Жестко и быстро - роман издан!

Итак, только вперед, и так быстро, как могу. Предыдущий владелец тела свалился, совсем немного не добравшись до цели, мне будет обидно вдвойне умереть, не добравшись столько же до спасительной исходной точки.

Пустыня стремительно превращалась в гигантский гриль, но в этот раз у меня хотя бы была какая-никакая защита. Кепка и рубашка спасали от прямых солнечных лучей, ботинки, уже насквозь пропитанные изнутри сукровицей и кровью — все же получше сандалий, в которых песок стирал мои ноги, словно наждачка. Но у паренька, который шел 'туда', этого не было изначально, и я могу только догадываться, почему. Если бы он, предположим, сбежал в пустыню без ничего, почти голышом — откуда непоколебимая уверенность в том, что надо вернуться?

Ладно, гадать не резон, это все равно что писать хаси по бульону, бессмысленно и некрасиво. Доберусь — может быть, узнаю.

Снова начала мучить жажда, стремительно усиливаясь. На пути 'туда' у тела был некоторый запас влаги в тканях — так он израсходовался сразу, а все, чем я пополнил его — два стакана из фляги покойника и вода из выемки. Я очень сильно сглупил, что не набрал воды до того, как заснул, тогда за время сна в выемку могло бы накапать еще немного. Но увы, после боя кулаками махать глупо, облажался — сам виноват.

Поднявшись на бархан, чтобы осмотреться, я увидел впереди горную гряду, идущую поперек моего пути. И чуть левее курса виден перерыв в сплошной каменной стене. Стало быть, решил я, туда и надо идти, возможно, там ущелье, по которому я миную гряду, другого пути может и не быть, а взобраться на скалу мне, скорее всего, не удастся.

И я припустил из последних сил: даже если это еще не конец моего пути, солнце висит сбоку, а не над головой, и вертикальные стены ущелья могут стать для меня укрытием от палящих лучей.

Часом позже я дохромал до скалы и убедился: действительно ущелье, шириной метра три. Что ж, поглядим, что ждет меня на той стороне.

Войдя в спасительную тень, я пошел дальше и обнаружил, что на песке остались следы. Их было довольно много, я насчитал не менее десяти разных следов от обуви разного типа и размера. Никакого сомнения, я иду верным путем.

Впрочем, ущелье, возможно, не такое уж и проходное, как кажется, ветер по нему не гуляет. И если так, то следы, теоретически, могут оставаться на песке довольно долго... Мою догадку подкрепил след гладкой обуви небольшого размера, который, где бы я его ни замечал, неизменно отпечатан поверх любых других следов. Кожаные сандалии, и я даже догадываюсь, на чьих ногах они были...

Колени снова предательски дрожат, я сажусь на камень — тут он не так горяч, как в пустыне — и сижу, мысленно считая до трехсот. Пять минут — все, что я могу выделить на отдых. Вот время прошло, я снова усилием воли заставляю себя встать и идти дальше. Здесь ущелье чуть изгибается, я прохожу поворот — и чуть ли не упираюсь носом в широкую спину в чем-то похожем на спортивный костюм.

И это довольно-таки вонючая спина.

Владелец треника и спины, услыхав мои шаги, разворачивается, одновременно нанося удар, я успеваю присесть и откатиться в сторону, так что сверкающее лезвие проходит над моей головой.

Еще один перекат, вскочить, сжимая зубы и пошатнувшись от изнеможения, разорвать дистанцию. А мертвец, относительно свежий и еще не успевший ссохнуться до состояния мумии, начинает наступать, замахиваясь для очередного удара. Делает он это не совсем так, как давешний буздыганщик, тот был неуклюж и механичен, а движения мечника выдают несколько большее прижизненное мастерство.

Дела мои очень плохи, ибо главный козырь — подвижность — практически сошел на нет. Как хорошо, что перед встречей я передохнул пять минут, иначе сейчас все было бы еще хуже, чем есть.

Покойник надвигается, и у меня, скорее всего, только одна попытка, я не уверен, хватит ли сил на вторую. Что ж, будь что будет.

