Драконьи грезы глазами маски

— Уверен, что мне не нужно быть ближе? Не скажу, что соседство доставит мне удовольствие, но если это нужо для моего дракона, — шут невольно сделал ударение на предпоследнем слове. Ставрас улыбнулся в потолок, потом скосил на парня глаза.

— Нет. Так вполне нормально. Главное, что я могу слышать твое дахание.

— Как будто в соседней комнате ты бы меня не услышал.

— Услышал бы, но ты ведь не за этим озаботился нашей совместной ночовкой.

— Догадливый какой.

— А подробнее? — Ставрас перекатился на бок и всмотрелся в лицо масочника.

— Ты перед сном и сразу по пробуждении расслабленный, обычно, проще вытянуть хоть какие-то сведения о... ну, да, меня интересуют драконы, а, что, нельзя?

— Почему? Теперь-то сам бог велел!

— Ты же говорил, что боги, считай, что приживалы. И вообще неприятные типы.

— И что? А еще я прожил среди людей ни одну сотню лет и привык изъяснятся расхожими фразами.

— Ладно, я понял, — как-то подозрительно покладисто пошел на попятную шут. Потом и вовсе о чем-то глубокомысленно замолчал, больше не поднимая на лекаря глаз.

Ставрас, конечно, не обрадовался такой перемене в настроении спутника. Когда тот в таком странном состоянии, невольно будешь ждать подвоха. Но время утекало сквозь пальцы, а Шельм все так же мирно посапывала рядом, только руку протяни. Это умиротворило лекаря, он прикрыл глаза и собрался уже последовать в свое ночное путешествие по драконьим снам, как весь настрой ему снова перебил просто несносный шут, каким-то поджопным чувством умеющий выбирать время для этих своих вопросов.

— Ставрас?

— М?

— А что тебе во мне нравится больше всего?

— В смысле? — от такой постановки вопроса лекарь опешил и снова открыл глаза, чтобы иметь возможность как следует рассмотреть неугомонного мальчишку.

— Ну не знаю. Особенность характера, магия, может, просто лицом приглянулся... или, — голос шута изменился и в нем появились те саамы, шутовские интонации, которые Ставрас медленно, но верно начинал ненавидить, — часть тела? — Невинно мурлыкнул шельмец.

Ставрас мысленно досчитал до десяти. Все-таки в его почтенном возрасте прибегать к рукоприкладству в качестве единственного доступного средства убеждения как-то не с руки. За время этой коротенькой передышки, ему в голову пришел выдающийся ответ, Ставрас внутренне даже рассмеялся от удовольствия, похоже, он придумал, чем уесть неугомонного шута.

— Живот, — не задумываясь, бросил лекарь и перекатился на спину, заложив руки под голову.

— Э? — протянул Шельм, явно выбитый из колеи таким заявлением. Но, после того, как Ставрас не счел нужным пояснить, все же рискнул возмутиться: — Это, вообще, нормально? Что-то ваше, драконье, да?

— Тебе никогда не говорили, что много будешь знать...

— Эй! Но мне же теперь всю жизнь с тобой... — он осекся, поймав на себе драконий взгляд лекаря. То, как обычный, человеческие зрачки, перетекали в змеиные, узкие, завораживало. Шельм понял, то не уследил за языком. Похоже, не один Ставрас расслаблялся на привале.

— Я не довогорил. Не договорил!

— И это радует, — неприязненно откликнулся Ригулти.

Шельм вздохнул. Интересно, теперь с этим драконом всегда так будет, как на пороховой бочке? Но словно задавшись целью убедить его в обратном, Ставрас без понуканий пояснил:

— Именно поэтому я хотел, чтобы ты ехал на Шелесте передо мной, а не сзади.

— Не понял, в чем тут связь? — Шельм нахмурился.

— Не вдаваясь в подробности... Даже не проси, — строго предупредил лекарь, оборвав себя на середине фразы. — Так вот, для драконов живот — особое место. А ты, сидя на лошади сзади меня, невольно имел к нему прямой доступ.

— Я и спереди имел...

