Перенос

Я вынимаю один наушник и шепчу, почти касаясь губами её ушка:

— Привет, Машенька.

Она вздрагивает и открывает глаза. Я кладу ей на грудь ворох роз, а она смотрит на меня. На её исхудавшей, осунувшейся мордочке — одни глаза. Она молчит и просто смотрит, и у меня внутри всё напряжённо сжимается: а вдруг оттолкнёт, закричит, чтобы я уходила?

Нет: её тонкие руки поднимаются и ложатся почти невесомым кольцом вокруг моей шеи. Её губы беззвучно шевелятся, но я угадываю по их движению слово "мама". Я накрываю их своими.

Наконец к ней возвращается дар речи.

— Мама, прости меня, — шепчет она. — Это я тебя прогнала. Из-за меня ты ушла.

У меня трясутся колени и сжимается горло, но я всё-таки говорю:

— Никто ни в чём не виноват, доченька.

3

Доктор Жданова ставит на стол прозрачную цилиндрическую ёмкость объёмом в два литра, закрытую сверху и снизу металлическими дисками, которые скреплены между собой по краям четырьмя тонкими скобами. В ёмкости — желе тёмно-сиреневого цвета. Оно заполняет сосуд не доверху, а примерно на четыре пятых.

— Что это за вещество? — спрашивает Эдик.

— Это кристалл "Виолетта", — отвечает доктор Жданова. — Он и есть тот самый промежуточный носитель, на котором будет храниться личность Маши в ожидании готовности тела. На момент обращения к нам Натэллы Юрьевны он был ещё в стадии разработки, поэтому тогда было ещё невозможно длительное хранение личностной информации. Кристалл "Виолетта" даст нам время изготовить для неё полноценное тело. А когда оно будет готово, личностная информация будет перенесена в него с кристалла. По сути, это тот же перенос, только с отсрочкой. Вы получите вашу дочь прежней, какой она была до болезни. На изготовление детского тела требуется несколько меньше времени, процесс займёт около трёх месяцев. Учитывая нынешнее состояние вашей дочери и темпы прогрессирования болезни, без кристалла обойтись нельзя.

— А как Маша будет себя чувствовать при переносе на этот кристалл? — спрашиваю я, пододвигая к себе ёмкость с сиреневым желе и разглядывая его вблизи.

— Время пребывания в кристалле никак не зафиксируется в её памяти, — отвечает доктор Жданова. — Она ничего не почувствует. В её восприятии это будет как мгновенный перенос из старого тела в новое.

Я спрашиваю:

— А можем мы завтра присутствовать при этом?

Доктор Жданова приподнимает брови:

— Непосредственно при самой операции? Ну, если вам хватит духу, то я не возражаю.

— У меня хватит, — заверяю я. — Я сама прошла через это, я уже знаю, как это происходит. Эдик, поверь, это не страшно. А Маше будет спокойнее, если мы будем рядом. Только одна просьба, Диана Сергеевна. Можно, мы обойдёмся без ваших психологов?

Доктор Жданова пожимает плечами.

— Как вам будет угодно. Я не настаиваю.

— Ещё одна просьба, доктор. Вы позволите мне неотлучно находиться здесь, с Машей, вплоть до самой операции?

— Если хотите, оставайтесь, я вам не препятствую.

Эдик говорит:

— Я бы тоже остался, но мне нужно сегодня быть на работе.

— Поезжай, а меня оставь здесь, — отвечаю я. — Завтра приедешь. Во сколько операция, доктор?

— Сразу, как только девочка проснётся. Полагаю, в восемь утра.

На все подготовительные процедуры и обследования я ношу Машу на руках: от слабости она не может даже стоять. Страшно смотреть, что сделала с ней проклятая болезнь. Её лёгонькие косточки почти ничего не весят, сзади на шее и спине можно пересчитать все позвонки, и кажется, что вся её душа — в глазах, которые на исхудавшем личике выглядят огромными, как чайные блюдца.

Маше предстоит трёхчасовое сидение под "колпаком" — подготовка мозга к снятию информации. Когда к ней подходит девушка в белой спецодежде, Маша испуганно вертит головой, косясь на чёрный приборчик у неё в руке.

— Мама, что мне будут делать?

