Что же касается научного анализа полученных мною результатов, тут я отсылаю читателя к соответствующим журналам и материалам ученых обществ. Здесь я рассказывать о них не намерен.

На девятый день после того, как мы уперлись в скалу, наша штольня значительно углубилась, и в ней обнаружились человеческие кости. Я немедленно принял все необходимые меры предосторожности, чтобы они не были повреждены. Земля с них была удалена самым тщательным образом, и спустя полдня перед нами оказался идеально сохранившийся скелет взрослого человека. Он лежал на спине, его череп упирался в меловую скалу. Это не было захоронением. Если бы это было захоронение, то он был бы помещен в могилу в сидячем положении, с подбородком, уткнутым в колени.

Один из работников сказал мне, что человек, по всей видимости, был придавлен массой рухнувшего на него камня и умер от удушья.

Я сразу же отправил работника в гостиницу за моей камерой, чтобы при свете фонаря сфотографировать скелет в том виде, в каком мы его нашли; и еще одного я отправил к аптекарю и бакалейщику, чтобы они закупили столько рыбьего клея и гуммиарабика, сколько смогли. Моя цель состояла в том, чтобы сделать для костей специальную ванну. Сейчас они были слишком ломкими по причине утраты желатина, поглощенного землей и мелом, в которых они пролежали столько времени.

Я остался один в нижней части штольни; четверо рабочих занимались ее расширением и просеиванием земли выше меня.

Не было ничего лучше, чем остаться одному; я мог спокойно заняться поиском личных вещей человека, который встретил здесь свою смерть. Узость штольни не позволяла работать в этом месте более чем одному, я имею в виду — с комфортом.

Я с увлечением работал, как вдруг услышал крик, а сразу вслед за тем грохот; и, к моему ужасу, по наклонной штольне, сверху, по направлению ко мне, посыпалась груда сбитого камня. Я сразу же бросил исследования и поспешил к выходу, но обнаружил, что выйти мне не удастся. Узкий проход был полностью перекрыт обломками камня и земли, просыпавшихся из-за сотрясений, вызванных ударами четырех рабочих. Я оказался замурованным, но должен был возблагодарить судьбу за то, что свод надо мной остался целым и не обвалился, вследствие чего я не подвергся той участи, которая постигла первобытного охотника восемь тысяч лет назад.

Каменный завал, должно быть, оказался весьма толстым, поскольку я не мог слышать голоса оставшихся по другую его сторону рабочих.

Я не было особенно встревожен. Рабочие придут на помощь и приложат все усилия, чтобы меня высвободить, в этом я был уверен. Но как велика земляная пробка? Сколько времени пройдет, прежде чем они смогут ее расчистить? На эти вопросы ответа не было. У меня имелась свеча, точнее, не очень большой огарок, и, вполне возможно, его не хватит до того момента, когда придет помощь. Гораздо больше я был обеспокоен наличием воздуха; достаточно ли его в том маленьком пространстве, где я оказался?

Мой энтузиазм относительно исследований доисторических останков улетучился. Все мое внимание было привлечено к настоящему, и я оставил скелет до лучших времен. Усевшись на камень и пристроив огарок в выемку, которую проковырял перочинным ножом, я принялся ждать, бездумно взирая на лежавшие передо мной кости.

Время тянулось медленно. Время от времени я слышал стук, когда работники использовали кирку; но они, по большей части, работали лопатами, — так мне казалось. Я уперся локтями в колени, положил подбородок на сложенные ладони. Здесь не было холодно, почва не была влажной, наоборот, сухой и мелкой, подобной нюхательному табаку. Отблески света играли на обнаженных костях, в особенности на черепе. Возможно, это было фантазией, — впрочем, а чем же еще это могло быть? — но мне казалось, в пустых глазницах словно бы мерцают искорки. По всей видимости, там находились какие-то кристаллы, или капельки воды, однако эффект был таков, будто кто-то смотрит на меня, и при этом моргает. Я зажег трубку и к своему разочарованию увидел, что запас спичек на исходе. Во Франции их производят в достаточном количестве и продают по шестьдесят штук на один пенни.

