Взгляд василиска Iii

Правда в последнее время ситуация несколько изменилась. Возможно, потому что психика Реутова самым очевидным образом пошла в разнос. Апатия, тоска, то да се ... Он и бегать стал не каждый день, и в бассейн заглядывал, хорошо, если раз в неделю, скорее по многолетней привычке, чем из внутренней потребности, как это случалось с ним раньше. И к Басманову в клуб дзюдоистов ходить почти перестал. Но когда в последний раз — пожалуй, это случилось недели две назад, никак не меньше — появился после едва ли не месячного перерыва в "Хазарском доме" у Захара Малхи, то без напряжения выдержал спарринги с тремя захаркиными "ирбисим"1, и ничего. Только вспотел малость, что совсем не странно, имея в виду, что ребята все были, как на подбор, молодые. И в чемпионатах участвовали. Даже в Саркел на последнюю олимпиаду ездили. А ему, Реутову, если кто забыл, пятьдесят два года, и он кабинетный ученый. И это, если не принимать во внимание того простого факта, что с лета шестьдесят второго по осень шестьдесят третьего, то есть, больше года, он провел в госпиталях, и когда приехал в Новгород, восстанавливаться в университете, то его только что ветром не качало. Однако в шестьдесят пятом, в Крыму, он уже бегал по горам, как молодой козел. Впрочем, тогда он, и в самом деле, был молод.

#1 Ирбис — барс (в ряде тюркских языков). Ирбисим — множественное число от "ирбис" с использованием окончания множественного числа из древнееврейского языка. Такие окончания не слишком употребительны в новохазарском языке, но, тем не менее, иногда встречаются.

Конечно, многое, как всегда, можно было списать на генетику. Этим сейчас кто только не грешил. Чуть что, а это, господа, генетика. И вроде бы, звучит не противоречиво. Дед Реутова Эфраим всю жизнь проработал кузнецом, и махал тяжеленным молотом лет до восьмидесяти, никак не меньше. Да и отец Вадима — Реутов помнил это очень хорошо — легко переплывал Волгу и Дон, а было ему тогда уже хорошо за сорок, что по тем временам, считай, все шестьдесят.

"Однако ..."

Но, едва вспомнив о деде и отце, на которых он был так похож и комплекцией, и темпераментом, Вадим волей — не волей задумался о своих отношениях с родными вообще.

А подумать здесь было над чем, даже если отбросить в сторону обычные сантименты для ставших уже "взрослыми" детей. Реутов был поздним ребенком и, разумеется, младшим, среди своих сестер и братьев. "Мизиникер"1, одним словом. И это во многом объясняло особое к нему отношение матери и отца. Для обоих это был второй брак, и Вадим был единственным их общим ребенком. И, хотя ни Борис Эфраимович, ни Анна Леонтьевна никогда не делали различия между своими детьми — все были "общие" — Вадиму доставалось гораздо больше тепла и любви родителей, просто потому что он был младшим. И братья, взрослые уже в то время Александр-Аарон и Иван, и сестры Гали и Мария, относились к нему точно так же. И сам он любил их не меньше, но ... Вот именно, что "Но". Вадим совершенно не помнил, чтобы кто-нибудь из них навещал его в госпитале. Впрочем, Реутов много чего не помнил о тех временах, и даже вспомнив теперь кое-что из того, что, казалось, намертво стерто из памяти, не был уверен, что вспомнил все. Ведь что-то мог и забыть, или просто не запомнить. Например, то, как они его навещали. Однако забыл или нет, фактом оставалось то, что за следующие двадцать восемь лет, никто из них о нем ни разу не вспомнил. Даже его фотокарточки, которые он отсылал родителям с фронта, и его собственный небогатый архив, оставшийся дома, когда его призвали в армию, оказались у него совершенно непонятным образом, когда Реутов выписывался из госпиталя.

#1 Мизиникер (идиш) — от слова "мизинец", младший ребенок в семье.