Приборчик — маленькая электробритва, в ширину не больше столовой вилки. Девушка ласково отвечает, становясь у Маши за спиной и кладя руки ей на плечи:

— Ничего страшного. Головку будем брить, гладенько. Это совсем не больно, не бойся.

Глазищи Маши наполняются слезами, она хватается за свою косу.

— Я не хочу... Не надо, пожалуйста!

Я вытираю ей слёзы и целую в губы.

— Машенька, так надо, — успокаиваю я её. — Ты не расстраивайся, потом у тебя будут волосы лучше прежних, такие же длинные, а может быть, даже ещё длиннее. Они сразу будут такими, тебе даже не придётся ждать, пока они вырастут. Ничего не поделаешь, до завтра тебе придётся походить лысенькой... — Я развязываю и снимаю с шеи пёструю шёлковую косынку. — Вот, я тебе платочек повяжу.

Девушка покрывает Маше плечи белой накидкой. Маша не успевает и пикнуть — её коса уже отрезана под корень, а девушка проворно и уверенно ведёт узкой головкой бритвы от лба к макушке. Бритва, негромко жужжа, оставляет за собой полоску гладкой, чуть голубоватой кожи, тёмные пряди волос падают на пол, скатываясь с накидки. Другая рука девушки придерживает снизу Машин подбородок, чуть поворачивает ей голову и наклоняет набок, когда бреет виски. Из глаз Маши катятся крупные слёзы. Я вытираю их и успокаиваю её.

Девушка покрывает маленький, туго обтянутый кожей череп Маши бесцветным гелем, поверх геля распыляет аэрозоль, который, застывая, превращается в плёнку. Я несу Машу под "колпак". Все три часа я сижу рядом с ней и развлекаю её, как могу: пою ей, рассказываю анекдоты, просто разговариваю с ней. После процедуры девушка снимает с головы сонной Маши плёночку и стирает салфеткой гель, я повязываю ей, как и обещала, шёлковую косынку и несу в палату.

Чья-то рука легонько трогает моё плечо, я вздрагиваю и поднимаю голову. Рядом стоит доктор Жданова.

— Натэлла, вы не голодны? — спрашивает она вполголоса. — Мы с Эллой идём в кафетерий. Если желаете, можете присоединиться к нам.

Уже три часа дня, завтрак уже давно растаял в моём желудке. Я проверяю: Маша спит.

— Спасибо, Диана Сергеевна, я с удовольствием.

Через пять минут мы втроём сидим за круглым белым столиком. Доктор Жданова и её дочь Элла едят творог со злаками и изюмом, а я — маленькую треугольную кулебяку с куриным мясом и картошкой. Мать и дочь очень похожи, они даже подстрижены одинаково. Их можно принять за сестёр-близнецов, и только при внимательном рассмотрении видно, что одна из этих "сестёр" старше.

— Я ещё раз извиняюсь за тот случай, — говорю я. — Но мне это было очень, очень нужно.

Доктор Жданова, набрав творог в ложечку, аккуратно отправляет его себе в рот.

— Вы тогда, помнится, сказали, что вам это нужно для того, чтобы разобраться в себе. Ну, и как? Разобрались?

— Вы знаете, я открыла в себе очень много нового, — говорю я. — Много новых способностей, желаний. Я познакомилась с семьёй этой женщины, Алисы Регер. Теперь это моя семья. Я люблю Вадима и Лизу и не представляю себе жизни без них.

— Гм, а они? Кого они видят в вас — их покойную жену и мать или всё-таки вас саму?

— Я думаю, они понимают, что я не Алиса, хоть и очень похожа на неё. Вадим никогда не называет меня Алисой. А Лиза... Знаете, как только она меня увидела, она сразу же назвала меня мамой, прилипла ко мне и больше не отпустила. Я думаю, она видит все мои отличия от Алисы, она не может их не видеть, но при этом она всё равно называет меня мамой.

— И как вы к этому относитесь?

— Знаете, если Лиза хочет, чтобы я была её мамой, я буду ею. Расстаться с ней теперь для меня уже немыслимо.

— А как же ваша прежняя семья?