Я не захватил с собой часы, опасаясь, что под землей с ними может что-нибудь случиться; поэтому не имел представления, сколько времени прошло. Я принялся отсчитывать минуты, загибая пальцы, но вскоре мне это надоело.

Мой огарок становился все короче и короче; еще немного — и я окажусь в полной темноте. Я утешал себя тем, что после того, как она погаснет, количество кислорода в воздухе станет убывать несколько медленнее. Мой взгляд сосредоточился на пламени, я тупо наблюдал, как убывает свеча. Это было одно из тех отвратительных изделий, в которых, для экономии воска, имелись отверстия, а следовательно, меньше материала для поддержания пламени. Вскоре свет погас, и я оказался в полной темноте. Конечно, я мог бы использовать оставшиеся спички, сжигая их одну за другой, — но зачем? Их все равно не хватило бы надолго.

Мое тело начало затекать, но вовсе не из-за нехватки воздуха. Я обнаружил, что камень, на котором я устроился, совершенно не подходил для долгого сидения, но боялся сменить положение, поскольку мог потревожить драгоценные кости, а мне очень хотелось сделать их снимки в, так сказать, первозданном виде, до того, как они будут перемещены.

Я по-прежнему не был сильно обеспокоен сложившейся ситуацией; я знал, что в конечном итоге буду освобожден из своей подземной темницы. Но сидеть на остром неудобном камне, в полнейшей темноте, было невыносимо скучно.

Прошло какое-то время, прежде чем я заметил, поначалу какое-то тусклое, а затем все более и более отчетливое голубоватое фосфоресцирующее свечение над скелетом. Оно поднималось над ним, подобно дымке, постепенно приобретавшей ясный контур, пока я не увидел перед собой зыбкую фигуру голого человека, с лицом, скорее похожим на морду животного, и с сильно выдающейся вперед челюстью; он в упор взирал на меня глубоко посаженными под выступающими бровями глазами. И хотя я описываю увиденное мною так, а не иначе, его нельзя было назвать вполне вещественным; оно напоминало сгусток тумана, но, тем не менее, имело постоянные очертания. В тот момент я не поклялся бы, что вижу его наяву; возможно, это был сон или видение, порожденное мозгом из-за пониженного содержания кислорода. Светящееся видение не отбрасывало свет на стены штольни; я протянул руку, но она прошла сквозь видение, не встретив сопротивления. Зато я услышал голос: "Я буду рвать тебя своими руками, я буду терзать тебя своими зубами".

— Что такого я сделал, разве я причинил вам какие-нибудь неприятности? — спросил я.

Постараюсь объяснить. Ни он, ни я, не произнесли ни слова. Сомневаюсь, чтобы видение вообще могло издавать какие-либо звуки — ведь у него отсутствовали легкие, горло, язык, то есть то, что служит человеку для речи. Оно было мужчиной, но только по видимости. Оно было видением, но вовсе не человеческим существом. Тем не менее, от него исходили некие мыслеволны, которые, проникая в мой мозг (или душу), создавали там образы, которые видение желало мне передать. По всей видимости, сходным образом мои ответы передавались ему, тем же порядком. Если бы мы пользовались речевым аппаратом, то вряд ли кто из нас понял бы другого. Словаря первобытных людей не существует, и вряд ли он когда-либо будет составлен. Вряд ли когда-нибудь мы будем иметь понятие о грамматике доисторических людей. Однако мысли могут быть поняты без слов. Только люди, желая передать свои мысли другим, облекают их в слова, а слова выстраивают в грамматически правильные выражения. Зверям это недоступно, и тем не менее они совершенно спокойно общаются друг с другом, не при помощи языка, а при помощи неких мыслеволн.