— Руками.

— Это... неприятно?

— Более чем. У нас посторонних под брюхо не пускают, ясно теперь?

— О!

— А вообще, если хочешь знать, когда я впервые посмотрел на тебя более пристальный взглядом, чем на пустое место...

— Конечно, хочу! — Оживился шут, который уже и про сон забыл. Когда еще удастся развести Ставраса на столько откровений скопом.

— С турнира. Помнишь?

— Ага. Помню, сколько мне трудов стоило уговорить тебя участвовать.

— Уговорить? Скорее, принудить хитростью и коварством, — пробурчал Ставрас недовольно. Но на самом деле, вся проблема была в том, что ему банально было стыдно, но не за Шельма, как можно было бы предположить, а за себя. В том, что пришлось согласиться на его условия в тот злополучный день, был виноват только он сам. А тут еще парень подлил масло в огонь, когда вдруг в порыве ответной откровенности, выпалил.

— Я тебя проспорил тогда, вот и принуждал.

— Это кому же? — Хмуро воззрился на него лекарь.

— А ты ему голову не откусишь?

— Честно лекарьское.

— Сомневаюсь, что в лекарском обличье, ты можешь что-то кому-то откусить, так что давай драконье.

— Хитер!

— За то и выбран, нет?

Ставрас был вынужден согласится.

— Ладно, за это тоже. Честное драконье.

— С королевой, — неохотно признался шут, — она отчаилась затащить тебя на светсткое мероприятие и взяла меня на спор, когда я не ожидал.

Ставрас хмыкнул, невольно вспоминая тот день.

Все началось с того, что весь празднечный вечер, который Ставрас все же посетил, а не проигнорировал, как обычно, чтобы хоть как-то развеяться, несносный шут не отходил от него ни на шаг. Так что, очень скоро от одно взгляда на его улыбку "а-ля коварный соблазнитель, преследующий прекрасную фурию", которую Шельм с упорством блаженного испытывал на нем, становилось тошно. Потеряв надежду избавиться от приставучего юнца, успевшего набить оскомину, своими силами Драконий Лекарь не выдержал и пробормотал в присутствии короля, что некоторых особо резвых хоть раз полезно высечь для острастки. И меньше всего в тот момент ожидал, что Палтус воспримет его слова, как руководство к действию.

А шут улыбался. Стоял и улыбался, легко опираясь руками на специальную балку, держащуюся на двух столбах, которые были вбиты чуть в стороне от основной аллеи дворцового сада специально для таких вот провинившихся, которых король желал наказать здесь и сейчас, не отходя далеко от пышного бального зала. Правда, обычно их к ней приковывали, чтобы не сбежали, но шут приковываться отказался наотрез. Все думали, что сбежит, но он улыбался, светло и почти по-детски лукаво, а за его спиной резал воздух и тонкую светлую кожу хлыст. Несколько раз хлыст изогнулся, огибая стройное тело, и красные отметины от его "поцелуев" остались не только на спине, но и на плоском животе голубоволосого парня, так не похожего на себя без пестрой ливреи и шутовского колпака. Две ярко-розовые полосы с острым окончанием по обе стороны от пупка. Ставраса передернуло, когда он их увидел. Позволить плети облизать живот, это было слишком. Просто отвратительно. Из глубины древней души поднялось нечто темное, что непременно следовало выплеснуть в самое ближацшее время, иначе неизвестно, чем могло бы все закончится. Противнее всего, что именно из-за его слов шут был вынужден пройти через такое опасное унижение.

Ставрас стоял в толпе зубоскалящих придворных, которым шут изрядно насолил, и они не преминули поехидничать над его незавидной участью, но смотрел только эти на жуткие отметины. Красиво, если бы не было так больно. Поднять глаза и взглянуть в лицо мальчишки, которого он собственноручно подвел под монастырь, лекарь так и не смог.