Он поднимает руку с мечом на уровень живота — то есть на уровень моей груди — и разворачивает лезвие горизонтально. Я иду на сближение. Ну же, танцор немощный, покажи, что можешь!

Два шага вперед, мой и его, я в пределах досягаемости клинка. Вот он, удар. Не получится, что задумал — я труп снова.

Ноги танцора выручают, мне удается очень резко изменить передний ход на задний, меч промелькнул так близко от моей груди, что, кажется, даже задел рубашку, но противник уже раскрыт.

Я бросаюсь вперед, мимо него, снова упираюсь ногой в песок и отталкиваюсь, метнув свое тело в спину противнику, моя нога, на этот раз уже в ботинке, четко ставится под колено.

Мы летим наземь оба, но я сверху — и я быстрее, и руки мои, к счастью, не так утомлены, как ноги. Я отталкиваюсь ладонями от его спины, мягкой и слегка напухшей, вскакиваю на ноги и правой наступаю на его запястье, наклоняюсь и изо всех сил вцепляюсь в рукоять оружия.

Мертвец оказался необычно сильным. Он потянул руку к себе с такой мощью, что его посиневшая, вздутая кожа прямо слезла с плоти, однако к этому моменту я успел вывернуть его кисть так, чтобы меч уже находился вертикально, и я крепко держал его под крестовиной.

Поворот кисти против большого пальца сделал свое дело: под моим ботинком мертвец протащил уже обезоруженную руку. А я тем временем отступил на два шага и перехватил оружие поудобнее.

Меч — странный гибрид. Клинок — прямой, один в один как у нинзято , но полноразмерной длины, как у катаны. Рукоять из наборной кожи, но овальная форма и длина — тоже как у катаны. Однако на конце — противовес, у японских мечей отсутствующий, и вместо круглой цубы — крестовина. Сойдет.

Вот теперь все совсем наоборот, и у противника еще меньше шансов, чем было у меня.

Потому что, как-никак, в кендзюцу у меня тоже черный пояс.

Руки с желатиновыми мышцами — не самый лучший вариант, но мастерство, как говорится, пропить нельзя. Я выбрал идеальный в этой ситуации замах, угол и точку удара и выполнил движение настолько филигранно, насколько мне позволила немощная сила истощенного танцора. Все остальное сделали вес и острота меча.

Мертвец, успевший подняться только наполовину, лишился верхней половины головы и, расплескав гниющее содержимое черепной коробки, распластался в песке.

А все-таки, почему поражение мозга упокаивает их? Ведь он, этот мозг, распухший и истекающий гнилостными соками, и так в откровенно нерабочем состоянии... Ладно, отложу этот вопрос на потом, если 'потом' у меня вообще будет.

Сил сделать энергичный взмах, чтобы стряхнуть с клинка в песок то, что на нем осталось, нет, потому кое-как вытираю меч о спину покойника, взваливаю на плечо и хромаю дальше. Ноги дрожат пуще прежнего, но зато боли в ободранных и окровавленных ступнях не чувствую: привык.

Еще немного, еще чуть-чуть. Если я миную ущелье и на выходе не увижу конечной цели своего кошмарного пути — брошусь на меч, потому что сил уже нет совсем, а способ умереть быстро как раз появился.

Но миновать ущелье я не мог. Просто потому, что пятью минутами спустя наткнулся на десятиметровую стену, полностью перегородившую проход, и ворота. Наверху — пара часовых в странных красных одеяниях, у ворот — какой-то тип в форме цвета хаки. Вот он поднимает руку с зажатой саблей и бьет по воротам. Поднимает и бьет. Поднимает и бьет.

Еще один покойник, я догадываюсь об этом еще до того, как он поворачивается ко мне.

Последний поединок — и я спасен. Кажется. На ногах уже стою только каким-то чудом, но падать не намерен. По крайней мере, живым я не упаду.