Следует также заметить, что я пытаюсь передать на английском языке тот "разговор", а на самом деле — общение при помощи передачи образов посредством мыслеволн, — который состоялся между мной и Homo Praehistoricus (доисторическим человеком). Мы не беседовали ни на английском, ни на французском, ни на латинском, ни на каком-либо другом языке. Когда я использую слово "сказал" или "произнес", то имею в виду образ, точнее, "грамматически правильный" плавный набор образов, переданный мне и воспроизведенный моим мозгом (или душой). Когда использую слова "крикнул" или "воскликнул", это значит, что набор образов был быстрый и как бы вспышками; а когда "засмеялся", — набор поступивших образов полностью соответствовал данному действию.

— Я разорву тебя на куски! Я тебя растерзаю и разбросаю по всей пещере! — воскликнул Homo Praehistoricus, или первобытный человек.

Я снова спросил, чем именно вызвал его гнев. Но он, вместо ответа, взбешенный, набросился на меня. В мгновение ока я был окутан световой дымкой, пара фосфоресцирующих рук обняла меня, но я не ощутил никакого физического воздействия, за исключением того, что моя внутренняя натура ощутила нечто вроде воздействия магнитной бури. Еще несколько мгновений, — и призрак отпрянул, вернулся на прежнее место и принялся издавать звуки, которые свидетельствовали о его бессильной ярости. Вскоре, однако, он утих.

— Почему ты хочешь меня убить? — снова спросил я.

— Я не могу причинить тебе вреда. Я дух, а ты телесен, дух не может навредить материи; мои руки — всего лишь иллюзия. Ваши душевные переживания могут стать причиной ваших телесных повреждений, но я... я ни на что подобное не способен.

— Тогда почему ты напал на меня? Чем ты обижен?

— Потому что ты сын двадцатого века, а я жил восемь тысяч лет назад. Почему вы живете в роскоши? Почему наслаждаетесь роскошью, благами цивилизации, о которых мы ничего не слыхали? Это жестоко по отношению к нам. Это сложно простить. У нас не было ничего, совсем ничего, даже спичек!

И он снова принялся издавать похожие на крики звуки, подобно обезьяне, которая видит яблоко, но не может его достать.

— Сожалею, но это не моя вина.

— Твоя, или не твоя, какое это имеет значение? У вас есть множество вещей, у нас не было ничего. Я сам видел, как ты получил свет, чиркнув спичкой о подошву ботинка. Одно-единственное движение. А у нас были только кремни; нам нужно было затратить полдня, чтобы разжечь огонь, мы сдирали кожу с ладоней, пока били камень о камень. Да! У нас не было ничего, ни спичек, ни коммивояжеров, ни бенедиктинской керамики, ни металла, ни образования, ни выборов, ни шоколадных конфет.

— Послушайте, но как вы можете знать об этих вещах, ведь вы, судя по пятидесяти футам над вашими костями, погребены здесь тысячи лет?

— Благодаря моей душе, которая говорит с вашей. Мой призрак не присутствует постоянно рядом с моими костями. Он может подняться; ни скалы, ни камни, ни земля, не составляют для него препятствия. Я часто поднимаюсь наверх. Я посещаю таверну. Я вижу, как мужчины пьют там. Я видел бутылку бенедиктина. Я прижался к ней своими бестелесными губами, чтобы попробовать, но у меня ничего не вышло. Я видел коммивояжеров, уговаривавших купить вещи, которые были никому не нужны. Это загадочные, непонятные мне существа, а их дар убеждения представляется мне чудом из чудес. Как вы намерены поступить со мной?

— Для начала — сфотографировать, затем поместить в специальную ванну, после чего передать в музей.

Он вскрикнул, словно от невыносимой боли, и умоляюще произнес:

— Ни в коем случае; эта пытка будет для меня невыносима.

— Но почему? Там вы будете под стеклом, в витрине из полированного дуба или красного дерева.