— Моих детей я по-прежнему люблю и не собираюсь бросать, если вы об этом. Были временные проблемы с дочерью, но теперь, я думаю, у нас с ней всё наладится. Что касается Эдика... Боюсь, наш брак разрушен. Он уже подыскал себе невесту, и они, похоже, ждут ребёнка. Ничего, кроме развода, не остаётся.

Доктор Жданова собирает остатки творога с тарелки.

— Значит, вот как у вас всё сложилось... Мне очень жаль, что вы с мужем расстаётесь. Сочувствую вам.

Я отправляю последний кусочек кулебяки в рот и запиваю соком.

— Спасибо, Диана Сергеевна, но я не думаю, что нуждаюсь в сочувствии. Может, всё это и к лучшему. Одно я могу сказать точно: столкнись со всем этим прежняя Натэлла Горчакова, вряд ли она смогла бы выстоять. Она сломалась бы. А я — теперешняя я — не сломаюсь. Всё сложилось так, как сложилось, и ничего уже не повернуть вспять. Нужно двигаться вперёд, просто жить дальше и стараться брать от жизни максимум радости. И доставлять радость другим. Не надо мне сочувствовать, доктор. Я построю свою жизнь так, как я мечтаю, и мои дети тоже будут счастливы — я всё для этого сделаю. Думаю, теперь мне это по силам.

— Что я могу сказать? — разводит руками доктор Жданова. — Могу только пожелать вам успеха во всех ваших делах и в творчестве. И счастья в личной жизни, разумеется.

— А вот за это спасибо, доктор.

Когда я возвращаюсь в палату к Маше, она уже не спит — сидит в постели, а в её огромных глазах — тревога и испуг.

— Мама, где ты была? Я проснулась, а тебя нет...

— Я только ходила перекусить, — успокаиваю я её. — Я с тобой, Машенька, я никуда не денусь.

— Ты никуда не уйдёшь?

— Нет, солнышко, я ни на шаг от тебя не отойду. Ничего не бойся.

В девять вечера Элла приносит Маше две капсулы, розовую и белую.

— Чтобы не болела головка, и крепко спалось.

Маша послушно принимает капсулы и просит не гасить свет: в темноте ей страшно. Элла оставляет в палате гореть тонкую трубкообразную лампу над кроватью Маши, испускающую приглушённый сиреневый свет.

— А вы так и будете здесь сидеть? — спрашивает она меня. — Может, переночуете на кушетке в комнате для посетителей?

Машина костлявая лапка цепляется за мою руку.

— Мама, не уходи...

— Я останусь с Машей, — отвечаю я.

— Тогда попробую устроить вас поудобнее.

Она приносит надувное кресло. Это всё, что она может для меня сделать.

— Спасибо и на том, — говорю я.

Я придвигаю кресло почти вплотную к Машиной кровати. В сиреневом свете палата выглядит причудливо, но уютно. Маша рассматривает свою руку.

— Так прикольно... Мне нравится эта лампа. Я от неё вся сиреневая, и ты тоже. Как будто мы с другой планеты.

Её лёгонькая полупрозрачная лапка с острыми коготками лежит в моей руке, веки уже начинают тяжелеть, но она из последних сил поднимает их, чтобы смотреть на меня. Её губы приоткрываются тёмной щелью, и с них слетает полушелест, полушёпот:

— Эта болезнь мне в наказание... За то, как я вела себя с тобой. Может быть, ты теперь и не совсем такая, как раньше, но ты хорошая... Ты так классно поёшь. Мне больше всего нравится "Молчание", "100 000" и "Аквамарины". Я всем в своём классе сказала, что ты — моя мама, а они не поверили... Сказали, что я врунья. А школьный психолог Каролина Робертовна, знаешь, что сказала? Что я... сейчас, вспомню слово, которое она загнула... А, вот. Что я проецирую образ матери на своего кумира. Смешная тётка... Ты же в самом деле моя мама.

— Ох уж эти психологи, — киваю я. — Вечно они что-нибудь намудрят. Только, Машенька... Не говори про наказание. Не надо так думать, моя маленькая. Это не наказание, просто так получилось. А я на тебя не обижаюсь и не сержусь. Я очень тебя люблю, родная. Я очень по тебе соскучилась.

Она облизывает пересохшие губы.