"Значит, все-таки приезжали?"

Трудно сказать. Да и зачем бы им было привозить ему в госпиталь его же собственные письма или фотокарточки, сделанные специально для них? Бред какой-то. И в Новгород к нему никто из них не то, что не приехал ни разу, но даже письма не послал. Создавалось впечатление, что они были уверены, что Вадим мертв. Иначе объяснить их поведение было просто невозможно. Однако в этом случае возникал другой вопрос. А сам он, почему ни разу за все эти годы им не написал или не съездил в гости? На вакации или просто так.

"Даже на похороны родителей ..."

Получалось, что тема родителей, как и тема войны — все эти звания, награды и вообще все с ней связанное — лежали как бы на виду, но напрочь им игнорировались. Он даже не знал, где теперь живут его братья и сестры, есть ли у них семьи — "Должны, по идее, быть" — чем они занимаются. Все это выглядело более чем странно, и интуиция подсказывала, что все это как-то связано с нынешними невероятными событиями. Знать бы еще, как.

"Значит, что мы имеем ... "

Ну, здесь и напрягаться, особо не требовалось. Подвести итог всему этому безобразию мог и последний кретин, а не кандидат на Ламарковскую премию. Получалось, что все эти двадцать девять лет для довольно большого числа людей — родных, близких, фронтовых друзей — Реутов не только являлся покойником, но и сам существование всех этих людей игнорировал, что можно было объяснить только тем, что он просто не хотел разубеждать их в факте своей гибели. Но если первое могло быть результатом чьих-то намеренных действий, то второе являлось результатом его собственного "равнодушия". И вот это, уже ни в какие рамки не шло. Сам он в себе причин для такого "равнодушия" не находил, как не находил причины желать оставаться в их глазах всего лишь печальным воспоминанием. Не было у него таких причин. Но не мог он поверить и в то, что кто-то — "И кто бы это мог, черти его побери, быть?" — был способен настолько сильно воздействовать на его сознание. Все-таки Реутов был профессиональным психологом и великолепно знал и об опытах по "кондиционированию" поведения, проводившимся уже лет тридцать во многих странах мира, и о методиках по "изменению сознания", бурно развивавшимся в последние десятилетия. Знал, разумеется. И именно потому что знал, был уверен, что ни один из этих методов не был настолько эффективным. Не были они в силах заставить человека, притом не шизофреника какого-нибудь, напичканного химией по самое "не могу", а человека умного — он полагал, что такое определение все-таки будет справедливым — да еще и склонного к аналитическому мышлению, забыть часть своей собственной жизни и начать игнорировать другие, не забытые, на самом деле, факты. И не на день или два забыть, и даже не на год, а на долгие двадцать девять лет. Не было такой методики. Не существовало! Обычных алкоголиков или наркоманов переделать не могли, а тут такое!

Оставалась, правда, вероятность того, что это какой-то редкий, до сих пор не описанный в литературе, вариант посттравматического синдрома или какой-то неизвестный доселе феномен органического поражения головного мозга. Но, тогда, странным — если не сказать большего — было внезапное и практически не травмирующее возвращение к нему памяти.

"Впрочем ... "

Неожиданно Реутов вспомнил о допросе, который учинили ему на той барже, и в голову ему пришла одна очень любопытная мысль.

"Машина Линдсмана ..."

Да, тут, действительно, было над чем подумать. Механизмом снятия блокады — и не важно, чем была вызвана эта блокада, болезнью или гипотетическим вмешательством в его сознание — могли послужить электрошок и сильный стресс. Не даром же память о войне вернулась к нему именно после вчерашнего боя в ресторане. Однако гипотезы, одна другой фантастичнее, которые тут же начали роиться в голове Реутова, никуда, на самом деле, не вели. Бред он и есть бред, кто бы его не производил, а для логического осмысления внезапно обнаружившегося феномена Вадиму просто не хватало фактов.