— Нет! Ты не понимаешь, чем это будет для меня — духа, привязанного к телу, — век за веком находиться среди костей, треножников, бронзовых топоров и зубил, сверл и скарабеев. Мы не можем удаляться от наших скелетов, тут мы сильно ограничены. Представь себе, что я буду чувствовать, век за веком обреченный скитаться посреди витрин, наполненных доисторическими древностями, и слушая исключительно дискуссии ученых мужей. Сейчас все обстоит иначе. Пока мой скелет находится здесь, я могу подняться в таверну, увидеть мужчин, которые выпивают, послушать, как коммивояжер выхваляет потенциальному покупателю свой товар, а затем, когда покупатель обнаруживает, что был настолько глуп, чтобы поддаться на уговоры и приобрести то, что ему совершенно не нужно, он начинает сквернословить и вымещать свою злость на жене и детях. В моей жизни присутствует нечто человеческое, но оказаться среди топоров, сверл и костей — бррр!

— Мне кажется, вы неплохо разбираетесь в древностях, — заметил я.

— Разумеется. Здесь, наверху, столько раз собирались археологи, поглощавшие бутерброды одновременно с обсуждением доисторических древностей, что я едва не сошел с ума, если такое возможно. Я хочу жить! И жить интересно!

— А что вы имеете в виду, когда говорите, что не можете удалиться от вашего скелета?

— Я имею в виду, что существует некая субстанция, соединяющая нашу духовную природу с нашими останками. Что-то вроде паука и паутины. Пусть душой будет паук, а скелет — паутиной. Если паутина разорвана, паук никогда не найдет путь в свое логово. То же самое у нас; есть некая паутина, слабый поток светящейся субстанции, соединяющей нас с нашими костями. Во избежание несчастных случаев. Она может разорваться, может быть смыта водой. Если какой-нибудь черный таракан ползет по ней, мы испытываем в некотором смысле страдания. Я никогда не был на другом берегу реки, — боялся, — хотя мне очень хочется посмотреть на странное существо, напоминающее огромную гусеницу, которую вы называете поездом.

— Я ничего об этом не знал... А бывали случаи, когда эта связь разрывалась?

— Да, — ответил он. — Мой отец, спустя несколько лет после своей смерти, разорвал эту связь и бродил, безутешный. Он, скорее всего, так и не нашел бы свои останки, но случайно обнаружил скелет девушки, лет семнадцати. Она, будучи шаловлива и не отличаясь вниманием, также потеряла связь со своим скелетом, и также бродила в его поисках. Она случайно натолкнулась на скелет моего отца и, за неимением лучшего, если можно так выразиться, закрепила его за собой. Случилось так, что некоторое время спустя они встретились и подружились. В мире духов не существует брака, но есть дружба; они в этом смысле полюбили друг друга, но не стали возвращать себе прежние связи; женская душа осталась привязанной к старому мужскому скелету, а мужская душа — к женскому. Еще и потому, что не помнили, кто из них к какому полу принадлежал. А также потому, что не обладали никакими познаниями в анатомии. Однако, могу сказать, что душа отца, привязавшись к скелету молодой девушки, стала активней против прежнего.

— Они дружат до сих пор?

— Нет; те, которыми они были, поссорились, и в настоящее время пребывают в ссоре. У меня есть два двоюродных деда. Их посмертная судьба просто ужасна. Однажды, когда их души блуждали, они несколько раз пересеклись своими связующими субстанциями так, что совершенно ими перепутались друг с другом, а заодно с отцом и девушкой. Узнав об этом, они, естественно, попытались распутаться. Для этого отец и девушка должны были оставаться на месте, в то время как один из дедов перепрыгнуть через узел, а другой — поднырнуть под него, и так до тех пор, пока он не распутается. Но мои двоюродные дедушки по материнской линии, — кажется, я забыл прежде об этом упомянуть, — были людьми необразованными и не могли этого понять, зато чрезвычайно упрямыми. Каждый из них перепрыгнул через узел, потом еще раз, в результате чего все запуталось еще больше. Это случилось около шести тысяч лет назад, и до сегодняшнего дня они заняты распутыванием. Но мне почему-то кажется, что если это и произойдет, то уж никак не в этом тысячелетии.