Брежневу. Он увёл меня в свой кабинет, а в Люсю вцепилась Вика, которой было интересно, как нас снимали в фильме.
— Хочу поблагодарить, — сказал он, когда мы сели в кресла. — Наступление американских войск во Вьетнаме захлебнулось. Если бы не поддержка с воздуха, оттуда вообще мало кто ушёл бы. Бои ещё идут, но успеха у них уже не будет. А потери очень большие и у американцев, и у сайгонцев.
— Не было операции "Боло"? — спросил я.
— Нет, они больше не посылают авиацию в Северный Вьетнам.
— Значит, реальность сильно изменилась и остальные прогнозы по Вьетнаму можно выбросить в корзину. Теперь события там пойдут по-другому.
— Кое-что могут и повторить, — сказал Брежнев. — Ладно, этим занимаются, и всё на контроле. Давай поговорим о вас. С какого возраста в твоё время разрешали вступать в брак?
— По закону общепринятый возраст устанавливался в восемнадцать лет. При наличии уважительной причины он мог быть снижен органами власти для обоих супругов до шестнадцати лет, а в исключительных случаях ещё больше. Этот предельный возраст в разных местах был своим, обычно четырнадцать-пятнадцать лет.
— Совсем сошли с ума: женить детей! Я могу понять, когда шестнадцать лет, да ещё в виде исключения, но четырнадцать — это не лезет ни в какие ворота.
— Такое было редко, больше на Кавказе или в Азии. В России и в шестнадцать выходили замуж из-за беременности.
— У нас готовится новый закон о браке, — сказал Брежнев. — Органам местной власти будут даны права снижать брачный возраст на два года, как ты и говоришь, в исключительных случаях. Но его должны принять только в следующем году. Единственное законное основание для вашего вступления в брак — это решение Президиума Верховного Совета. Его указы и постановления часто носят закрытый характер. Я договорился с Подгорным, так что скоро мы вас поженим. Вы собираетесь жить в семье или отдельно?
— До восемнадцати лет я думаю жить вместе с родителями.
— Это хорошо. Когда вступит в силу новый закон, ни у кого не возникнет вопросов да и вы к тому времени станете старше. Надеюсь, ты не планируешь детей? Значит, через месяц поженитесь, а квартиру получите позже. Супругами будете только для родных, остальным необязательно об этом знать.
— Дадите свидетельство этого подпольного брака? — спросил я. — Или всё только на словах? А то у матери Люси случится инфаркт.
— Всё будет совершенно законно, в том числе и документы. Просто не хочется привлекать к вам ненужного внимания. Одно дело ваши выступления или твои книги, и совсем другое — постановление президиума высшего органа власти. Я этого не затевал бы, если бы не видел, что вы скоро поженитесь без загса.
— Подготовились к захвату посольства в Пекине? — спросил я, чтобы перевести разговор.
— Многих вывезли, — ответил он. — Остальным придётся перетерпеть.
— А что планируют делать с Солженицыным?
— А что бы ты сам с ним сделал? — с любопытством спросил он.
— Я затрудняюсь ответить. Понятно, что Солженицын для многих как геморрой в заднице, только не нужно изгонять его за границу, его туда вообще нельзя пускать. Сколько помоев выльет потом на нас этот святоша. В январе он должен дописать свой "Архипелаг ГУЛАГ", в который нас будут тыкать мордой.
— Ты не любишь его, но перекладываешь решение на других, — заключил Брежнев. — Почему? Не хочешь пачкаться?
— А за что его любить? — сказал я. — Человек старательно выискивает у нас самое плохое, не желая замечать ничего хорошего. Его, понимаете ли, обидели, когда раскулачили родню и арестовали за несдержанный язык, после чего он разочаровался в коммунизме. Достаточно посмотреть на то, кто потом делал его совестью русского народа, чтобы определить своё отношение.
— Ты помнишь наш разговор насчёт выступлений? — спросил Леонид Ильич. — Что-нибудь надумал?
— Готовим большой концерт на весну, — сказал я, — к первому мая или к девятому. Не хочу пристёгиваться к чужим выступлениям, поэтому готовы выступить где угодно, лишь бы сделали запись, а её потом можно показать на телевидении. Должны подготовиться к середине марта, так что можно не ждать праздников.
— Я поговорю с Сусловым, — пообещал Брежнев. — Он что-нибудь придумает. Ладно, пойдём есть торт и пить чай. Сегодня у внучки двойной праздник: вы и "Наполеон".
День рождения Люси, как по заказу, пришёлся на воскресение. Естественно, что на нём присутствовала и Вика. О том, что она подарила подруге, я узнал только вечером, после окончания праздника.
— Смотри, — Люся разжала ладонь, на которой лежали два золотых кольца. — Примерь своё, а то я могла ошибиться. Моё надевается идеально.
— Моё тоже нормально. Как ты умудрилась измерить мой палец?
— Не скажу. Вика передала слова деда, что нам не придётся ездить в загс. Документы подпишем задним числом. Я, конечно, рада, но так хотелось побыть невестой, надеть белое платье... Почему-то хочется плакать.
— А кто нам мешает сыграть свадьбу через год с небольшим? — сказал я. — К тому времени появятся и друзья, а сейчас и приглашать некого, разве что Брежнева с Сусловым.
Я добился своего: она рассмеялась.
— Есть ещё вариант, — предложил я. — Можно пригласить всё милицейское начальство Москвы, мы их знаем по "Сосновому". Люди ответственные и никому ничего не раззвонят, а вот насчёт Вики не уверен.