Мертвец, волоча саблю по песку, медленно двигается ко мне. Я становлюсь в стойку, самую устойчивую, какую только знаю. Ноги дрожат, а вот руки, вроде бы, не очень. Поднимаю меч и жду. В кендо недаром есть поговорка: 'кто делает первое движение, тот проигрывает'. Я, вообще-то, кендо всегда считал забавой детишек, ведь эта дисциплина ставит во главу угла 'до' — путь. Путь меча — не совсем боевое искусство, это метод патриотического и волевого воспитания. Другое дело кендзюцу: это настоящая боевая дисциплина, тоже с мечом, но тут главную роль играет именно мастерство боя. Потому кендзюцу — всегда более зрелищный спорт, с агрессивными энергичными ката и приемами.

Но вот сейчас у меня нет никакой энергии и сил на агрессивное наступление. Я просто поднимаю меч и жду. И хотя принцип 'кто делает первый ход — проигрывает' на самом деле миф, заблуждение — в случае с медлительным мертвецом может и сработать.

Вот он делает шаг вперед и отводит правую руку с оружием для кругового удара. Пора. Я бью сверху вниз, одновременно приседая, клинок хоть и слегка затупленный, но удар наискось и вниз с легкостью отделяет голень противника от бедра. Мертвец падает на правую руку, лишаясь возможности нанести ответный удар, а я обхожу его сбоку и точным ударом вгоняю клинок в шею, отделяя голову.

Теперь — не упасть, просто не упасть. Оставляю меч торчать в песке, бреду к воротам и задираю голову. Я смотрю на охранников, они — на меня, словно ждут чего-то. Пароль? У меня нет сил крикнуть им, да и... есть ли смысл?

Вспоминаю о жемчужине, достаю ее из кармана, поднимаю вверх, чтобы им было лучше видно.

Обоих сразу же словно подменили. Сдержанные и неподвижные прежде, они повернулись на ту сторону и что-то закричали, жестикулируя.

Вот оно!! Створки ворот со скрипом приотворяются, и я из последних сил хромаю к проему, пока они не передумали.

Вхожу на обширный двор — ба, да тут целая делегация меня встречает.

Ближе всего — полукруг солдат. Слева — несколько пехотинцев со странного вида автоматами, но в остальном их сине-серая форма и шлемы с прозрачными щитками напоминают американскую группу захвата 'SWAT' . Справа от меня — четверо необычного вида штурмовиков в черно-желтой броне и с еще более необычным оружием. За ними дальше — целая площадь монахов в красных робах, а сбоку — две группы людей в гражданской одежде.

Ко мне спешит, путаясь в полах сутаны, толстый красно-позолоченный монах, должно быть, главный. Эту ему я должен отдать жемчужину?

Он опускается на колени, принимает от меня эту штуку с благоговейным выражением лица, а затем вскакивает и поднимает мерцающую каплю над головой.

— Узрите же ее! — закричал он. — Узрите! Теперь вы все знаете волю Господа нашего!!

Но я волю его господа узреть не сумел. Мир качнулся и начал стремительно переворачиваться, ко мне бросились штурмовики в желто-черном.

А потом я погрузился во тьму.

* * *

Выныриваю из полудремы, покачиваясь на мягких волнах, открываю глаза.

Слева и справа попискивают какие-то хитрые приборы, сверху спускаются прозрачные трубки, висит пакет с жидкостью. И ничего не болит, красота-то какая... Приподнимаю голову — ноги в бинтах. Да я весь в бинтах и мазях. И кровать качается. Больница, только с убаюкивающей кроватью? Слева шторка, за которой проносятся неясные очертания... Скорая помощь... Нет. Медицинский блок, в котором я нахожусь, великоват для автомобиля. Поезд?

А, что гадать, проще позвать кого-то, кто рядом.

— Есть кто живой? — слабым голосом спрашиваю я и напрягаюсь.

Я сказал это не по-японски.

За дверью с окошком в узком коридоре появились двое, при этом один сделал другому предостерегающий или запрещающий жест и оставил его за дверью, а сам вошел.