Пятнадцать хлестких ударов хлыста и ни на миг не погасшая улыбка. Ставрас не видел её, но чувствовал всей кожей, точно так же, как чувство вины, рубцами выжигающее под ней свой тонкий узор. Именно, после того как экзекуция завершилась, и шуту позволили снова надеть рубашку, лекарь поймал себя на мысли, что тот просто не мог ни предугадать, как король может отреагировать на нечаянно оброненную им фразу. И, скорей всего, будучи парнем не глупым, (как бы в свете и полусвете Столицы не было принято считать обратное), легко спрогнозировал именно такой для себя исход. Но, когда шут, успевший привести себя в порядок, поймал его уже у конюшен и строя из себя придворную даму взмолился "защитить честь его любимого на турнире..." лекарь не смог отказать, потому что чувствовал себя виноватым в незаслуженном наказании. Просто не смог. А так все хорошо начиналось! И почему в тот вечер он просто не ушел, пока мальчишка его окончательно не достал, а все же продолжил эту глупую и совершенно не подходящую ему игру? В ту пору ответа не было. Теперь, кажется, нашелся. Мир уже тогда начал вокруг них свой собственный танец, чтобы медленно, но верно подвести Радужного Дракона к новому запечатлению, чтобы удердать в своих пределах, не дать уйти, о чем тот уже начал грешным делом подумывать.

— Ладно, зачем тебя науськала королева, я понял, но за что Палтус на тебя в тот день так осерчал, что даже до плетей опустился? — спросил лекарь у притихшего шута.

— В постели фрейлины застукал.

— И что с того?

— Понимаешь, он сам к ней клинья подбивать навострился, а тут вваливается, значит, без стука в её комнату с миленьким таким букетиком ромашек, а там, в постели вместе с его несостоявшейся пассией я, собственной персоной. А главное, за что пострадал-то: когда он с ней только перемигиваться начал, девчонка быстро смекнула что к чему и начала шарахаться на всяких там приемах, как от огня, а потом в светлицу к себе забьется и в слезы. Я её как-то застукал. Рассказала в чем проблема, ну я, дурак, и вызвался помочь.

— То есть, номинально в её постели ты присутствовал, но фактически...

— Да, нет. И фактически тоже. Я не настолько альтруистичен, должен же я был знать, ради чего стараюсь, — криво усмехнулся шут и тут же хитро прищурился: — Ревнуешь?

— Ага. Нещадно. Так что там с королем?

— Да, ничего. Я за тобой в тот вечер потому и таскался, как банный лист приклеенный, знал же, что при тебе он меня трогать не рискнет. Но когда ты сам предложил, он, конечно, за эту идею всеми конечностями ухватился. А с турниром вообще случайно получилось. Я и вспомнил-то о нем, только когда тебя у конюшен увидел. Королева, конечно, опасная женщина, но поспорила она со мной на неделю молчания, а уж с этим проблем бы точно не было. Я уже начал прикидывать, как можно было бы шутить без слов, знаешь, даже как вызов своему шутовскому искусстку воспринял. Но мне за плети так обидно стало, вот я тебя и припряг под шумок, — покаялся Шельм и прикрыл глаза. — Злишься?

— Хм, на дураков злиться, себя не уважать.

— Угу. Я — дурак, кто же спорит?

— Вообще-то, я себя имел в виду.

— Ага. Любовь до гроба, дураки оба, — Шельм приоткрыл глаза и немного грустно улыбнулся. — Летать хочу. Возьмешь?

И Ставрас не смог ему отказать.

— Кстати, — рассекая мощными крыльями воздух иного мира, Ставрас неожиданно продолжил разговор, начатый еще в спальне. — Знаешь, драконы редко в естественной среде задумываются о таких предметах обихода, как одежда.

— И что с того? — немного рассеянно отозвался Шельм, восседающий у него на спине и жадно рассматривающий окружающий их необычный пейзаж.

Начнем с того, что в этом мире небо было не ультрамариново-голубое, а нежно-сиреневое, по крайней-мере ночью. Так еще на нем, усыпанном тусклыми звездами, висели сразу три луны, причем все разных цветов и размеров. Самое крупное, а, значит, и самое близкое к этому миру ночное светило было красноватого оттенка, то, что посередине, зеленоватого, ну, а самое дальнее, нежно-голубого. Красиво и завораживающе.