— Зря ты так к ней относишься, — защитила подругу Люся. — Она никогда не сделает ничего, что пойдёт тебе во вред. Знаешь, что она мне сказала? Я, говорит, люблю вас обоих, но Гену — больше. Жаль, что я так поздно родилась. Вот так! И дед с ней говорил, так что можешь быть спокоен: не будет она болтать.
— И когда же вас будем женить? — подошёл к нам Иван Алексеевич.
— Скоро, папа, скоро! — сказала Люся. — Вот посмотри на подарок Брежнева. Только наш брак зарегистрируют, а свадьбы пока не будет.
— А что так? — удивился он.
— Не хотят, чтобы мы выделялись, — объяснил я. — Скоро должны принять новый закон о браке, тогда и сыграем свадьбу задним числом.
— А если будет ребёнок? — спросила Надежда, которая слышала наш разговор.
— Мы пока не хотим детей, — сказал я, — но если так получится, просто прекратим скрывать наш брак. Он совершенно законный.
— Я сначала окончу институт, — покраснела Люся, — а потом будем думать о детях.
Всё произошло на редкость буднично. В очередной приезд Елена предложила нам написать заявления о вступлении в брак, а через день привезла книгу регистрации и оформленное свидетельство. Мы расписались и забрали книжечку, которая одним фактом своего существования полностью меняла наши отношения.
— Пойдём огорошим твою маму, — предложил я. — Или начнём с моей?
— Я жена? — до конца не веря написанному, уставилась она в свидетельство.
— Пока только формально, — сказал я. — Если родители кое-чем поделятся, сегодня станешь настоящей. Не рада?
— Ты даже не представляешь, как я рада! — ответила она. — Только сердце просит праздника, а мне тебя отдали, как билет в кино.
— Давай сначала скажем матерям, а потом я с кем-нибудь из парней куратора пробегу по магазинам, и вечером устроим пир! Вот и будет праздник. Пусть это не свадьба, но с нами разделят радость самые родные и близкие люди.
Надежда обрадовалась до потери сознания.
— Что это? — спросила она, когда дочь протянула ей наше свидетельство.
— Можешь нас поздравить, мама! — сказала Люся. — Мы теперь муж и жена! А это свидетельство о браке.
Сознания моя тёща не потеряла, но ей стало плохо, поэтому я помог лечь на диван, а Люся сбегала на кухню за водой.
— Ну что вы, мама! — сказал я. — Мы ведь давно говорили о том, что это скоро случится.
— Роди дочь и вырасти её, умник! — слабым голосом ответила она. — А потом к тебе подходят и говорят, что она уже не твоя, и суют под нос бумажку с печатью!
— Я не увожу её за тридевять земель, — возразил я. — И она не перестанет быть вашей дочерью из-за замужества. А к дочери получите сына. Чем плохо?
— Всем хорошо, — сказала она. — Плохо только то, что у вас всё слишком рано. А от такого сына, как ты, откажется только дура.
— Тогда вы полежите, а мы пойдём обрадуем мою маму, — сказал я, видя, что ей стало лучше. — А потом я сбегаю в магазин и наберу продуктов. Посидим вечером и семейно отметим.
Моя мама не стала падать в обморок. Поначалу она нам не поверила, а когда рассмотрела документ, прослезилась и принялась нас целовать, называя Люсю дочкой.
— Мам, — сказал я, — сейчас сбегаю в магазин и принесу всё, что нужно, а вы с Надеждой по-быстрому накроете столы. Я думаю, что не нужно ничего готовить, обойдёмся закусками. Сходи пока к Черзаровым, посмотри, оклемалась ли Надежда.
— А что такое? — всполошилась мама.
— Слишком много радости за один раз, вот ей и стало немного нехорошо.
Мама, как была в домашних тапочках, побежала к подруге, а я взял из шкатулки деньги, прихватил на всякий случай пистолет и пошёл одеваться.
— Я пойду с вами! — решила Люся. — Подождите, я быстро.
Я позвонил в квартиру куратора и сказал открывшему дверь парню:
— Вадим, нужно срочно организовать застолье. Помоги смотаться в гастроном и набрать всякой всячины к столу. Или позови Игоря, мне без разницы.
— Подожди в подъезде, — ответил он. — Я сейчас оденусь.
— Я взяла сумки, — сказала уже одетая жена. — Мог бы и сам подумать! Кто пойдёт?
— Сейчас соберётся Вадим. Пойдём к выходу. Пока его нет, буду тебя целовать, чтобы не тратить время попусту.
До гастронома было рукой подать. Продукты покупал сам, а телохранителя попросил купить бутылку водки.
— Что отмечаете? — спросил он.
Эти ребята из Комитета, как в своё время Сергей, поначалу относились ко мне... не очень, хотя добросовестно выполняли свои обязанности. Потом, когда мы лучше узнали друг друга, отношение изменилось. Им я мог открыть великий секрет своего бракосочетания. На их службе болтливость не приветствовалась, да и без этого они не были трепачами. Но всё равно ведь не поверят.
— Всё прогрессивное человечество отмечает третьего марта день писателя, а я тоже писатель. Эх, бухну!
— Трепло! — высказался он обо мне. — Поднимай выше сумку, а то грохнешь бутылку об ступеньки и чем будешь бухать?
Вадим нёс самую тяжёлую сумку, а вторую оставил мне.
— Я не имею права брать и одну, — объяснил он. — Взял только потому, что ты надорвёшь пуп, а с меня потом спросят. Но одна рука у меня обязательно должна быть свободной.