Я смотрю на него, он на меня. Я на него с удивлением, он на меня — как на... да, на пациента, хоть и немного странно. Затем он делает жест, вызывая на приборчиках серию вспышек и огоньков, проводит какой-то палочкой надо мной с ног до головы, сам себе кивает и показывает мне кулак с тремя оттопыренными пальцами.

— Сколько пальцев ты видишь?

Он очень странно выговаривает слова. Паузы между звуками короткие, между словами — такие же, кажется, что он произносит фразу как одно слово, но вместе с тем я хорошо разбираю, что говорит мой доктор. У него идеально симметричное белое лицо, прямой нос, голубые глаза с абсолютно однородными радужками и зрачки с едва заметной вертикальной овальностью. Губы тонкие и бледные. Пальцы — длинные, изящные, холеные.

— Три, доктор... Мне сильно досталось?

Он тыкает в меня пальцами — в щеку и висок, понятия не имею, зачем. Активные точки?

— Все хорошо. Теперь. Раньше было плохо, но это уже позади. — Он сказал это почти как одно слово.

— Спасибо, доктор... У меня есть пара вопросов...

— Ответы сейчас будут.

Он вышел и обратился к тому, который ждал в коридоре.

— Пятнадцать минут, пока действует лекарство. Не. Более. — Два последних слова были сказаны подчеркнуто раздельно, мягко, но с непоколебимым нажимом.

Второй кивнул и вошел в тесный медотсек.

— Приветствую вас, сэр Рэмм. Счастлив видеть вас в сносном здравии и при хорошем имени.

Он выглядел как обычный человек лет сорока пяти, с наметившейся лысинкой, некрасивый, но и не урод. Человек как человек... какой разительный контраст с идеальным доктором.

— Простите... Что вы имеете в виду насчет имени?

— Ваше доброе имя восстановлено, конечно же, с чем я и поздравляю вас, сэр Рэмм.

— А оно было запятнано?

У него на лице появилось беспокойство:

— Как? Вы не помните?

Помню ли я? Уместно ли слово 'помнить', если я в этом теле гость? Или... не гость? Кто я?

— Я совсем ничего не помню... Сумбур в голове... Я даже имя свое вспомнил только после того, как вы его назвали... Даже вот сам удивляюсь — как я мог забыть свое имя... Смешно, правда?

— Надо позвать докто...

— Нет-нет, незачем. Я сразу же вспоминаю все, что вы мне говорите, как будто разбросанные кубики сами на место становятся... давайте я буду спрашивать, а вы — отвечать, хорошо?

— Давайте попробуем, сэр Рэмм, — ответил он с некоторым сомнением.

— Славненько. Так что с моим именем?

— Вы были ложно обвинены в убийстве своего двоюродного брата.

Секунду раздумываю. Наверное, я все же Такаюки Куроно, а не 'сэр Рэмм', потому что смерть двоюродного брата, который на самом деле не мой, меня абсолютно не печалит. Но надо бы изобразить грусть...

— Так, значит, мой братик... убит? — актер из меня так себе, играю, как могу.

— И... вас это расстраивает? — осторожно спросил собеседник.

— А вы как думали? Вот если б вашего брата...

— Вы и правда сильно повредили память, сэр Рэмм... Спешу вас утешить: вы очень сильно ненавидели вашего двоюродного брата. Очень. В суде было показано аж четыре видеозаписи в интервале трех лет, на которых вы обещали вашему двоюродному брату, что убьете его.

— Ах, вот оно что... неудивительно, что подумали на меня...

— Да не только потому. Все доказательства были против вас. Вас застали у трупа, покойный был убит принадлежащей вам статуэткой, на вас была кровь, на орудии — ваши отпечатки.

О как... Зашибись...

— И... каким образом я был оправдан, в таком случае?

— Как, вы и этого не помните?! Вы настаивали на вашей невиновности, согласились на божий суд и принесли Слезу Бога. К тому же, Господь наш явил миру двойное чудо, так что все обвинения с вас полностью сняты, вы не убивали вашего брата.