— Мама... Помнишь, я тебе по телефону сказала... Что папа нашёл новую маму, и ты не нужна. Прости, что я так сказала. Ты тогда сильно расстроилась?

Сильно ли я расстроилась? Я думала, что нет смысла жить дальше. Я чуть не спилась, и только Вадим и Платанас спасли меня. Но стоит ли Маше знать об этом?

— Да, доченька, мне было больно. Но это ничего... Не думай об этом, это уже прошло. Ты снова любишь меня, и больше мне ничего не нужно. Я счастлива.

Маша чуть слышно вздыхает.

— Лариса тогда была ещё просто няней. Я не понимаю, как она может нравиться папе больше, чем ты... Она такая дура и уродина.

— Я видела её, — говорю я. — Не сказала бы, что она уродина.

— Нет, мама, она уродка. И дура. Знаешь, когда она проверяла у меня уроки, она говорила, что всё правильно, а потом оказывалось, что там ошибки. Она хвастается, что знает английский, а сама говорит "she do" вместо "she does". Это же третье лицо, это и первоклассник знает.

— Ну, если она не совсем хорошо знает английский, это ещё не смертный грех, — усмехаюсь я.

— Да она и русский-то... о-хо-хо, — зевает Маша, — и русский-то не очень. Прикинь, она как-то написала "котлеты вхолодильнике". Предлог со словом — слитно. А знаешь, что я сделала? Я взяла красную ручку, исправила на "в холодильнике" и поставила такую жирную двойку...

— Машенька, не надо тыкать людей носом в их ошибки. Не все это правильно воспринимают. Иногда лучше просто не обращать внимания. Главное, чтобы ты сама знала, как правильно. Ты у меня умница. — Я целую её в прохладный, слегка влажный лоб. — Закрывай глазки, Маша. Ты уже засыпаешь.

Её веки сонно опускаются, но она ещё борется со сном.

— Мама, — бормочет она, еле ворочая языком, — если я умру, сходи в школу, зайди в мой класс и скажи им, что ты — моя мама... Чтобы они не думали, что я врунья.

— Господи, Машенька, что ты такое говоришь! Ты поправишься, доктор Жданова сделает тебе новое тело. Максимум, что ты пропустишь в школе, это сентябрь. Но ты нагонишь, ты же умница.

Её пальцы ещё пару раз шевелятся в моей руке, но она больше не в силах поднимать веки. Они опускаются и больше не поднимаются.

Полночи я не смыкаю глаз: я всё прислушиваюсь, дышит ли она. Она дышит еле слышно, и мне то и дело чудится, что она перестала дышать. Я склоняю ухо к её лицу, вслушиваюсь. Дышит. Я облегчённо откидываюсь на спинку надувного кресла. Прошлую ночь я тоже не спала, и сейчас я чувствую безмерную усталость. Глаза горят, мне хочется их закрыть. Болит всё тело. Я выключаю сиреневую лампу, в последний раз удостоверяюсь, что Маша дышит, и закрываю глаза.

— Просыпаемся, глазки открываем, — раздаётся молодой, бодрый и ласковый голос, очень похожий на голос доктора Ждановой. — Пора вставать, уже утро!

Это Элла. Склонившись над Машей, она гладит её затянутую косынкой голову и щекочет под подбородком. Приподняв голову, Маша озирается, ища взглядом меня.

— Мама...

— Мама тоже просыпается, — говорит Элла весело.

Семь утра. Всё тело затекло и болит, как будто я спала не в надувном кресле, а на твёрдой земле. Кряхтя, я приподнимаюсь. В ушах звенит, голова пустая и кружится, слабость: я жутко не выспалась.

— Завтракать будете? — осведомляется Элла.

— Нет... Нет, спасибо, — бормочу я. — Я бы только чего-нибудь выпила.

— Чай, кофе, вода?

— Лучше кофе. Чёрный. Покрепче и сладкий.

— Одну минуту. Машенька, открой ротик.

Элла кладёт Маше в рот капсулу и уходит.

Я изо всех сил стараюсь проснуться и взбодриться. Остался всего час, а потом — три долгих месяца разлуки. Элла приносит крепкий сладкий кофе, белую спецодежду, обувь и шапочку.

— Если пойдёте в операционную, наденьте это.