8.

Он так и не заснул. Сидел с закрытыми глазами и думал, перебирая в уме все, что было ему известно о той фантасмагорической ситуации, в которую нежданно-негаданно угодил сам, прихватив заодно и еще троих ни в чем не повинных людей. Почему-то чем дальше, тем больше Реутов был уверен, что во всем происходящем "виноват" он сам. Ну, пусть не виноват в полном смысле этого слова, но, тем не менее, ощущение было такое, что все случившееся с ними произошло в первую очередь из-за него.

"Интеллигентское чувство вины ..." — Но как бы это ни называлось, именно так он сейчас и думал.

— Изборск, — тихо сказал Давид. — Если ты не спишь, то вполне могли бы выпить кофе.

— Давай, — согласился Вадим, открывая глаза.

Они как раз подъезжали к ярко освещенной бензозаправке, рядом с которой призывно светился пунцовым неоном фирменный знак сети "Быстро!" — поднятый вверх стилизованный большой палец руки.

"Ну, быстро, так быстро", — хмыкнул про себя Вадим, вспомнив, как окрестили этот зевенягинский палец в народе.

— А про нас забыли? — Полина, судя по голосу, если какое-то время и дремала, то сейчас была скорее "в тонусе", чем наоборот.

— О вас, дамы, — галантно ответил Давид, заворачивая на парковку около кафе. — Если и забудешь, так вы сами напомните.

— Женщина должна уметь о себе заботиться, — ответила ему Лили, которая, кажется, уже справилась с постигшим ее в Новгороде потрясением.

— К стати, — сказал Вадим, вылезая из машины в сырую ночь. — Кофе у господина Зевенягина обычно так себе, но чай — отменный. Так что рекомендую. Кофеина в нем, как известно, не меньше, чем в кофе, но хоть вкусный будет ...

9.

— Да, — сказал после долгого молчания Стеймацкий. — Я помню этот случай. А вы, Вадим Борисович, простите за любопытство, об этом от кого узнали?

— Вот, — Реутов достал из кармана сложенные вчетверо листы с запиской Шуга и протянул их старому профессору. — Посмотрите, пожалуйста, Николай Евграфович. Мне очень важно знать, так ли все происходило, как пишет этот человек.

Они уже около часа сидели в кабинете Стеймацкого, который, надо отметить, вполне искренне обрадовался неожиданному визиту своего молодого коллеги. По-видимому, старик не был избалован вниманием молодых ученых, что, к сожалению, являлось обычным делом не только в науке. Преподавать он перестал, нигде официально не работал, ученики повзрослели, если вообще не состарились, и Стеймацкий остался один. Жены у него, насколько помнил Реутов, никогда не было, или, во всяком случае, не было с давних пор, и жил старик в Риге один. Компанию ему составляла только пожилая латышка, работавшая у него экономкой. Так что, по идее, визит Реутова, пусть и необычно ранний — Вадим пришел на улицу Кроми без четверти девять — доставил Стеймацкому огромное удовольствие, тем более что он Вадиму симпатизировал.

Так как Стеймацкий уже позавтракал, а Реутов от угощения отказался, то расположились они в кабинете профессора и сперва говорили на общие темы, вскользь — так как Вадим этому решительно воспротивился — коснувшись и темы Ламарковской премии. Старик нежелание обсуждать этот вопрос воспринял, как свидетельство природной скромности Вадима, и, удовлетворенный таким объяснением, переключился на общих знакомых и на скандал, случившийся незадолго до их встречи, в Киевском университете. Вадим подробностей конфликта между профессором Завгородним и его учеником, доктором Вовком, не знал, и, почувствовав, что тема себя исчерпала, перешел, наконец, к делу, ради которого, собственно, и пришел к Стеймацкому.

— Кто это писал? — Спросил старик, откладывая в сторону прочитанную записку.

"Искренность — лучшая политика", — решил Вадим.