Шут свесился вниз, чтобы взглянуть на землю под ними, но не успел, его отвлекли слова Радужного Дракона про одежду его сородичей. Действительно, если дракон не принимает человеческую форму, зачем ему одежда? Да и если даже принимает, то все равно, если рядом нет настоящих людей, она ему тоже ни к чему.

— Но при этом, как я уже сказал, драконы очень редко, только в исключительных случаях обнажают перед сородичами брюхо.

— Все-таки рещил разоткровенничится, — обрадовался Шельм и сразу же задал наводящий вопрос: — И почему же? Неужели, такие стеснительные?

— Это что-то на уровне инстинктов. С брюха мы наиболее уязвимы, понимаешь? Поэтому, обнажить его перед другим драконом — приблизительно то же самое, что в вашем случае с головой и той частью тела, что отвечает за репродуктивную функцию. Первую вы защищаете всеми силами чуть реже, а вот вторую всегда, первым делам хватаясь именно за нее, ну, или в клубок сворачиваясь, чтобы не достали.

— То есть, у вас прилюдная, точнее придраконья демонстрация брюха считается чем-то неприличным?

— Нет. Просто это один из косвенных признаков доверия к партнеру.

— А есть и не косвенные?

— Есть, — отозвался Радужный и заложил крутой вираж.

Шут сильнее впился в жилистую шею руками, а в чешуйчатые бока ногами, ощущая, как сердце сладко ухнуло в пятки.

— Как же здорово! — перекрикивая свист ветра в ушах, прокричал он и расхохотался от восторга. Ни дать, ни взять, мальчишка!

Ставрас хмыкнул и, поддавшись порыву, дохнул: но не пламенем, что порой вырывалось из глоток Рубиновых драконов, и даже не снегом со льдом, что иногда выдыхали Сапфировые, а какой-то волшебной радужной дымкой, искрящейся в свете целых трех лун.

— Что это?! — изумленно воскликнул Шельм.

— "Северное сияние". Мой дар и мое проклятие. Так что, не ты один считаешь то, чем наделен с рождения, проклятым даром.

— А что оно делает?

— Сейчас ничего. Просто радует глаз. Но, когда я злюсь, лучше тебе не знать.

— Но...

— Лучше один раз увидеть, Шельм, чем тысячу раз услышать, — отделался старой мудростью Ставрас, уже жалея, что открыл ему эту сторону своей Радужной ипостаси. И одобрительно отметил про себя, как шут у него на спине весь напрягся, словно взведенная тетива, когда услышал его слова, которые можно было понять двояко.

— Ты собираешься с кем-то сражаться?

— Нет. Поэтому я искренне надеюсь, что ты никогда не увидишь мое "Северное сияние" в действии.

— Не увижу и хорошо, — с ощутимым облегчением выдохнул Шельм, и сам не понял, как распахнул глаза уже в их со Ставрасом общей постели. — В чем дело? — изумленно заморгал он.

— Кажется, что-то случилось, — подал голос Ставрас со своей половины.

Дверь распахнулась настежь и в её проеме застыла довольно громоздкая фигура.

— Веровек?

— Мы уезжаем!

— С чего это вдруг?! — праведно возмутился шут.

— Просто уезжаем и все! — ничего не объясняя, повторил королевич и с места не сдвинулся.

— Да, ладно тебе. Кто же на ночь глядя срывается? — вновь попытался вразумить его Ландышфуки.

— Поднимайся, Шельм.

— Но, Ставрас!

Один взгляд и шут с мученическим вздохом скатился с кровати вслед за немногословным лекарем, быстро оделся и поплелся на выход. Но все равно, протискиваясь мимо застывшего в дверях Веровека, сделал страшные глаза в его сторону и прошипел, убедившись что Ставрас, ушедший вперед, его не услышит:

— Придется объясниться, братец.

— Объяснюсь, — отрезал тот таким тоном, что Ландышфуки чуть не подавился уже пришедшей на язык остротой.