— Полковник Шуг, — сказал он вслух.

— Да, — кивнул Стеймацкий, легонько барабаня длинными темными пальцами по столешнице. — Возможно ...

Создавалось впечатление, что старый профессор сомневается, стоит ли раскрывать "врачебную тайну", пусть даже и перед коллегой.

"И то верно, — сообразил вдруг Вадим. — Он же не знает фамилии раненого".

— Дело в том, Николай Евграфович, что тем войсковым старшиной был я.

— Не может быть! — Желтоватое худое лицо Стеймацкого, изрезанное морщинами и покрытое коричневыми "старческими" пятнами, неожиданно стало красным, и Вадим испугался даже, что от потрясения у старика может случиться удар.

— Вы только не волнуйтесь так, — попросил он. — Может быть, воды принести? Или валериановых капель?

— Не надо, — хрипло ответил старик и, вытащив из кармана железную капсулу упаковки валидола, попробовал отвинтить крышку, но пальцы его не слушались.

— Дайте мне, — Вадим забрал у него капсулу, быстро свинтил крышечку и вытряхнул на ладонь старика таблетку. — Вот.

— Вы уверены? — Спросил Стеймацкий, отправив валидол под язык. — Я имею в виду, вы точно знаете, что это были вы? Никакой ошибки?

— Я. — Развел руками Вадим, как бы показывая, что и хотел бы, чтобы это было не так, но куда денешься.

— И куда же вас забрали? — Подозрительно прищурившись, спросил Стеймацкий.

— Вот это, собственно, я и пытаюсь теперь выяснить.

— Выяснить, — повторил за ним профессор, рассматривая Реутова исподлобья совершенно больными глазами.

— Выяснить ... — Он тяжело поднялся из своего кресла и, по-стариковски шаркая ногами, прошел к одному из книжных шкафов, целиком скрывавших стены его кабинета. — Выяснить ...

Стеймацкий еще раза три повторил это слово, как будто оно помогало ему искать внутри до отказа забитого книгами и папками с бумагами шкафа какую-то вещь, а, скорее всего, какой-то связанный с темой разговора документ. Вадим не вмешивался. Он сидел на своем гостевом стуле, едва ли не затаив дыхание, и молился богу, в которого, на самом деле, никогда не верил, чтобы старик, в конце концов, нашел то, что ищет.

— Ага, — неожиданно довольным голосом сообщил Стеймацкий, вынимая из толстой картонной папки тоненькую пачку бумаг, схваченных обыкновенной аптекарской резинкой. — Нуте-с, нуте-с, посмотрим.

Он оставил развязанную папку на выдвижной столешнице секретера, и, не закрыв шкаф, начав просматривать бумаги, показавшиеся Вадиму похожими на страницы истории болезни.

— Так, — сказал старый профессор, возвратившись, наконец, к столу, и снова устраиваясь в кресле. Бумаги он при этом по-прежнему держал в руках, продолжая их время от времени перелистовать. — Любопытно.

Стеймацкий кивнул, как бы подтверждая правильность какой-то своей мысли, и, отложив разномастные, но одинаково выцветшие листы скверной бумаги, на которой писали когда-то фронтовые лекари, в сторону, туда же, где уже лежала "записка Шуга", посмотрел на Реутова.

— Знаете, Вадим Борисович, я ведь, грешным делом, боялся, что деменция1 у меня развивается. Возраст, сами понимаете, память опять же ... Но вот, оказывается, не совсем еще в маразм впал. Помню!

Он даже улыбнулся, произнося эти слова, но, на взгляд Реутова, улыбка у Стеймацкого получилась не искренняя, и взгляд "больных" глаз совершенно не изменился.

#1Деменция (лат. dementia) — приобретённое слабоумие, стойкое снижение познавательной деятельности с утратой в той или иной степени ранее усвоенных знаний и практических навыков и затруднением или невозможностью приобретения новых.